– Мсье Кляйнхаус. – Голос за спиной заставляет его обернуться. – Теперь можете пойти и повидаться с Элиз. – Суазик избегает смотреть ему в глаза, но, по крайней мере, пришла за ним.
– Спасибо. – Он бросает окурок на землю, растирая носком ботинка, и следует за ней обратно в больницу. Вена на виске вздувается, пульсирует почти болезненно, и он чувствует приближение мигрени.
Изабель уже нет в палате, а Жозефина сидит на стуле рядом с кроватью. Она поднимает на него взгляд, и он видит ее лицо в красных пятнах, опухшие глаза. Он кладет руку ей на плечо. И смотрит на Элиз.
Жозефина встает.
– Я выйду на улицу, – шепчет она.
Не сводя глаз с Элиз, Себастьян садится на стул, только что покинутый Жозефиной. Он нежно убирает волосы с лица Элиз и склоняется над ней, целует ее в лоб, совсем как раньше. Его губы задерживаются на ее коже, и все, что он хотел ей сказать, крутится в ноющей голове. Он закрывает глаза, чувствуя, как меняется его дыхание. Он делает вдох, и воздух все глубже проникает в его тело, в затылок, наполняя каждую клеточку кислородом. Кажется, проходят минуты, прежде чем он выдыхает, и с новым вдохом на него нисходят спокойствие и умиротворение, как после долгожданного возвращения домой. В голове просветление, мигрень отступает. Себастьян замирает рядом с Элиз, проникаясь ощущением того, что находится он в правильном месте.
И тут он вспоминает о маленькой коробочке в своем кармане. Он вынимает ее и достает оттуда серебряную цепочку с одинокой рубиновой розой, которую надевает Элиз на шею, осторожно отодвигая волосы в сторону, чтобы застегнуть застежку.
– Я обещал, что верну ее тебе, – шепчет он ей на ухо, втайне надеясь, что она ответит ему, поблагодарит.
Он слышит, как со щелчком открывается дверь, и, не говоря ни слова, Жозефина проскальзывает внутрь. Она встает рядом с ним. Он берет ее за руку, мягко сжимая, просто чтобы она знала, что он всегда рядом.
– Как ты думаешь, она знает, что мы здесь? – шепчет Жозефина.
– Да, знает. – Себастьян говорит обычным голосом. – И я уверен, что в душе она улыбается. – Он отпускает руку Жозефины и берет руку Элиз. – Она проснется, когда будет готова.
– Она должна проснуться. – В голосе Жозефины слышится отчаяние.
– Она так и сделает. – И в тот момент он действительно верит в это. У него стойкое ощущение, что Элиз просто дает им с Жозефиной больше времени узнать друг друга, дает ему возможность стать настоящим отцом для их дочери.
– Я так ужасно обошлась с ней. – Голос Жозефины дрожит, и он знает, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. – Я не понимала, почему она почти не бывает рядом со мной, почему ей приходится работать в чужой семье. И почему она даже не рассказала мне о тебе. Я злилась на нее. – Слезы катятся по ее щекам. – Выходит, это я во всем виновата?
– Что ты имеешь в виду? – Он напрягается, со страхом ожидая ее следующих слов.
Жозефина шмыгает носом, глотая слезы.
– Ты думаешь, она хотела умереть?
– Нет! Нет! – Такая мысль приходила ему в голову, но он не позволял себе думать об этом всерьез, не может позволить и Жозефине. – Конечно нет, – настаивает он. – Она бы никогда этого не сделала. – Лиз никогда бы так не поступила, никогда бы не бросила их так жестоко. – Ведь у нее есть ты. – Он встает и берет Жозефину за плечи, поворачивая ее лицом к себе. – Я знаю, что она любит тебя.
– Но я сказала ей, что хочу остаться в Англии. – Она давится слезами. – Я хотела причинить ей боль.
Себастьян притягивает ее к себе.
– Ты ни в чем не виновата.
Глава 72
Бретань, 5 июля 1963 года
Жозефина
Вечером Жозефина сидит за кухонным столом и смотрит, как Суазик лущит горох на старую газету. Ей о многом нужно расспросить Суазик, но она не знает, с чего начать. Она жалеет, что не поговорила с матерью перед тем, как сорвалась в Англию, даже не позволила матери выговориться. Жозефина стала несговорчивой и угрюмой, как обиженный ребенок. И теперь те вопросы, что мучают ее, тают на языке, прежде чем она успевает задать их Суазик.
– Где твой отец? – Суазик поднимает глаза.
– Пошел прогуляться. – Он предложил Жозефине присоединиться к нему, но она предпочла остаться и поговорить с Суазик. Ей нужно знать, что заставило мать войти в воду вот так, полностью одетой, в одиночку. Она должна это выяснить.
– Никогда не думала, что буду готовить ужин для боша! – Суазик качает головой.
– Боша? – Как может Суазик так говорить о нем? – Он мой отец.
– Да, и только поэтому я терплю его в своем доме. – Она снова качает головой. – Ради всего святого, ума не приложу, почему я это делаю.
– Может, ты простила его? – рискует предположить Жозефина.
– Нет. Нет. Только Бог может прощать. – В ее голосе звучит покорность. – А нам остается лишь безропотно принимать. Я смирилась с тем, что он был еще мальчиком, когда началась война, и у него не хватило мужества поступить правильно.
