– Когда-нибудь ты поедешь в Англию. – Я стараюсь разрядить обстановку. – У тебя вся жизнь впереди.
Суазик поднимает крышку кастрюли, и я вдыхаю насыщенный мясной запах говядины по-бургундски. Суазик подает жаркое, а затем осеняет себя крестным знамением:
– Боже, благослови пищу нашу.
Мы с Жозефиной шепчем:
– Аминь.
Пусть это по большей части морковь и сельдерей вперемешку с самыми дешевыми кусками мяса, блюдо очень ароматное, а говядина такая нежная, что тает во рту. Но Жозефина лишь ковыряется в тарелке, тычет вилкой в картофелину, разламывая ее пополам.
– Тебе нравится поэзия? – спрашивает она ни с того ни с сего, насмешливо поглядывая на меня.
Я застигнута врасплох ее вопросом.
– Да не особо. А почему тебя это интересует?
Суазик замирает с вилкой на полпути ко рту, устремляя взгляд на меня.
– Я бы почитала. Думаю, мне понравилось бы. – Жозефина макает кусочек хлеба в соус. – У тебя не найдется каких-нибудь стихов?
– У меня? – Я поднимаю глаза на Суазик. У нас всего двенадцать книг, и Жозефина давно их прочитала. И тут я вспоминаю. Томик стихов в чемодане наверху. Не может быть, чтобы она рылась в моих вещах. Она бы никогда этого не сделала, не так ли? – Нет, – осторожно отвечаю я. – Вряд ли.
Жозефина роняет мякиш в соус.
– Позор. – Она подцепляет вилкой кусочек мяса, отправляет его в рот и медленно пережевывает, наблюдая за мной.
Теперь я знаю. Знаю, что она рылась в моем чемодане наверху. В чемодане моих воспоминаний. Она видела томик стихов, который подарил мне Себастьян, и его послания, но он никогда не подписывался своим именем. Она бы не узнала, кто он такой. Там нет ничего опасного. Во всяком случае, я так думаю.
– Кто-то однажды подарил мне сборник стихов. – Я пытаюсь улыбнуться. – И я кое-что прочитала.
– Кто это был? – Ее вопрос короткий и прямой.
– Просто знакомый.
Она вздыхает, подхватывает размокший хлеб и кладет его в рот. Я понимаю, что мои ответы неубедительны, и хочу рассказать ей больше. Я хочу рассказать ей все. Но не сию минуту. Не в такой обстановке. Сейчас не время и не место.
– Я думаю, ты бы прекрасно провела время в Париже, – врывается голос Суазик, фальшиво-жизнерадостный.
– И наконец познакомилась бы с тетушкой Изабель. – Я улыбаюсь, но мне кажется, что мое лицо трескается.
– А еще с бабушкой и дедушкой. Я их почти не знаю. Я никогда не видела своего деда. Он еще жив?
– Да, жив. – Я стараюсь говорить спокойно. – Но он очень изменился после войны. – Война. Запретная тема в этом доме. Я бросаю взгляд на Суазик, в тревоге за нее теперь, когда мы ступаем на зыбкую почву.
– Но разве ты не хочешь его увидеть? – напирает Жозефина. – Вероятно, жить ему осталось недолго.
– Он не хочет меня видеть. Я тебе это говорила.
– Не хочет только потому, что ты не была замужем, когда родила меня? – Жозефина потирает нос. – Это не твоя вина, что мой отец погиб.
Я чувствую, как горят мои щеки. Мне не следовало говорить ей такое. Теперь многое придется объяснять. Я пытаюсь проглотить непрожеванный кусок моркови, но он застревает в горле. Я судорожно откашливаюсь, глаза слезятся. Суазик встает из-за стола и сильно ударяет меня по спине между лопатками. В попытке остановить кашель я хватаю стакан с водой и делаю большой глоток.
Жозефина смотрит на меня так, словно видит впервые. Я чувствую себя незащищенной. Она знает. Она знает, что все мои рассказы – сплошная ложь.
Глава 4
Бретань, май 1963 года
Жозефина
В воскресенье ночью, после того как мать уехала обратно в Сен-Бриё, Жозефина уже проваливается в сон, когда приходит озарение. В сознании всплывает детское воспоминание о том, как мама засовывает какую-то папку за набор обеденных тарелок, которыми они никогда не пользуются, маскируя ее под заднюю стенку буфета. Мать проделывала все это скрытно, как будто не собиралась снова ее доставать. Даже будучи ребенком, Жозефина чувствовала, что в папке хранится что-то важное. И теперь не сомневалась, что именно там она найдет свое свидетельство о рождении.
С этой мыслью она засыпает. Но такие открытия не способствуют мирному сну, и рано утром она просыпается от бурлящей в ней нервной энергии. Выползая из постели, она пробирается на кухню и направляется к буфету, где хранится старая посуда. Она осторожно заглядывает внутрь. У задней стенки, за стопкой тарелок, прячется бледно-зеленая папка.
Жозефина быстро вытаскивает ее, открывает и достает первый лист бумаги. Вверху значится ее имя.
Гражданка: Жозефина Шевалье
Мать: Элиз Шевалье
Отец: Себастьян Кляйнхаус
Листок выскальзывает из пальцев Жозефины. Дрожь пробегает по спине, холод сковывает тело. Восприятие времени искажается, и она теряет всякое представление о том, где находится. Крепко зажмуриваясь, она пытается найти точку опоры. Что все это значит? Отец: Себастьян Кляйнхаус. Это невозможно. Ее отец – француз по имени Фредерик. У него что – было другое имя?
