– Она настучала на тебя, думая, что мы пощадим ее дочь-шлюху. – Он разразился отвратительным грязным смехом. – А на фига нам соблюдать сделку с гребаной коллаборанткой?
Выходит, мать Элиз сдала его! Волны гнева и глубокой печали захлестнули его; он понимал, что она была вынуждена пойти на это, чтобы защитить свою дочь. Он мог бы сказать ей, что такие договоренности ничего не стоят. И что теперь будет с Элиз? Он закрыл глаза, пытаясь отогнать страшные картины того, что с ней могут сотворить. Его больше не волновала собственная участь. Все его мысли были об Элиз. Пожалуйста, не истязайте ее, мысленно взмолился он. Что угодно, только не это.
Его развязали и оставили в подвале, снабдив миской воды, половинкой черствого хлеба и ведром для отправления нужд. Два дня спустя его под дулом пистолета повели по улицам. Ребра и бок ломило от боли, как будто в него вонзили нож. Он морщился от каждого шага и старался смотреть под ноги, а не на людей вокруг. Французы, занятые разборкой тротуарной плитки и возведением баррикад, прервали работу при виде этой процессии.
– Sale Boche! Putain de Nazi![107] – кричали они.
Его провели в здание Отель де Виль через боковую дверь и бросили в комнату с кучей других немецких солдат. Пленные сидели там без еды и воды, пока на улицах Парижа раздавались выстрелы и продолжались бои, уже без их участия. Застоявшийся запах пота, мочи и зловонного дыхания ударил ему в ноздри, и он еле сдержал рвотный позыв. Он уткнулся носом в сгиб локтя, пытаясь подавить тошнотворное чувство, и мысленно рисовал образ Элиз – в широкой рубашке, небрежно заправленной в мужские брюки, подпоясанные толстым коричневым ремнем; она почесывала лоб мизинцем, и улыбка играла на ее губах, – как будто, удерживая эту картинку в своем воображении, мог воплотить ее в реальность. Он блокировал другие мысли, молясь о том, чтобы ей не причинили вреда теперь, когда захватили его.
Должно быть, он уснул. Он не знал, сколько прошло часов или дней. Следующее, что он помнил, это то, как в помещение ворвались, размахивая винтовками, пятеро бойцов FFI с бутылками в руках.
Один из них поднял бутылку и отпил прямо из горлышка:
– Vive la France![108]
Другой вторил ему, потрясая своей бутылкой:
– Vive la France! – Оба осклабились, насмехаясь над пленными. – Putains de Nazis! – Потом они обняли друг друга за плечи и запели «Марсельезу»:
– Formez vos bataillons, marchons, marchons!
Немцы сидели притихшие и молчаливые, не желая навлекать на себя гнев пьяных французов. Себастьян позволил себе раствориться в их невнятной речи, и его опухшие веки снова поползли вниз. Он уже погружался в забытье, когда мощный взрыв сотряс здание. Пьяные бойцы FFI прекратили свое пение и повалились наземь. Себастьян, лежавший на полу, приподнялся и, прищурившись, выглянул в окно. Красные языки пламени взметались в черное ночное небо, прочерчивая его, и казалось, будто сами небеса истекают кровью.
– Гребаные ублюдки! – выкрикнул голос по-французски. – Они нас бомбят! Они бомбят Париж!
Удар сапогом пришелся Себастьяну в живот. Он перекатился, ожидая следующей атаки. Но вместо этого услышал, как мужчины уходят, захлопывая за собой дверь и запирая ее на ключ.
Какое-то мгновение никто из пленных не двигался, затем поднялся офицер СС.
– Это еще не конец! – Он высоко держал голову, и его голос звучал громко и ясно. – Наши солдаты остаются по всему Парижу. – У Себастьяна сердце ушло в пятки при мысли о том, что нацисты нашпиговали город взрывчаткой. Уж он-то знал, что они на это способны.
– Слишком поздно, – пробормотал один из сидевших на полу. – В этом нет никакого смысла. Надо сдаваться.
Офицер СС подошел к мужчине и грозно навис над ним.
– Предатель! Я отдам тебя под трибунал, если ты еще раз позволишь себе подобные высказывания.
Мужчина громко и цинично рассмеялся.
– Отдашь под трибунал? Тебе самому-то не смешно? Ты – гребаный пленный! Мы все тут пленные. Все кончено! Мы проиграли!
Офицер СС отвел ногу назад, готовый ударить мужчину в живот. Но тот оказался проворнее, схватив его сапог. Офицер рухнул на пол с жутким грохотом. Мужчина запрыгнул на него, сжал его лицо руками и закричал.
– Мы проиграли! Мы проиграли эту чертову войну!
Остальные мужчины уставились на него – слишком усталые, слишком голодные, чтобы присоединиться к драке. Себастьян отвернулся.
Дверь внезапно распахнулась. Вошли двое бойцов FFI. Мужчина спрыгнул с офицера.
– Еще десяток! – крикнул один из них, размахивая винтовкой. – На этот раз только СС! – Другой боец FFI обходил пленных, проверяя нашивки на воротниках, выискивая эмблему СС: две ломаные черные линии, похожие на зигзаги молний.
– Куда вы нас ведете? – осмелился спросить кто-то из офицеров.
