Какое наивное суждение, патетическое и до крайности наивное. Удивительно, что проницательный во всех других вопросах Шпеер мог быть таким профаном в психологии и искренне полагать, что эстетический «крик души» имеет самодовлеющее, абсолютное, а не всего лишь относительное значение. Впрочем, это весьма распространенное заблуждение. Жертвами его становились даже историки, защищавшие коррумпированных политиков, слабых правителей и кровавых тиранов, апеллируя к их домашним добродетелям, художественным вкусам и простоте их личной жизни! Это заблуждение типично для людей, которые, подобно Шпееру, считают политику несущественным занятием и неразумно судят политиков по иным, не политическим, стандартам. В этом, по крайней мере, Раушнинг выказал больше здравого смысла, чем Шпеер. Менее сведущий в искусстве и не заинтересованный в художниках Раушнинг не поддался обаянию бюргерского дружелюбия. За хрустом печений и звоном чайных чашек он расслышал если не крики боли узников тюрем и лагерей, то по меньшей мере леденящий кровь гимн разрушению.
Свидетельства Шпеера о жизни Гитлера до войны имеют для историка ограниченную ценность, хотя и представляют интерес в той сфере, какую они охватывают. К тому же не вызывает сомнений фактическое содержание этих свидетельств. Однако Шпеер оговаривается, что во время войны все это безвозвратно переменилось. Когда Гитлер стал военачальником, величайшим стратегическим гением всех времен и народов, круг общения его стал совершенно иным, жизнь превратилась в монотонный, изматывающий труд. События давили, не давали расслабиться, исчезли предохранительные клапаны, через которые Гитлер когда-то имел возможность стравливать накопившийся пар. Поражения на фронтах ускорили и усилили этот процесс. Если немецкий народ должен отказаться от удовольствий, то от удовольствий должен отказаться и Гитлер. Правда, его удовольствия были не только удовольствиями, но и необходимым условием его политической жизни и деятельности. Потом явилось недоверие и сопутствующие ему невротические нарушения, развращенность властью, усугубленная страхом измены. Фюрер перестал смотреть кино и ездить в Оберзальцберг, окружил себя не художниками и друзьями, а безграмотными солдафонами, которых он – с высоты своего тщеславия – презирал не только как чуждых ему в социальном и политическом плане людей, но и как военных специалистов. Беседы, переставшие служить отдушинами, превратились в тягостный обмен казарменными банальностями. Никаких преимуществ взамен эта новая жизнь не давала. Когда-то традиции германской армии допускали критику вышестоящего начальства со стороны подчиненных офицеров. По мере усиления власти партии эта критика постепенно сходила на нет, а после заговора 20 июля 1944 года прекратилась вовсе. Растущая подозрительность подавила способность к здоровым суждениям и усилила чувствительность к неудачам. Все больше и больше общительный некогда фюрер превращался в нелюдимого отшельника, страдающего психической подавленностью, столь характерной для тягостных условий существования. Гитлер отдалился от людей, оторвался от реальных событий. Убежденный в том, что только он один может повести немецкий народ от поражений к победам, в том, что, следовательно, его жизнь чрезвычайно важна для Германии, но, с другой стороны, уверенный в том, что его со всех сторон подстерегают враги и потенциальные убийцы, он стал редко покидать свое надежное подземное убежище. Его общество ограничивалось безграмотным лечащим врачом, секретарями и несколькими угодливыми генералами, потакавшими его амбициям. Гитлер редко выезжал на фронт, не представлял себе истинные масштабы катастрофы, постигшей его армию, его города, его промышленность. Ни разу за всю войну он не посетил ни один разбомбленный город. Он так и остался разочарованным затворником, не знающим покоя и глубоко несчастным. Все чаще и чаще мечтал он об отъезде в Линц. Города Германии лежали в руинах, а он занимался изощренными архитектурными прожектами. При этом он занимался не переустройством для своих целей Букингемского дворца (как говорили его враги), а рисовал эскизы нового оперного театра и картинной галереи в Линце[107]. В то время как его презрение и недоверие ко всему человечеству неуклонно росло, он все больше думал о Еве Браун, которую считал выше подозрений в предательстве и измене. Только Ева Браун и эльзасская овчарка Блонди были ему верны, считал Гитлер. Он неизменно повторял, что у него есть только один друг, который не оставит его до самого конца, и этот друг – Ева Браун. «Мы никогда в это не верили, – пишет Шпеер, – но на этот раз интуиция его не подвела».
Легко себе представить влияние такого образа жизни на физическое и душевное здоровье Гитлера. «До 1940 года, – утверждает доктор фон Хассельбах, самый грамотный, здравомыслящий и надежный из его врачей[108], – Гитлер выглядел намного моложе своих лет. Но после 1940 года он стал стремительно стареть. С 1940 по 1943 год он выглядел на свой биологический возраст, но после 1943 года стал выглядеть намного старше своих лет». В последние свои часы, вспоминает Шпеер, Гитлер выглядел как глубокий старик – все, кто видел его в последние дни апреля 1945 года, описывали его как полную развалину. Такой быстрый упадок здоровья часто приписывали эффекту контузии от взрыва бомбы 20 июля 1944 года, но это не так. Раны, полученные Гитлером, были незначительными и быстро зажили. Реальный ущерб его здоровью причинили два обстоятельства – образ жизни и тактика его лечащих врачей.