Воспоминания возвращаются приливом. Тогда она мало что понимала, но теперь слова звучат в ушах, как будто сидели там годами, ожидая этого момента, ожидая, когда ей откроется их истинный смысл.
Это случилось воскресным утром, когда они выходили из церкви. В ту пору ей было лет восемь.
– В чем разница между бошем[6] и ласточкой? – спросил ее какой-то мальчик постарше. Она пожала плечами, тогда еще не зная, что означает «бош» – разве только то, что это плохое слово. – Когда у ласточки во Франции появляются птенцы, она забирает их с собой, а бош бросает своих детей. – Он произнес это с презрением. Она навсегда запомнила его слова, хотя и недоумевала, какое отношение они имеют к ней.
Себастьян Кляйнхаус. Немец! Бош! Внезапно становится понятно, почему тема ее отца окружена стеной молчания. Чтобы родить ребенка от боша, ее матери пришлось сбежать в Трегастель, где никто ничего о ней не знал. Это объясняет, почему она никогда не возила Жозефину в Париж, почему Жозефина встречалась со своей бабушкой и тетей Изабель всего четыре раза, почему никогда не виделась с дедушкой. Во время оккупации его отправили в трудовой лагерь в Германии, и он вернулся оттуда с одной лишь ненавистью ко всему немецкому.
Отродье боша.
Выходит, мать лгала ей всю жизнь. Кто еще знает? Суазик?
Нет, маловероятно, она бы никогда не пустила мать к себе в дом, если бы знала. Должно быть, мать солгала и Суазик. La honte – позор, переспала с врагом. – Putain![7] – ругается она себе под нос. – Моя лживая мать!
Она цепенеет от звука шагов. Легким не хватает воздуха. Она с трудом пытается сделать вдох и, сжимая в руке свидетельство о рождении, поворачивается к Суазик.
Суазик смертельно бледна, в ее широко распахнутых глазах плещется страх. Она знает. Она всегда знала.
– Почему ты мне не сказала? – Голос Жозефины дрожит. Глаза застилает мокрая пелена. Но она не собирается плакать. И смаргивает слезы. – Я имела право знать!
Суазик замирает, только губы двигаются, но ни звука не вырывается из горла.
– Ты знала, что мой отец – бош?
– Не произноси это слово! – Суазик дрожащей рукой хватается за угол буфета, с ее лица сходят все краски. Впервые она выглядит на все свои семьдесят семь лет. – Тебе не следует соваться в чужие дела.
– Чужие дела! – Чувство вопиющей несправедливости распаляет Жозефину. – Это мое свидетельство о рождении!
– Твоя мать сама решит, давать тебе его или нет. Ты не можешь вот так просто взять и забрать его!
– Ты знала? И никогда ничего не говорила? – Боль от обмана пронзает ее насквозь. Два самых близких человека, которые ее воспитали, любили, заботились о ней и сообща хранили от нее эту постыдную тайну, как будто она недостойна доверия. Недостойна знать, кто ее отец.
– Да. – Голос Суазик тверд. – Да, я знала.
– Но почему? – Смятение охватывает Жозефину. – Зачем ты вообще пустила ее к себе? – Не дожидаясь ответа, она задает другой вопрос: – Он ее изнасиловал? – Что-то подсказывает ей, что он этого не делал, но она должна спросить. – Это было изнасилование? – настаивает она.
Суазик решительно мотает головой.
– Нет! Нет! – Ее рука, прижатая к горлу, соскальзывает и повисает плетью, оставляя красную отметину на шее. Суазик тянется к Жозефине. – Я так виновата. Она хотела рассказать тебе, но я ей не позволила.
Жозефина пятится назад, отступая к стене как можно дальше. Но она хочет знать. Она хочет знать, каким чудовищем на самом деле был ее отец.
Ее отец. Непролитые слезы щиплют глаза. Она пытается прогнать слезы, но они рвутся наружу из бездонного колодца души, и сдержать их невозможно.
– Жозефина, mon coeur[8], – Суазик делает шаг вперед, намереваясь обнять Жозефину, и та почти уступает, но не хочет, чтобы ее утешали. Она отстраняется, грубо вытирая слезы тыльной стороной ладони.
– Просто скажи мне, кем он был. Что он сделал? – Она должна знать. Она должна знать, был ли ее отец монстром.
– Я не знаю. Правда, не знаю, Жозефина. Я бы не позволила твоей матери говорить о нем.
Глава 5
Бретань, май 1963 года
Жозефина
Вместо того чтобы пойти в школу, Жозефина спешит к местному таксофону. Она хочет уехать из Трегастеля до того, как мать вернется в следующие выходные. Она сама докопается до правды.
Она вынуждена обратиться к оператору, чтобы узнать номер телефона своей тети Изабель. Изабель отвечает все еще сонным голосом.
– Извини, – начинает Жозефина. – Я тебя разбудила?
– Жозефина, это ты? Все в порядке?
– Да. Все хорошо. – Теперь она не знает, как спросить. – Просто… ну, я подумала… можно мне приехать и пожить у тебя несколько дней? – Она внутренне съеживается от дерзости своей просьбы.