– Она не скрывалась. – По какой-то причине мне жизненно необходимо ее защищать, будто она тут же узнает, если я не стану этого делать. – Просто особенно не светилась.
– Где она была?
Перед тем как что-то сказать, я долю секунды выжидаю, раздумывая, стоит ли отвечать на его вопрос. Но ведь я сюда затем и пришла, разве нет? Хотя и постоянно твержу себе, что это не так.
– Бангор, штат Мэн.
– А почему так неожиданно вышла из тени?
– Решила встретиться со мной после самоубийства Лайзы, – говорю я, тут же спохватываюсь и поправляюсь, – то есть убийства.
– И вы хорошо ее узнали?
Я вспоминаю как Сэм красила мне ногти. Мы ведь друзья, правда?
– Да, – говорю я.
Такое простое слово. Всего две маленькие буквы. Но сколько всего за ними стоит. Да, я узнала Сэм, точно так же, как она узнала меня. И я ей не доверяю. И уверена, что она не доверяет мне.
– Вы совершенно уверены, что не хотите поделиться сведениями о ней? – спрашивает Джона.
К этому моменту мы уже подошли к столикам для пинг-понга – одной из этих «уникальных особенностей Нью-Йорка». Оба в настоящий момент заняты: один пожилой азиатской четой, другой двумя офисными бездельниками, которые, ослабив галстуки, стучат по мячику. Несколько мгновений я не свожу с них глаз, придумывая, как бы получше ответить Джоне, и наконец говорю:
– Это не так просто.
– Я знаю нечто, что может заставить вас передумать, – говорит мне Джона.
– О чем это вы?
Глупый вопрос. Я и так знаю, о чем он. О большой лжи, которую Сэм мне скормила. Тот факт, что Джона владеет информацией, недоступной мне, доводит меня буквально до белого каления.
– Просто скажите мне, что вам известно, Джона.
– Мне бы и самому этого хотелось, – говорит он, опять почесывая голову, – нет, правда. Но хороший журналист не будет так легко делиться сведениями с несговорчивым источником. Я это к тому, что если вы хотите узнать у меня сверхсекретные данные, то должны предложить что-то взамен.
Мне хочется уйти больше чем когда-либо. Я знаю, что обязана так поступить. Велеть Джоне оставить меня в покое, отправиться домой и провалиться в сон, в котором я так нуждаюсь. Но мне по-прежнему надо знать, как много Сэм мне наврала. Одно исключает другое.
– Тина Стоун, – говорю я.
– Кто это?
– Так сейчас зовут Саманту Бойд. Несколько лет назад она официально изменила имя, чтобы избавиться от домогательств типов вроде вас. Именно оно помогло ей все эти годы держаться в тени. Фактически Саманты Бойд больше не существует.
– Благодарю вас, Куинси, – говорит Джона, – думаю, мне удастся накопать кое-какие сведения о жизни Тины Стоун.
– Потом расскажете, что вам удалось узнать.
Это не вопрос. Джона признает это кивком головы.
– Разумеется.
– Теперь ваша очередь. Выкладывайте, что вам известно.
– Это касается той самой статьи, которую я поклялся больше никогда не упоминать. Особенно фотографий к ней.
– И что с ними?
Джона делает глубокий вдох и поднимает руки, заявляя о своей полной невиновности.
– Помните: я всего лишь сообщаю сведения, – наконец говорит он, – не убивайте меня, пожалуйста.
Сэм суетится на кухне, напялив передник и вовсю изображая из себя недоделанную Бетти Крокер[6]. Делая вид, что она не мерзкая тварь. Когда я переступаю порог, она как раз склоняется над миской – разбивает яйца и выливает их на снежную горку из сахара и муки.
– Нам надо поговорить, – произношу я.
Она не поднимает от миски глаз.
– Дай мне буквально одну минуту.
Я бросаюсь к ней. В мгновение ока миска слетает с кухонной стойки и с грохотом падает на пол. Ее маршрут помечен следами жидкого теста: со столешницы по дверце шкафчика и по полу до миски.
– Какого хера, Куинни? – говорит Сэм.
– Вот именно, Сэм, какого хера?
Она прислоняется к шкафчику и с опаской смотрит на меня. А потом до нее доходит. Она прекрасно знает, о чем речь.
– Что он тебе рассказал?
– Все.
Мне известно все. Как она пришла к Джоне в редакцию в тот день, когда стало известно о смерти Лайзы. Как назвала себя и сказала, что приехала в Нью-Йорк повидаться со мной. И как спросила, не желает ли он устроить фотосессию всей его жизни.
– Когда ты представилась мне, ты знала, что он там, – говорю я. – Ты заранее все спланировала. Ты хотела оказаться вместе со мной на первой полосе.
Сэм не двигается с места, ее ботинки будто приросли к полу. Под одним из них расплывается лужица теста.
– Допустим, – говорит она, – и что с того?
Я хватаю ближайшую лопатку и швыряю ее через кухню. Она врезается в стену рядом с окном, оставляя грязную кляксу теста. Но легче от этого мне не становится.
– Ты хоть понимаешь, насколько это было глупо? Люди увидели наши фотографии. Куча людей. Совершенно незнакомые и чужие люди теперь знают, кто мы. Знают, где я живу.
– Я сделала это ради тебя, – говорит Сэм.
Я с силой хлопаю ладонью по столешнице, не желая это слушать.
– Заткнись!
– Честно. Мне показалось, это тебе поможет.
