Когда утром Жозефина просыпается, Изабель, уже с чашечкой кофе, сидит в кресле. Она встает и целует Жозефину.
– Кофе?
Жозефина сладко потягивается и зевает.
– Да, пожалуй. – Она следует за Изабель на кухню.
– Сегодня я думала сводить тебя в Тюильри. Мы можем прогуляться по садам до Лувра. – Изабель наливает ей кофе. – Хочешь увидеть «Мону Лизу»?
– «Мону Лизу»? – Меньше всего Жозефину теперь волновала «Мона Лиза». – Если честно, у меня нет настроения осматривать достопримечательности. Я бы хотела вернуться домой и отдать письма маме. – Жозефине нужно знать, что в них.
– Но ты почти не видела Парижа! – Изабель выглядит разочарованной. – Ты не можешь так скоро уехать обратно. Эти письма ждали столько лет. Еще день-два вполне могут подождать. Твоя мама все равно не вернется раньше субботы.
– Мне нужно разобраться в этом до конца. – Жозефине неприятно разочаровывать тетушку, но она не перестает думать о том, что таится в этих письмах; с другой стороны, она не сможет открыть их до выходных. – Мой дед совсем больной на голову, да? И жестокий. Он же разлучил их.
– Он страдал. И был зол. Нельзя забывать, через какой ад он прошел. Три года в концлагере. Это, конечно, здорово его подкосило. – Она поворачивается к плите и наливает подогретое молоко в кофе для Жозефины. Жозефина забирает у нее чашку, и они возвращаются в гостиную, где садятся в кресла, поджимая под себя ноги. Образ деда оживает в сознании Жозефины: его большие расфокусированные глаза, хмурые брови, смятение, крики. Так бессовестно лгать, выдавать живую дочь за мертвую. Как он мог пойти на это?
– Пожалуйста, не возвращайся пока домой, Жозефина. Побудь здесь, наслаждайся Парижем вместо того, чтобы переживать о том, что произошло когда-то. Все это в прошлом. – Изабель смотрит на Жозефину с жалостью. – Я знаю, ты хочешь узнать о своем отце, но у тебя будет достаточно времени для этого.
– Мне нужно знать, жив он или нет.
– Прости за резкость, но уже слишком поздно, тебе так не кажется? Его не было рядом, когда ты росла.
– Нет! Еще не поздно. – Непрошеные слезы наполняют глаза. Похоже, никто не понимает, что у нее на душе.
– Прости. – Изабель ставит свою чашку на приставной столик, забирает чашку и у Жозефины, ставит туда же, затем крепко обнимает Жозефину за плечи. – Я такая бесчувственная. Конечно, это перевернуло все с ног на голову. Если ты хочешь вернуться домой, мы найдем тебе удобный поезд. Париж может подождать.
– Спасибо, – бормочет Жозефина, приходя в себя и вытирая слезы. Она отстраняется от Изабель. – Я могла бы уехать в пятницу.
Изабель улыбается и целует ее в щеку.
– Да, так-то лучше. Не пори горячку.
– Никто почему-то не рассказывает о том, что произошло. Тогда, во время войны. – Жозефина все еще хочет поговорить об этом; она едва может себе представить, каково пришлось людям, как повлияла на них эта трагедия.
Изабель вздыхает, как будто это не тот разговор, который хотелось бы продолжать.
– Было слишком много всего, что мы хотели забыть. И наступила новая эра. У нас теперь столько свободы! Ты и вообразить себе не можешь, что за времена мы переживали. – Она понижает голос. – Мы были низведены до уровня граждан второго сорта. Даже хуже. Нас лишили всяких прав. Мы были вечно голодны, но хуже всего был страх. Нас могли арестовать ни за что или просто по подозрению. Хорошо еще, что наша семья не еврейская. – Она делает паузу. – Ты когда-нибудь спрашивала свою мать, чем она занималась во время войны?
– Кроме того, что спала с врагом?
– Я так понимаю, вы не говорили об этом?
– Она всегда избегала таких разговоров.
– Тебе следовало бы спросить ее. Сделай это, когда вернешься.
Глава 53
Бретань, июнь 1963 года
Элиз
Я резко просыпаюсь. Меня изводит один и тот же сон – я нигде не могу найти Жозефину. Я бегаю среди скал, отчаянно разыскивая ее, но всякий раз, когда думаю, что нашла, передо мной оказывается лишь темная пустота. Я выкрикиваю ее имя, но его уносит ветром. Этот крик возвращает меня в реальный мир, и я просыпаюсь с ее именем, умирающим на моих губах.
Конечно, я в ужасе от того, что теряю ее. Этот глубоко укоренившийся страх живет во мне еще с ее младенчества, ведь мне приходилось оставлять ее каждую неделю. Она с юных лет училась жить без меня. И, наверное, преуспела в этом. Я бы хотела, чтобы она сильнее нуждалась во мне. Она для меня – все; она – весь мой мир.
Чайки громко кричат, и я знаю, что больше не усну, поэтому выскальзываю из постели и спускаюсь на кухню. Мсье Бофор уже суетится с завтраком, поджаривает себе гренки.
– Суббота, – объявляет он, как будто я не в курсе. – Могу подбросить тебя на станцию в двенадцать.
Когда я добираюсь до Ланьона, Суазик поджидает меня на своем обычном месте возле станции. Я открываю дверцу машины и забираюсь на пассажирское сиденье.