– Может, иногда попросту не знаешь, что правильно. – Жозефина думает о том, как отдалилась от матери, потянулась к отцу, сознательно причинила ей боль.
Суазик мотает головой:
– Нет, думаю, мы знаем, что правильно, только нам недостает смелости поступать правильно.
Неужели это то, что случилось с Жозефиной? Неужели ей не хватило духу объясниться с матерью? И вместо этого сбежала? Боже, она совсем запуталась! Жозефина вытирает глаза, глотая слезы. Ее слезы никому не помогут.
– О чем был ваш последний разговор с мамой? – Ну вот, теперь она это сказала.
Суазик замирает, и Жозефина чувствует, как воздух между ними набухает и тяжелеет.
– Мы как раз получили твое письмо из Англии и еще одно – от твоего отца, – наконец говорит Суазик. – Она была расстроена.
– Из-за меня. – Жозефина снова сглатывает, выдавливая из себя следующие слова. – Потому что я хотела остаться с… потому что не хотела возвращаться домой. – Слезы, так долго сдерживаемые, вырываются из самых глубин ее души. Теперь их уже не остановить. Это она во всем виновата. Так она и знала.
– Нет. Нет. – Суазик подходит к Жозефине и заключает ее в теплые крепкие объятия, нежно укачивая, как ребенка. – Это из-за меня. Она была расстроена из-за меня. Потому что я не позволяла ей говорить о нем. О твоем отце. Я не позволила ей сказать тебе правду о том, кто твой отец.
– Почему? – Гнев смешивается с чувством вины, и Жозефина отстраняется от Суазик. – Только потому, что он – немец?
– Да. – В ее ответе, простом и честном, Жозефина не улавливает и тени стыда.
Суазик достает из рукава носовой платок и вытирает ей глаза.
– Ты не жила в войну, – мягко произносит она. – И не знаешь, каково это было. Я надеюсь, тебе никогда не придется стать свидетелем насилия, жестокости. Спроси свою мать. Мы должны были защитить тебя от этого. Если бы люди узнали, что твой отец – бош, тебя бы затравили, даже ребенка. Но чтобы наша легенда сработала, все должны были притворяться, особенно ты. И ложь себя оправдала, не так ли? У тебя было беззаботное, мирное детство. – Суазик учащенно дышит, как будто совершенно обессилела после своей короткой речи.
Жозефина чувствует, как ее губы сжимаются в жесткую линию.
– Беззаботное, мирное детство? По-твоему, это то, что у меня было? – Она смахивает слезы. – Я была одинока. Мне казалось, люди шепчутся у меня за спиной, и я не знала, почему. Я думала, что со мной что-то не так.
– Что? Но ты никогда ничего такого не говорила.
– Никто никогда ничего не говорил! Но со мной было что-то не так, разве нет? Я просто не знала, что именно. – Она делает паузу. – Люди знали, верно?
– Нет! Мы не говорили об этом ни одной живой душе. – Суазик испускает долгий вздох. – Я полагаю, люди делают собственные выводы, когда видят голубоглазого, светловолосого ребенка, родившегося в 1945 году. Без отца.
– Мне никогда не приходило в голову, что мой отец – немец. Я просто проглотила вашу ложь. – Жозефина утыкается в носовой платок, заглушая всхлипывания. – Я все равно не понимаю, почему ты приютила нас.
– Мой брат Янник попросил меня.
– Выходит, ты даже не хотела этого?
Суазик отрицательно качает головой.
– Поначалу – нет. Но когда ты родилась, во мне что-то дрогнуло. Янник знал, что так и будет. Казалось, он всегда чувствовал, что нужно людям, прежде чем они сами это осознавали. – Она колеблется. – Он знал, что я полюблю тебя, как дочь. – Ее голос срывается на слове «дочь».
– Но это был не мой отец. – Жозефина говорит медленно, набираясь смелости сказать то, что считает важным. – Не он убил твою дочь. – Ну вот, она это сделала. Ступила на запретную территорию. С затаенным дыханием она ждет ответа Суазик. Воздух вокруг сгущается, когда Суазик медленно выдыхает, но не произносит ни слова. Жозефина откашливается.
– Это была не его вина.
Суазик возвращается к прерванному занятию. Не поднимая глаз, она сворачивает газету с горохом и швыряет кулек в раковину, после чего поворачивается к Жозефине.
– Да, это не твой отец арестовывал Мирей, и не он пытал ее на допросах, а потом убивал, но он был частью этого. Он принадлежал к ним – к нацистам. Все они, все до единого, виновны.
Жозефине невыносимо видеть полыхающие обидой и болью глаза Суазик. Она опускает взгляд, стыдясь того, что заставила Суазик вспоминать все это.
– Они три дня держали Мирей в застенках. – Голос Суазик хриплый, прерывистый. – Целых три дня.
Жозефина тяжело сглатывает, вытирает глаза и подходит к Суазик. Обнимает ее и крепко прижимает к себе, как будто развалится на части, если отпустит.
– Она молчала, – шепчет Суазик сквозь слезы. – Она не сказала им ни слова.
Жозефина не отпускает Суазик, когда женщину сотрясают конвульсии, лишь крепче прижимает ее к себе. Она знает эту историю. Знает, как ее дочери зашили рот, прежде чем повесить на мясницком крюке. И она понимает, что некоторые вещи нельзя простить. Никогда.