си, нам нужно поговорить. Это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста, ответь мне».
– Беспокоилась за меня? Или из-за меня?
– Она не сказала, Куинси.
– Тогда о чем вы говорили?
– Лайза расспрашивала меня о твоей жизни. Я рассказала, что у тебя все хорошо. Упомянула о твоем сайте, о прекрасной квартире, о Джеффе.
– Что еще?
– Еще она спросила… – мама, останавливается, несколько секунд думает и продолжает, – …еще она спросила, не вернулись ли к тебе воспоминания. О том, что случилось той ночью.
По телу прокатывается еще одна волна дрожи. Я включаю в машине обогреватель, надеясь, что тепло поможет от нее избавиться.
– Зачем ей это было надо?
– Не знаю, – отвечает мама.
– И что ты ей ответила?
– Правду. Что ты ничего не вспомнила.
Только вот это уже не правда. Кое-что я все-таки вспомнила. Будто бросила в прошлое взгляд через замочную скважину.
Я делаю глубокий вдох, наполняя легкие пыльным горячим воздухом из обогревателя. Теплее мне не стало. У меня только саднит пересохшее горло.
Когда я начинаю говорить, мой голос больше похож на скрежет.
– Лайза говорила, почему хочет это знать?
– Она сказала, что в последнее время много о тебе думала. Хотела узнать, как ты.
– Тогда почему не позвонила мне?
Вместо этого Лайза связалась с Коулом, Фримонтом, Купом и моей матерью. С кем угодно, только не со мной. А когда все же решила обратиться ко мне, было уже поздно.
– Не знаю, Куинси, – отвечает мать, – думаю, просто не хотела тебя беспокоить. Если, конечно…
Еще одна пауза. Довольно продолжительная. Настолько, что я даже начинаю ощущать разделяющее нас с мамой расстояние. Все эти поля, города и поселки, лежащие между этой автострадой в Индиане и ее нарочито белоснежным домом в округе Бакс.
– Мам? – спрашиваю я. – Если что?
– Лайза могла подумать, что ты не скажешь ей правду.
– Она тебе так и сказала?
– Нет, – отвечает мама, – ничего такого она не говорила. Но у меня возникло чувство, хотя я могу и ошибаться, что она что-то подозревает. Или знает.
– О чем?
Мама отвечает совсем тихо:
– О событиях той ночи.
Я дергаюсь на водительском месте. Мне вдруг стало невыносимо жарко. По лбу на брови катятся крупные капли пота. Я вытираю их и выключаю обогреватель.
– Почему тебе так показалось?
– Она не раз подчеркивала, как тебе повезло. Как быстро ты оправилась. И какими легкими, пусть даже и относительно, оказались твои раны. Особенно по сравнению с ранами остальных.
За десять лет это самая длинная ее тирада о том, что случилось в «Сосновом коттедже». Три паршивых предложения. Не будь ситуация столь зловещей, я посчитала бы их чем-то вроде патологического прорыва.
– Мама, – продолжаю я, – Лайза не намекала, что я была каким-то образом причастна к тому, что произошло в «Сосновом коттедже»?
– Ни на что она не намекала…
– Тогда почему ты решила, что что-то подозревала?
– Не знаю, Куинси.
Зато я знаю. Все потому, что мама и сама что-то такое подозревает. Она, конечно, не думает, что я убила ребят, но, подобно Коулу с Фримонтом, тоже удивляется, как мне удалось остаться в живых, в то время как все остальные умерли. И глубоко в душе полагает, что я что-то недоговариваю.
Мне вспоминается, как она смотрела на меня, когда я много лет назад разгромила кухню. От боли у нее потемнели глаза. В зрачках плескался невыразимый страх. О Господи, как же мне хотелось навсегда забыть этот взгляд – точно так же, как я забыла тот час в «Сосновом коттедже». Навсегда стереть из памяти. Закрасить такой черной краской, чтобы никогда его больше не видеть.
– Почему ты мне об этом ничего не сказала?
– Я пыталась, – говорит она, слишком усердствуя в порыве притворного возмущения, – звонила тебе два дня подряд. Ты не перезвонила.
– Мама, ты говорила с Лайзой две недели назад! – восклицаю я. – И сразу после этого должна была позвонить мне.
– Я хотела защитить тебя. Как мать, это мой долг.
– От таких вещей меня защищать не стоит.
– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, – продолжает мама, – больше ничего. Счастливой, довольной, нормальной.
В последних словах сосредоточены все ее надежды и все мои поражения. Произнести их – все равно что швырнуть во время разговора гранату. С той лишь разницей, что взрывается не она, а я.
– Мама, я не нормальная! – кричу я, и мои фразы ударяются о лобовое стекло и отскакивают обратно. – После того, что со мной случилось, у меня нет никаких шансов быть нормальной!
– Что ты такое говоришь! – восклицает она. – Да, у тебя была проблема, но мы обо всем позаботились, и сейчас все в порядке.
Уголки глаз обжигает слезами. Я изо всех сил пытаюсь их сдержать, но они все равно катятся по щекам, когда я говорю:
– У меня абсолютно ничего не в порядке.
Мама смягчает тон. В ее голосе появляется нечто, чего я уже не слышала много лет – озабоченность.
– Куинси, почему ты мне никогда об этом не говорила?
– А я и не должна была ничего говорить, – отвечаю я, – ты сама должна была увидеть, что со мной что-то не так.