– Элиз, – говорит она, прежде чем завести мотор. Холодный ужас охватывает меня, когда я слышу, каким тяжелым тоном она произносит мое имя. – Кое-что произошло на этой неделе.
– Что? – Тревога нарастает.
– Жозефина нашла свое свидетельство о рождении.
– Что? – Ужас комом оседает внизу живота. – Как? – О боже, как я могла быть такой глупой, не предвидеть, что это случится!
– Она задалась целью найти и нашла. Тебе следовало спрятать его получше.
– Она увидела имя своего отца. – Волны вины и страха захлестывают меня, когда я представляю себе ее потрясение. – С ней все в порядке? Что она сказала?
– Она расстроена.
– И, должно быть, ненавидит меня! – Какой же я была идиоткой, так долго скрывая правду!
– Я сказала, что ты собиралась поговорить с ней. – Она замолкает, держит руку на замке зажигания, но не заводит двигатель. – Это еще не все, Элиз. Она уехала в Париж. Повидаться с Изабель. Но уже вернулась.
Париж? Уже вернулась? Как все это могло произойти за пять дней? – И ты отпустила ее в Париж? – Звучит как обвинение, и так оно и есть.
– Я не смогла остановить ее. Ты же знаешь, какая она.
– Мне следовало рассказать ей давным-давно. – Я до боли прикусываю нижнюю губу. – Не надо было тебя слушать.
– Это было невозможно. – Суазик качает головой, как будто пытаясь убедить саму себя. – Мы поступили правильно. Тебя бы подвергли остракизму, да и Жозефине досталось бы – посмотри, как они обошлись с тем бедным ребенком, Альбертом; даже учителя игнорировали его или наказывали ни за что. Позор был бы невыносим.
Вот оно, опять это слово, источник всех моих бед. La honte. Позор, который преследовал меня от самого Парижа. Вынуждал лгать собственной дочери, отказывая ей в праве знать своего отца. Я ненавижу себя за то, что поддалась этому чувству, позволила ему управлять моей жизнью.
– И в чем был бы смысл? – продолжает Суазик. – Он ведь так и не вернулся. Тебе пришлось справляться со всем этим в одиночку.
– Он в этом не виноват!
– Ему следовало быть более осторожным. И позаботиться о тебе, прежде чем допускать близость.
– Нет! Это мне следовало позаботиться о нем. Я во всем виновата. – Я сама все испортила и теперь рискую потерять дочь.
Суазик устремляет на меня долгий взгляд.
– Ты должна простить себя, Элиз.
– Что? – Как она может говорить со мной о прощении? – Поехали, – настаиваю я. – Мне нужно ее увидеть. – Мне до боли хочется обнять Жозефину, прижать ее к своей груди.
Суазик заводит мотор и трогается с места. Мои руки, сцепленные на коленях, поглядывают на меня белыми костяшками. Мне не терпится увидеть Жозефину, но Суазик ведет машину так медленно, будто не хочет возвращаться домой. Напряженная тишина заполняет небольшое пространство между нами, и комок страха разрастается в животе.
– Есть что-то еще, что ты хочешь мне сказать, Суазик? – спрашиваю я.
– Жозефина встретилась со своим дедом.
– Quoi! Какого черта? – Я живо представляю себе отца, выкрикивающего ей в лицо всякие непристойности. Изабель тоже хороша! Додумалась тащить дочь туда!
– Она сама захотела познакомиться с ним. – Суазик искоса смотрит на меня. – Остальное пусть Жозефина тебе расскажет.
– Расскажет что? Что случилось?
Суазик снова переводит взгляд на дорогу и решительно смотрит прямо перед собой.
– Давай подождем до дома.
– Пожалуйста, просто скажи мне.
– Bien, может, лучше подготовить тебя заранее.
От ее слов у меня по спине пробегает дрожь.
– Подготовить к чему?
– Жозефина обнаружила письма.
– Какие еще письма?
Суазик глубоко вздыхает, переключая передачу перед следующим поворотом.
– Письма от… ее отца. К тебе.
– Себастьяна? О чем ты говоришь? Никаких писем не было. Он никогда не писал мне.
– Писал, – произносит она бесстрастно, не отрывая взгляда от дороги.
Сердце бешено колотится, слова комом застревают в горле, душат меня.
– Он писал тебе, но твой отец перехватывал эти письма первым и никому не показывал. Он их спрятал.
– Но я думала, что Себастьян погиб! – пронзительно кричу я, задыхаясь. – Останови машину! – Я хочу выпрыгнуть. Хочу бежать.
– Успокойся. Сейчас съеду на обочину.
Я впадаю в оцепенение, пока она ищет подходящее место, чтобы припарковаться. Наконец она сворачивает на небольшую дорожку, ведущую к ферме. Как только машина останавливается, я распахиваю дверь и выбегаю, хватая ртом воздух.
– Я думала, он умер! – рвется наружу мой крик.
Я осознаю, что Суазик стоит рядом. Она прикасается к моему плечу, но я отталкиваю ее руку.
– Разве он не погиб? – кричу я на нее.
– Мы не знаем. Мы еще не вскрывали письма. Они адресованы тебе. Они у Жозефины. – Суазик говорит короткими, как будто бессвязными предложениями.
– Так он жив? – спрашиваю я, обращаясь скорее к себе, чем к Суазик. – Он жив? – Жгучее желание узнать это переполняет меня, вытесняя весь мой страх, весь мой гнев. – Мне нужно увидеть письма. – Я делаю шаг назад к машине. – Сейчас же!