– Ну как у меня получается, учитель? – спрашивает Сэм, с надеждой глядя на меня.
Я откусываю кусочек, чтобы вынести вердикт. Немного суховато, значит, она недоложила масла. Также очень сильно не хватает сахара, из-за чего вкус ягод совсем не ощущается. Вместо лимона и черники чувствуется только вкус теста. Я запиваю маффин кофе. Слишком крепкий. Горький привкус на языке перетекает в слова, срывающиеся с моих губ.
– Нам надо поговорить. О том, что случилось ночью…
– Я вела себя как тварь, – говорит Сэм, – ты так душевно ко мне отнеслась, а я…
– Я никогда не говорю о «Сосновом коттедже». Это табу, ясно? Я смотрю в будущее и тебе советую то же.
– Поняла, – отвечает Сэм, – и мне хотелось бы как-то загладить вину, если ты, конечно, позволишь побыть здесь еще немного.
В ожидании моего ответа она делает глубокий вдох. Может, просто играет роль. Какая-то часть меня полагает: она уверена, что я разрешу ей остаться, как была уверена, что не позволю ей уйти ночью с рюкзаком на спине. Вот только я сама больше ни в чем не уверена.
– Мне лишь на день, самое большее на два, – продолжает она, не дождавшись ответа.
Я снова прихлебываю кофе, не столько ради вкуса, сколько ради кофеина.
– Скажи, зачем ты сюда приехала?
– Разве увидеть тебя – недостаточная причина?
– Должна бы быть достаточной, – говорю я. – Но она явно не единственная. Все эти твои осторожные вопросы к чему-то ведут.
Сэм подхватывает комковатый кекс, кладет обратно, смотрит, не застряли ли под ногтями крошки.
– Ты правда хочешь знать?
– Если ты собираешься здесь остаться, мне необходимо знать.
– Ну ладно. Снятие покровов. Больше никакой пурги.
Сэм набирает в грудь побольше воздуха, словно ребенок, собирающийся нырнуть под воду.
– Я приехала, потому что хотела посмотреть, злишься ли ты так же, как я.
– На Лайзу?
– Нет, – отвечает Сэм, – ты Последняя Девушка, я хотела знать, злит ли это тебя.
– Нет.
– Что – нет? Не злит? Или ты не Последняя Девушка?
– И то, и другое.
– Возможно, ты неправа.
– Для меня это в прошлом.
– Джеффу вчера вечером ты сказала совсем другое.
Значит, она все-таки слышала, как мы с ним ссорились в спальне. Может, только отдельные фразы. А может, и весь разговор. Но явно достаточно для того, чтобы уйти и искать пристанища в ночи.
– Я прекрасно знаю, что ты не оставила эту историю в прошлом, – говорит она, – как и я. И мы никогда не оставим ее в прошлом, если только не последуем за Лайзой Милнер. Нас надули, детка. Жизнь проглотила нас с потрохами, переварила, выпустила обратно в мир через свой задний проход, а все вокруг хотят, чтобы мы оставили все это в прошлом и сделали вид, что ничего не было.
– Но мы хотя бы выжили.
Сэм поднимает руку и на ее запястье мелькает татуировка.
– Ну конечно. И все в твоей жизни было абсолютно идеально, да?
– У меня все в порядке, – отвечаю я и внутренне сжимаюсь, потому что говорю, как моя мать.
Эта фраза для нее как кинжал, которым она обороняется от любых эмоций. «Я в порядке», – говорила она всем на похоронах отца. «Мы с Куинси в порядке». Будто наша жизнь за какой-то год не разбилась вдребезги.
– Заметно, – говорит Сэм.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она вытаскивает из переднего кармана джинсов айфон и швыряет его на столешницу передо мной. Это движение воскрешает экран к жизни, и на нем появляется безошибочно узнаваемое изображение мужского члена.
– Рискну предположить, что это не Джефф, – говорит Сэм, – и телефон этот тоже не твой.
Я смотрю в противоположный угол кухни, кофе с кексом внезапно отзываются в желудке едким жжением. Запертый ящик – мой ящик – открыт. От замочной скважины в разные стороны расходятся темные царапины, как звездные лучи.
– Ты его взломала?
Сэм задирает вверх подбородок и самодовольно кивает головой.
– Одно из немногих моих сильных мест.
Я бросаюсь к открытому ящику, желая убедиться, что содержимое тайника на месте. Хватаю серебристую пудреницу, гляжу на себя в маленькое зеркальце. Какой же утомленный у меня вид.
– Я же сказала не трогать его, – говорю я, не столько рассерженная, сколько озадаченная.
– Расслабься, я никому ничего не скажу, – отвечает Сэм, – вот честно, это было такое облегчение – понять, что за всей этой хренотенью счастливой домохозяйки кроется что-то темное.
Мои щеки горят от стыда. Я отворачиваюсь и упираюсь ладонями в столешницу, чувствуя под ними крошки от кекса.
– Это совсем не то, что ты думаешь.
– Я тебя не осуждаю. Думаешь, я никогда не воровала? Да что угодно! Еду. Одежду. Сигареты. Когда ты беден, как я, чувство вины исчезает на удивление быстро.
Сэм сует руку в ящичек и извлекает из него украденный тюбик губной помады. Снимает колпачок, поворачивает, округляет губы и наносит на них красно-вишневый слой.
– Как думаешь, мне этот цвет подходит?
– К событиям в «Сосновом коттедже» это не имеет никакого отношения, – говорю я.
– Ну да, – отвечает Сэм, пробуя помаду на вкус. – Ты совершенно нормальный человек.