– Обмен пленными. – Человек из FFI разразился грязным, подлым смехом. – Если кому повезет.
Следующие несколько дней оставшиеся заключенные просидели без всяких новостей. Себастьян держался особняком, преодолевая боль и голод, которые захлестывали его яростными волнами. Пленным давали воду и хлеб, но у Себастьяна не было ни желания, ни сил бороться за свою пайку. Один из узников заметил это и принес ему немного воды.
– Пей, – сказал он. – Или сдохнешь.
Себастьян должен был вернуться к Элиз. Он не мог умереть, поэтому выпил воду.
– Спасибо, – пробормотал он.
Следующей ночью, даже сквозь толстые каменные стены Отель де Виль, Себастьян слышал, как снаружи беснуется толпа. Затем все затихло, и заговорил один громкий голос. Он не мог различить слов, но догадался, что выступал де Голль. Себастьян обвел взглядом грязные, измученные лица спящих узников. Он мысленно представил Элиз там, на площади, среди торжествующих парижан, и молил о том, чтобы это оказалось правдой.
Толпа снова взорвалась криками и овациями. Должно быть, речь подошла к концу.
Себастьян почувствовал, как смыкаются тяжелые веки, и позволил себе погрузиться в сон.
Спустя два дня в помещение вошли пятеро мужчин с винтовками.
– C’est l’heure![109] Вас перемещают. – Самый низкорослый холодно уставился на пленных. – Вы ведь так это называли? – Он приблизил лицо к одному из немцев и глумливо усмехнулся. – Разве не так вы говорили, когда отправляли тысячи людей в свои лагеря? – Француз ткнул дулом винтовки в подбородок пленного. – Нам пора вернуть наших людей!
– Allez, пошли! – Другой француз уперся Себастьяну в спину прикладом винтовки, подталкивая его к двери. Остальные французы подгоняли группу на выход, и немцы, шаркая, поплелись из комнаты, спустились вниз по лестнице, выползая на дневной свет. Их повели по улицам, заставив завести руки за голову, так что они не имели никакой возможности защитить себя, когда люди плевали в них и проклинали. Один из глумящейся толпы подскочил прямо к Себастьяну, приблизился почти вплотную, обдавая его ядовитой ненавистью дыхания.
– Sale Boche! – зашипел мужчина и плюнул ему в лицо. Слюна попала на нос. Себастьян даже не попытался стереть плевок.
Затем подошла женщина и отхлестала его по лицу. В горле у него пересохло, он совсем ослабел от голода, а жаркое солнце обжигало кожу, но он все высматривал Элиз в толпе. Если бы только он мог увидеть ее. Если бы только знал, что она невредима.
Их провели маршем по городу, до самого Вель д’Ив, Зимнего велодрома, где во время массовой облавы 1942 года содержались тысячи еврейских заключенных. Казалось символичным и уместным, что немецкие военнопленные должны быть доставлены именно сюда. Мертвая тишина опустилась на стадион, когда пленные рассаживались или падали на землю, чуть живые, в потрепанной и грязной униформе. Куда подевались те энергичные, гордые солдаты, что маршировали по Елисейским Полям четыре года назад? Они превратились в дрожащую, испуганную массу слабых и измученных узников.
Горло саднило от жажды, и Себастьян тщетно пытался сглотнуть. Ему позарез нужно было добыть хоть немного воды. Кое-как оторвав от земли свое тело, не обращая внимания на головокружение, он с трудом переставлял ноги, осознавая, что скорее шатается, чем идет. Он поднял глаза, выискивая ведро с водой, а лучше – водопроводный кран. Но когда его взгляд пробежался по огромному велодрому, все, что он увидел, это тысячи отчаявшихся, побежденных людей.
Четыре дня спустя Себастьяна и остальных немецких военнопленных согнали с велодрома и запихнули в автобусы, которые вывезли их из Парижа. Себастьяна втолкнули одним из последних, и свободных мест уже не осталось. Сжатый со всех сторон, он почувствовал, что задыхается от застарелого запаха пота.
– Как думаете, куда нас? – прохрипел офицер, не обращаясь ни к кому конкретно. – В Россию, Британию, Францию или даже Америку?
– Будем надеяться, что не в Россию, – ответил усталый голос, когда автобус резко тронулся и все повалились друг на друга.
– И не в Британию, – подхватил кто-то еще.
– Мы сдохнем на том вонючем острове, – простонал другой мужчина. – У них там жрать нечего. Они оставят нас умирать с голоду.
– Или уработают нас до смерти, – добавил офицер.
– Черт возьми! – выкрикнул кто-то. – Это еще не конец. Мы просто оставляем Париж! Зато удерживаем остальную Францию!
Себастьян закрыл глаза, отстраняясь от этого безумного трепа. Постепенно разговоры стихли, пока автобус громыхал по дорогам, следуя бог знает куда. Некоторые задремали стоя; измотанные, страдающие от голода и жажды. Сон был теперь их единственным спасением.
Наконец автобус остановился в порту Гавра, и их загнали на один из кораблей «Либерти». Себастьян почувствовал себя маленьким и незначительным, глядя на огромный лайнер, и поднялся по трапу на отяжелевших ногах, зная, что каждый шаг отдаляет его от Элиз. Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Францию.