– Заткнись!
Сэм вздрагивает, и ее нарисованные брови испуганно изгибаются.
– Но я должна объяснить, почему это сделала.
Справа от меня лежит открытая картонная коробка яиц, в которых еще осталось с полдюжины. Я хватаю одно из них и замахиваюсь.
– Заткни…
Яйцо летит Сэм в голову. Она пригибается, и оно разбивается о буфет за ее спиной.
– …свою…
Я швыряю еще одно. Будто гранату. Быстрым движением запястья. Когда оно оказывается рядом с миской на полу, беру еще два и, одно за другим, тоже отправляю в полет.
– …пасть!
Оба попадают Сэм в фартук. Взрыв желтой жижи толкает ее назад, но дело скорее в удивлении, чем в силе удара. Я тянусь за новой порцией яиц, но Сэм бросается вперед, поскальзываясь на липкой плитке, и отшвыривает коробку. Оставшиеся яйца летят на пол и разбиваются.
– Да дай ты мне объяснить! – вопит она.
– Я и без тебя знаю, зачем ты это сделала! – ору я в ответ. – Чтобы разозлить меня! А я чуть не убила человека! Что, хорошо я разозлилась? Что я, по-твоему, должна еще сделать?
Сэм хватает меня за плечи и трясет.
– Я хочу, чтобы ты проснулась! Ты же все эти годы просто пряталась!
– Кто бы говорил! Не я исчезла со всех радаров. Не я даже не связалась со своей матерью, чтобы сказать, что жива.
– Я не об этом.
– А о чем, Сэм? Мне бы хотелось, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Я пытаюсь тебя понять, но не могу.
– Перестань изображать из себя другого человека! – кричит Сэм, тоже решая чем-нибудь зашвырнуть. На стойке стоит еще одна миска, и Сэм грохает ее на пол. – Ты ведешь себя как идеальная девочка, которая печет идеальные торты в своей идеальной жизни. Ты совсем другая, Куинни, и тебе это прекрасно известно.
Она напирает и теснит меня к посудомоечной машине, ручка которой упирается мне в копчик. Я отталкиваю ее от себя, и она скользит назад по мешанине муки и яиц.
– Ты ничего обо мне не знаешь, – говорю я.
Сэм опять идет на меня, на этот раз прижимая к стойке.
– Я единственная, кто тебя знает. Ты боец. Человек, который сделает все что угодно, чтобы выжить. В точности как я.
Я пытаюсь вырваться из ее тисков.
– Я не такая, как ты!
– Ты Последняя Девушка, мать твою! – говорит Сэм. – Я потому и пошла к Джоне Томпсону, чтобы ты больше не пряталась. Чтобы наконец стала с достоинством носить заслуженное имя.
Ее лицо так близко, что у меня перехватывает дыхание. Будто огонь, она высасывает из комнаты весь кислород.
Я отпихиваю ее, отвовевывая достаточно пространства, чтобы повернуться. Сэм хватает меня за руку и тянет на себя. Другой рукой я шарю по стойке, пытаясь что-нибудь нащупать. Пальцы натыкаются на мерные стаканчики, потом из моей руки выскальзывает ложка и падает на пол. Наконец рука хватает еще какой-то предмет, я сжимаю его, вихрем поворачиваюсь к Сэм, размахиваю им и выставляю перед собой.
Она вскрикивает, пятится, падает на пол и прижимается к дверце шкафчика.
Я иду на нее, смутно осознавая, что она без конца повторяет мое имя. Голос ее далекий и бесцветный, будто она пытается докричаться до меня с глубокого колодца.
– Куинни!
Теперь он звучит так громко, что содрогается шкафчик. Так громко, что звук пронизывает окутавший меня туман ярости.
– Куинси, – говорит Сэм, теперь уже шепотом, – пожалуйста.
Я опускаю глаза.
Моя рука сжимает нож.
Я выставила его вперед. Плоская грань снопами искр отражает потолочные лампочки.
Дрожащая рука выпускает нож.
– Я не хотела.
Сэм сидит на полу, свернувшись калачиком, касаясь коленями лямки фартука. Она трясется, будто в припадке.
– Клянусь, я не собиралась причинять тебе вред, – говорю я, глотая слезы.
Рассыпавшиеся волосы закрывают ее лицо. Я вижу рубиновые губы, пуговичку носа и один глаз, поглядывающий на меня из-за прядей, – горящий и испуганный.
– Кто ты, Куинси? – говорит она.
Я качаю головой. Я не знаю.
Воцарившуюся в комнате тишину разрывает доносящийся от входной двери звонок домофона. Кто-то ждет внизу. Когда я нажимаю кнопку связи, в квартиру врывается резкий женский голос.
– Мисс Карпентер?
– Да.
– Здравствуйте, Куинси! – произносит он. – Это Кармен Эрнандес. Прошу прощения, что явилась к вам без приглашения, но мне нужна буквально пара минут.
Вскоре детектив Эрнандес, в элегантном сером блейзере и красной блузке, переступает порог столовой. Когда она садится, на правом запястье позвякивает браслет – дюжина небольших подвесок на серебряном ободке. Возможно, подарок мужа на годовщину свадьбы. Или вознаграждение, которое она преподнесла себе сама, устав ждать, когда это сделает он. В любом случае, выглядит симпатично. Моя более нахальная субличность попыталась бы его украсть. Я представляю, как смотрю на эти подвески и вижу в них двенадцать разных версий себя.