– Иди в жопу.
Она улыбается. Ее вишневая улыбка сверкает, как неоновая вывеска.
– Ну вот, я о чем тебе и говорю! Не держи в себе эмоции, Куинни, выпусти их наружу. Вот почему просила тебя произнести его имя, вот почему я взломала твой тайничок. Я хочу, чтобы ты разозлилась. Ты имеешь на ярость самое полное право. Не пытайся спрятать ее за сайтом, всеми этими тортами, кексами и пирогами. У тебя в жизни все наперекосяк. Как и у меня. И в том, чтобы это признать, нет ничего плохого. Мы дефектный товар, детка.
Я опять заглядываю в ящик, рассматриваю его содержимое, будто впервые, и вдруг понимаю, что Сэм права. Только женщина с серьезными проблемами станет воровать ложки, айфоны и серебряные пудреницы. Меня обволакивает стыд, легонько стискивая меня в своих объятиях. На деревянных ногах я иду мимо Сэм к шкафчику, где у меня хранится «Ксанакс», и вытряхиваю на ладонь таблетку.
– У тебя хватит запасов на весь класс?
Я тупо смотрю на нее отсутствующим взглядом. Все до единого нейроны мозга сосредоточены на одном: как ввести голубенькую пилюлю в организм.
– Я про «Ксанакс», – говорит Сэм, – поделись со мной.
Она хватает таблетку с моей ладони, но вместо того, чтобы сразу ее проглотить, разгрызает зубами, будто витамин Флинстоунов. Свою я употребляю обычным способом: гоню в желудок виноградной газировкой.
– Интересная схема, – говорит Сэм, проводя языком по зубам и слизывая оставшиеся на них гранулы.
Я отпиваю еще газировки.
– Ложечка сахара вдобавок. Песенка не врет.
– Главное, чтобы сработало, – отвечает Сэм и протягивает руку, – дай еще одну.
Я вытряхиваю ей на ладонь вторую таблетку.
Она остается лежать там, уютно устроившись, будто крохотное яйцо зарянки. Сэм смотрит на меня с удивлением.
– А ты добавку не берешь?
Это даже не вопрос.
Это вызов.
Вдруг у меня возникает ощущение, что мы воспроизводим вчерашнее. Опять стоим на кухне, Сэм опять наблюдает за мной, а я опять подсознательно хочу произвести на нее впечатление.
– Конечно, – отвечаю я.
Я выпиваю еще одну таблетку, за которой следует еще несколько глотков газировки. Сэм свою не разжевывает, а показывает мне на бутылку. Потом делает два щедрых глотка, а под конец коротко рыгает.
– Ты права, – говорит она. – Так легче проходит. – Потом снова протягивает руку и добавляет: – Но Бог любит троицу.
На этот раз мы глотаем таблетки одновременно, быстро передавая друг другу газировку. От «Ксанакса» на языке остается лишь горьковатый привкус, который подчеркивает липкая сладость газировки на зубах. Ситуация настолько нелепа, что я начинаю хохотать. Два человека, пережившие страшную резню, вместе закидываются «Ксанаксом». Лайза бы нас не одобрила.
– Теперь между нами все ок? – спрашивает Сэм.
Через кухонное окно на ее лицо мягко сруится косой утренний свет. Она хоть и накрасилась, но в ярких лучах отчетливо видна зарождающаяся паутина морщинок в уголках глаз и рта. Они привлекают мое внимание точно так же, как полотна Ван Гога, на которых среди мазков краски я всегда выискиваю крохотные кусочки холста. Вот настоящая Сэм, которую я искала. Женщина, скрывающаяся за маской крутой девчонки.
Этот мимолетный образ обладает мрачной притягательностью. Передо мной человек, все еще пытающийся понять, что сталось с его жизнью. Человек одинокий, тоскующий и ни в чем не уверенный.
Я вижу саму себя, и это узнавание заставляет мое тело вибрировать от облегчения: на свете есть кто-то точно такой же, как я.
– Да, – звучит мой ответ, – между нами все ок.
«Ксанакс» заявляет о себе четверть часа спустя, когда я стою под душем. Тело все больше обмякает, пар проникает через поры кожи, бурлит внутри меня и заполняет меня без остатка. Я одеваюсь, будто сидя на облаке, а потом, легкая и воздушная, плыву по коридору, где у двери ждет Сэм, такая же невесомая, как я. Глаза ее улыбаются.
– Пойдем.
Ее голос звучит мягко и приглушенно. Словно международный телефонный звонок.
– Куда? – спрашиваю я, но звуки будто издает кто-то другой. Кто-то счастливее и беззаботнее меня. Кто-то, в жизни не слышавший о «Сосновом коттедже».
– Пойдем, – повторяет Сэм.
И я иду за ней, предварительно захватив сумочку. Я следую за ней за дверь, в лифт, в вестибюль, на улицу, где нас заливают потоки теплого, золотистого, ослепительного света. Сэм тоже ослепительна, на ее волосах играют охряные блики, лицо лучится румянцем. Я останавливаюсь у каждой двери и вглядываюсь в свое отражение, пытаясь определить, ослепительна ли я, но Сэм тащит меня за собой и усаживает в такси. (И когда только она успела его остановить?)
Мы плывем в подернутой дымкой гуще города, проезжаем Центральный парк, и через треснувшее стекло машины просачивается свежий осенний ветер. Я закрываю глаза, ощущая на лице его ласковое дыхание, но вот такси останавливается, и Сэм опять тащит меня за собой, хотя я этого почти не чувствую.