– Отлично выглядишь, – говорит Куп, окидывая меня быстрым, оценивающим взглядом, к которому я давно привыкла, – хотя и немного похудела.
Его голос тоже выдает тревогу. Он наверняка сейчас думает о том, как через полгода после событий в «Сосновом коттедже» я настолько потеряла аппетит, что, в конечном итоге, оказалась на больничной койке, где меня принудительно кормили через трубочку. Помню, что, когда проснулась, Куп стоял у моей кровати и не сводил глаз с торчавшего у меня из ноздри узкого пластикового шланга.
«Не разочаровывай меня, Куинси, – сказал он, – в ту ночь ты выжила не для того, чтобы теперь так глупо умереть».
– Ничего страшного, – отвечаю я, – просто до меня наконец дошло, что не обязательно в одиночку съедать все, что я пеку.
– И как успехи? У твоей выпечки?
– Отлично. За последние три месяца у меня появилось пять тысяч новых подписчиков и еще один крупный рекламодатель.
– Здорово, – отвечает Куп, – рад, что у тебя все хорошо. Испеки как-нибудь что-нибудь для меня.
Подобно кивку головы, эта просьба стала для Купа еще одной константой. Так он говорит каждый раз, но это просто формула вежливости.
– Как Джефферсон? – спрашивает он.
– Неплохо. Управление государственной юридической защиты недавно назначило его ведущим адвокатом по крупному, многообещающему делу.
Я умалчиваю, что защищать придется человека, обвиняемого в убийстве полицейского в ходе неудачного антинаркотического рейда. К работе Джеффа Куп и так относится свысока, поэтому подливать еще больше масла в огонь нет никакой надобности.
– Рад за него, – говорит он.
– Сейчас он в отъезде, ему пришлось на два дня улететь в Чикаго, чтобы снять показания членов семьи. Он говорит, это смягчит присяжных.
– Хмм… – невпопад отвечает Куп. – Полагаю, предложения тебе он так и не сделал.
Я качаю головой. Я думала, что Джефф собирался сделать предложение во время нашего отдыха на Внешних отмелях, и рассказала об этом Купу. Но кольца все не было. На самом деле, из-за этого-то я и похудела. Я стала одной из тех девушек, которые ежедневно выходят на пробежку только ради того, чтобы влезть в воображаемое свадебное платье.
– Я все еще жду, – говорю я.
– Все будет.
– А как ты? – спрашиваю я, решая немного его поддразнить. – Нашел себе в конце концов девушку?
– Не-а.
Я выгнула бровь.
– Парня?
– Я приехал сюда ради тебя, Куинси, – произносит Куп, даже не думая улыбаться.
– Разумеется. Ты спрашиваешь. Я отвечаю.
Именно так всегда и происходит во время наших встреч, случающихся один, два, самое большее три раза в год. Чаще всего его визиты напоминают сеансы психотерапии, и у меня так и не получается задать Купу встречные вопросы. О его жизни я осведомлена лишь в самых общих чертах. Ему сорок один год, перед тем, как стать полицейским, он служил в военно-морском флоте. Его едва перестали считать новичком на тот момент, когда он нашел меня орущей в лесу. И хотя мне известно, что он продолжает патрулировать тот самый город, где произошли все эти ужасы, я понятия не имею, счастлив ли он, доволен ли он своей жизнью. Одинок ли он. Он никогда не напоминал о себе в праздники. Не присылал на Рождество открыток. Девять лет назад, когда хоронили моего отца, он сидел в заднем ряду и выскользнул из церкви до того, как я успела поблагодарить его за участие. Что-то похожее на теплые чувства он демонстрирует только на мой день рождения, всегда присылая одну и ту же эсэмэску: «Еще один год, которого могло бы не быть. Наслаждайся жизнью».
– Джефф созреет, – говорит Куп, в который раз меняя тему по собственному усмотрению. – Готов спорить, это случится на Рождество. Парням нравится делать в этот день предложение.
Он делает глоток кофе. Я потягиваю чай и утомленно зажмуриваюсь в надежде почувствовать в темноте действие успокоительного. Однако я чувствую, что моя тревога только усилилась.
Я открываю глаза и вижу, как в кафе входит хорошо одетая женщина с пухлым, тоже нарядным малышом. Наверное, няня-иностранка. Как и большинство женщин до тридцати в этом районе. В теплые солнечные дни на здешних тротуарах можно наблюдать плотный строй совершенно одинаковых недавних выпускниц, вооруженных филологическими дипломами и студенческими займами. Эта девушка привлекла мое внимание только потому, что мы с ней похожи. Свежее, ухоженное лицо. Белокурые волосы, стянутые в хвостик. Не слишком тоненькая, не слишком полная. Образчик веселой, вскормленной на молоке жительницы Среднего Запада.
В другой жизни на ее месте вполне могла оказаться я. Если бы не «Сосновый коттедж», кровь и платье, меняющее цвет будто в кошмаре.
Когда я встречаюсь с Купом, в голове каждый раз возникает одна и та же мысль: в ту ночь он решил, что на мне красное платье. И шепотом сообщил об этом диспетчеру, вызывая подмогу. Так указано в полицейском рапорте, который я видела много раз, и в записи разговора с дежурным, который я слышала лишь однажды.
«В лесу кто-то бежит. Белая женщина. Молодая. На ней красное платье. Она кричит».