– Но внешне казалось, что у тебя все хорошо.
– К этому, мама, меня вынудила ты. Таблетками и явным нежеланием обсуждать мои проблемы. Это ты во всем виновата, и теперь я…
И что же я теперь?
Очевидно, в полной заднице.
Я могу перечислить маме все аспекты жизни, в которых не могу чувствовать себя полноценным человеком. Мне грозят неприятности с полицией. Вполне возможно, что я прячу убийцу Лайзы в квартире, которую могу себе позволить только потому, что моих друзей прирезали. Я пристрастилась к «Ксанаксу» и вину. Притворяюсь, что никакой депрессии у меня нет. Что я не злюсь. А еще я одинока. Даже когда рядом Джефф, иногда я чувствую себя невыносимо одинокой.
Но хуже всего, что я никогда не поняла бы этого без Сэм. Она, конечно, меня раскачала. Все эти проверки, провокации и подстрекательства, преследующие цель что-нибудь обо мне разузнать, выудить пусть даже крохотные подробности того, что я с таким удовольствием забыла.
Теперь все рушится на меня. Я чувствую себя как забиваемый молотком гвоздь – хрупкий, вибрирующий, все глубже вонзающийся непонятно во что, откуда нет выхода.
– Мама, а какой у Лайзы был голос?
– Что ты имеешь в виду? Обычный голос.
– Мне нужно описание, – говорю я. – Хрипло? Резко?
– Я ничего такого не заметила.
Охватившее маму замешательство очевидно. Я представляю, как она озадаченно смотрит на телефон.
– В отличие от тебя, я раньше с Лайзой не общалась и поэтому не знаю, какой у нее должен быть голос.
– Мама, пожалуйста, попытайся вспомнить хоть что-нибудь.
Она в последний раз погружается в глубокое молчание. Я с силой сжимаю в руках руль, надеясь, что она вспомнит. И хотя в прошлом Шейла Карпентер подводила меня множество раз, сегодня она оправдывает возложенные на нее надежды.
– Она часто умолкала, – говорит она, не замечая скрытой в этой фразе иронии. – Мы говорили, потом была пауза. И каждый раз она вздыхала.
– Вздыхала?
– Да, только очень тихо.
Я узнала, что нужно. Этим сказано все.
– Ну все, мама, мне пора.
– С тобой все будет в порядке? – спрашивает она. – Пообещай мне, что будешь себя беречь.
– Да, все будет хорошо, обещаю тебе.
– Не знаю, что там у тебя происходит, но, надеюсь, я тебе помогла.
– Да, мама, – отвечаю я, – спасибо. Ты действительно помогла, причем даже не догадываешься как.
Потому что теперь я знаю: паузы, которые слышала мама, не имели никакого отношения к вздохам. Это был звук сигаретных затяжек.
А это означает, что она говорила не с Лайзой.
Она говорила с Сэм.
Любопытная и пытливая Сэм. Которая знает намного больше, чем показывает. Она все знала все это время. Вот почему она так заявилась. Не чтобы поговорить со мной, а исключительно ради денег.
Она пытается выяснить о «Сосновом коттедже» любые подробности.
И о том, что я там делала.
Нажав на кнопку отбоя, я опускаю окно и подставляю лицо острому воздуху Среднего Запада, рвущемуся мне навстречу. Нога давит на педаль газа, руки все сильнее стискивают руль. Стрелка спидометра ползет вправо, преодолевая отметку в семьдесят, затем в семьдесят пять миль и заигрывает с восемьюдесятью.
Но с какой бы скоростью я ни ехала, это не помогает. Я по-прежнему чувствую себя как муха, барахтающаяся в сплетенной Сэм паутине. И понимаю, что вырваться из нее можно только двумя способами – либо сражаться, либо бежать.
Я знаю, что лучше.
Вернувшись в отель, я звоню в авиакомпанию и бронирую билет на другой рейс. В восемь часов вечера из Чикаго в Нью-Йорк вылетает самолет, и мне нужно быть на его борту.
Джефф, вполне естественно, не понимает, почему мне так неожиданно приспичило вернуться в Нью-Йорк. Пока я заталкиваю в чемодан одежду, он засыпает меня вопросами. На каждый из них я отвечаю дважды: первый раз лгу вслух, второй говорю правду, но уже про себя.
– Это как-то связано с Сэм?
– Нет.
Еще как связано!
– Куинси, что-то случилось?
– Пока нет.
Да, она совершила ужасный поступок. Как и я.
– И все равно, я не понимаю, почему тебе надо так срочно уезжать. Почему именно сейчас?
– Потому что мне нужно как можно скорее вернуться назад.
Потому что Сэм многое обо мне знает. Нечто ужасное. И нечто такое же ужасное о ней знаю я. Теперь мне надо раз и навсегда вышвырнуть ее из моей жизни.
– Если это как-то поможет, я могу поехать с тобой.
– Очень любезно с твоей стороны, но не стоит. У тебя работа, тебе нельзя ее бросать.
Ты не можешь поехать со мной, Джефф. Я лгала тебе. Много лгала. И если ты узнаешь правду, то не захочешь и дальше быть со мной.
Когда я, упаковав вещи, направляюсь к двери, Джефф хватает меня и с силой прижимает к себе. Мне отчаянно хочется никуда не уходить и остаться вот так в его утешительных объятиях. Но это невозможно, пока в моей жизни есть Сэм.