Каково бы ни было психологическое состояние Гитлера – и было бы неразумно рассуждать относительно этого предмета у такой уникальной личности, – нет никаких сомнений в том, что Гитлер отличался исключительной физической выносливостью. По-иному просто не могло быть, ибо ни один слабый организм не смог бы долго выдерживать натиск такой неистовой личности. До войны у Гитлера было только одно заболевание, связанное с его горлом. В 1935 году, во время заключения англо-германского морского соглашения, Гитлера стали беспокоить проблемы с голосом, и к фюреру пригласили специалиста-отоларинголога, профессора фон Эйкена из берлинской больницы Шарите на Луизенштрассе. Этот фон Эйкен незадолго до этого случая лечил одного из адъютантов Гитлера[109]. Фон Эйкен поставил диагноз полипа голосовой связки и удалил его, после чего у Гитлера быстро восстановился голос. Он поправился, и если не считать периодически возникавшего звона в ушах (следствие постоянного напряжения) и спастических болей в желудке, Гитлер до 1943 года отличался прекрасным здоровьем. Сам Гитлер был уверен, что у него слабое сердце, и с 1938 года стал избегать физических нагрузок. На вершине горы в Берхтесгадене он велел построить беседку, Кельштейн, откуда открывался изумительный вид на Баварские Альпы, на захваченную Австрию и на сказочное озеро Кенигзее. Лифт, смонтированный в чреве горы, поднимал Гитлера и его гостей в это орлиное гнездо. Однако Гитлер вскоре перестал посещать эту дорогостоящую смотровую площадку. В разреженной атмосфере на высоте 1646 метров над уровнем моря он ощущал стеснение в груди, которое приписывал своей сердечной слабости. Однако врачи не находили у Гитлера никаких заболеваний сердца и считали, что эти симптомы, как и боли в эпигастрии и желудочные спазмы, были следствием истерии.
Все это время Гитлера наблюдали три врача: Брандт, фон Хассельбах и Морель. Профессор Карл Брандт был хирургом и регулярно наблюдал Гитлера с 1934 года. Своей карьере лейб-медика он, как и два других врача, был обязан счастливой случайности. Брандт принадлежал к печально известной группе нацистских врачей, учеников профессора Магнуса, работавшего в берлинской клинике на Цигельштрассе. В августе 1933 года Брандт, которому было тогда двадцать девять лет, проводил летний отпуск в Верхней Баварии, когда племянница Гитлера и его адъютант Брюкнер попали в серьезную автомобильную аварию в Рейт-им-Винкеле. Брандт оказался в числе врачей, оказавших им медицинскую помощь, произвел на пациентов благоприятное впечатление и в следующем году был приглашен Брюкнером сопровождать фюрера в его поездке в Венецию. Это и стало началом придворной карьеры Брандта. Он стал официальным хирургом Гитлера и его свиты. Однако вследствие того, что эта должность мешала его хирургической практике (Гитлеру так ни разу и не потребовалась квалифицированная хирургическая помощь), Брандт привел с собой еще двух врачей, членов кружка Магнуса – сначала профессора Хаазе, который вскоре отбыл обратно на Цигельштрассе из-за проблем со здоровьем и будет снова упомянут в конце нашего повествования, а затем его преемника, профессора Ганса Карла фон Хассельбаха. Брандт и фон Хассельбах оставались с Гитлером до октября 1944 года, когда разразился врачебный скандал, о котором я расскажу ниже. К этому времени Брандт стал рейхскомиссаром здравоохранения. Свидетельства этих двух врачей я использовал для краткого рассказа о состоянии здоровья Гитлера.
Лечащим врачом Гитлера был профессор Теодор Морель. Несмотря на то что Брандт и его друзья не были светочами тогдашней хирургии, невзирая на то что своей карьерой они были обязаны случаю, они все же пользовались вполне приличной профессиональной репутацией. Во всяком случае, Брюкнер оправился от полученных в аварии травм благодаря лечению Брандта. Если бы Гитлер получил подобные травмы, то, без сомнения, и он бы получил грамотное лечение. Но о Мореле невозможно говорить как о специалисте, пользуясь обычными определениями лица медицинской профессии. Морель был чистой воды шарлатаном. Те, кто после интернирования американцами видел этого ранее тучного, а теперь похудевшего, суетливого и угодливого старика с невнятной речью и неопрятного, как свинья, не могли понять, как человек, лишенный даже тени самоуважения, мог стать личным врачом человека, имевшего возможность выбора. Но Гитлер не только выбрал Мореля. Он пользовался его услугами в течение девяти лет, предпочитая его всем другим вра