Да, я действительно бежала. Скорее даже неслась изо всех сил. Неслась, поднимая вокруг себя ворох листьев, бесчувственная к боли, пронзающей все тело. И действительно кричала, хотя сама слышала лишь биение собственного сердца. Куп ошибся только в цвете платья.
За час до того оно было белым.
На нем была и моя кровь. Но по большей части все же чужая.
В основном кровь Жанель – я держала ее до того, как меня начали калечить.
Никогда не забуду, какое у Купа стало лицо, когда он осознал свою ошибку. Слегка расширенные глаза. Гримаса, исказившая рот в судорожной попытке удержать отвисающую челюсть. Сдавленный вздох, на одну треть сочувственный, на две трети ошеломленный.
Это одна из немногих вещей, которые у меня получается вспомнить.
То, что я пережила в «Сосновом коттедже», можно разделить на две отдельные, независимые половины. Первая – это начало, проникнутое замешательством и страхом, когда Жанель, пошатываясь, вышла из зарослей, еще живая, но уже на последнем издыхании. А вторая – конец, когда Куп нашел меня в моем красном, но не красном платье.
Все остальное в промежутке между этими двумя моментами образует провал в памяти. Примерно час абсолютного небытия.
Официально мне поставили диагноз «диссоциативная амнезия», более известный как синдром вытесненных воспоминаний. Если в двух словах, то пережитое оказалось слишком чудовищным для моего слабого сознания. Я просто вырезала кусок из своего мозга. Сама себе сделала лоботомию.
Это не мешало окружающим умолять меня вспомнить, что произошло. Близким, действующим из самых благих побуждений. Друзьям, неправильно понимающим ситуацию. Психиатрам, мечтающим опубликовать результаты своих исследований. «Думай, – говорили все они, – целенаправленно думай о том, что тогда случилось». Как будто от этого что-то изменилось бы. Как будто если бы я смогла вспомнить каждую кровавую подробность, это воскресило бы моих друзей.
Но несмотря ни на что, я все же пыталась. Психотерапия. Гипноз. И даже нелепые упражнения на сенсорную память, в ходе которых кудрявая докторша завязывала мне глаза, давала нюхать ароматизированные полоски бумаги и спрашивала, что я при этом чувствую. Ничего не сработало.
Тот час в моем мозгу превратился в абсолютно чистую доску. В нем ровным счетом ничего не осталось. Одна только пыль.
Я прекрасно понимаю их потребность в информации, их стремление выяснить как можно больше деталей. Но в данном случае мне гораздо лучше без них. Я и так знаю, что произошло в «Сосновом коттедже», и вспоминать как, мне нет никакой надобности. Подробностям присущ один недостаток – они отвлекают от главного. Слишком много подробностей – и вот уже под ними скрылась ужасная правда. Словно яркое ожерелье, под которым прячут шрам от трахеотомии.
Я не пытаюсь спрятать свои шрамы. Просто делаю вид, что их у меня нет.
Сейчас, сидя в кафе, я продолжаю притворяться. Как будто если я буду делать вид, что Куп вовсе не собирается бросить мне на колени гранату плохих новостей, этого действительно не произойдет.
– Ты тут по делам? – спрашиваю я. – Если ты надолго, мы с Джеффом хотели бы с тобой поужинать. Помнится, нам всем понравилось то итальянское заведение, куда мы ходили в прошлом году.
Куп смотрит на меня через стол. У его глаз самый светлый голубой оттенок, какой мне только доводилось видеть. Светлее даже таблетки, которая сейчас медленно растворяется в недрах моей центральной нервной системы. Но это не умиротворяющий голубой цвет. В этих глазах таится сила, неизменно заставляющая меня отводить взгляд, даже если мне хочется заглянуть в них глубже, будто это поможет мне проникнуть в скрывающиеся за ними мысли. Это яростный голубой цвет – как раз такие глаза хочется видеть на лице защитника.
– Думаю, ты понимаешь, зачем я сюда приехал, – говорит он.
– Честное слово, нет.
– У меня для тебя плохие новости. Журналисты еще не в курсе, но скоро будут. Очень скоро.
Он.
Это первое, что приходит мне в голову. Это связано с Ним. Хотя я видела, как Он умер, мой мозг тут же устремляется в какой-то неизбежный, непостижимый параллельный мир, в котором Он выжил после выпущенных в Него Купом пуль, сбежал, много лет прятался, но теперь вернулся из небытия, чтобы найти меня и довести до конца то, что когда-то не завершил в лесу.
Он жив.
В живот заползает тугой, неповоротливый комок тревоги. Ощущение такое, будто там выросла огромная опухоль. Мне невыносимо хочется в туалет.
– Дело в другом, – говорит Куп, прекрасно понимая, о чем я думаю, – его больше нет, Куинси. И мы оба это знаем.
Хотя слышать его слова мне приятно, легче от них почему-то не становится. Я сжимаю руки в кулаки и упираюсь костяшками пальцев в стол.
– Пожалуйста, просто скажи, что случилось.
– Лайза Милнер, – отвечает Куп.
– Что с ней?
– Она мертва, Куинси.
Новость высасывает из моей груди весь воздух. Кажется, я задыхаюсь, не знаю точно, потому что сейчас для меня существует только ее голос, слабым эхом звучащий у меня в памяти.