Итак, он больше не обвинял Главка в дерзкой самонадеянности, и хотя упоминал его имя, но не так часто, как имя Лепида или Клавдия. Он делал вид, будто ставит их на одну доску, как людей ничтожных, низшего сорта, похожих на мотыльков, с той только разницей, что им недостает невинности и грации. Между прочим, он слегка упоминал о каком-нибудь выдуманном им кутеже приятелей, а иногда, к слову, выставлял их как людей, противоположных тем возвышенным, благородным натурам, к которым принадлежала Иона. Сбитый с толку гордостью Ионы, а быть может и своей собственной, он и не подозревал, что она уже полюбила Главка. Он только боялся, что она чувствует к нему легкое, мимолетное увлечение, которое часто ведет к любви. Втайне он скрежетал зубами от гнева и ревности, вспоминая о молодости, привлекательности и блестящих качествах своего опасного соперника.
Однажды, – это было на четвертый день после событий, закончивших первую часть этой книги, – Арбак и Иона сидели вместе.
– Зачем ты носишь покрывало дома, – сказал египтянин, – это не любезно для тех, кому ты даришь свою дружбу.
Действительно, Иона опустила вуаль на лицо, чтобы скрыть свои глаза, покрасневшие от слез.
– Но для Арбака, – отвечала она, – только душа имеет значение, не все ли ему равно, что лицо закрыто?
– Это правда, я смотрю только на душу, – отвечал египтянин, – поэтому покажи мне свое лицо, – на нем я вижу отражение твоей души!
– Ты научился говорить любезности в Помпее, – проговорила Иона с притворной веселостью.
– Неужели ты думаешь, прекрасная Иона, что только в Помпее я научился ценить тебя?
Голос египтянина задрожал.
– Есть любовь, прелестная гречанка, – продолжал он, помолчав немного, – не та любовь, что свойственна только людям молодым и легкомысленным, а иная любовь, высшая, она не глазами видит и не ушами слышит: это родство душ. О такой любви мечтал соотечественник твоих предков Платон. Его последователи старались подражать ему. Но эта любовь недоступна толпе, она есть удел одних только благородных, возвышенных натур. Она не имеет ничего общего с узами и симпатиями грубой привязанности. Морщины не смущают ее, некрасивые черты лица не препятствуют ей. Она требует молодости – это правда, но только из-за свежести ее впечатлений, она требует красоты – но красоты души, помыслов. Такова эта любовь, о Иона, – достойное тебя приношение со стороны холодного, сурового человека. Ведь ты считаешь меня холодным и суровым? Такова любовь, которую я осмеливаюсь предложить тебе, ты можешь принять ее, не краснея.
– Имя ей – дружба! – отвечала Иона. Ответ ее был прост, а между тем звучал упреком, как будто она сознавала намерение говорившего.
– Дружба! – воскликнул Арбак с горячностью. – Нет, это слово слишком часто профанируется, чтобы можно было применить его к такому святому чувству. Дружба – это узы, соединяющие глупцов и кутил. Дружба! Это связь между легкомысленными сердцами какого-нибудь Главка и какого-нибудь Клавдия! Дружба – нет, это земная привязанность, это общность пошлых привычек и низменных вкусов. Чувство, о котором я говорю, заимствовано у звезд[15], оно похоже на несказанное, мистическое волнение, овладевающее нами, когда мы созерцаем звезды. Оно жжет, но очищает – это лампа в алебастровой вазе, – пламя распространяет дивный аромат, но светит только сквозь чистейшие, тончайшие сосуды. Нет, не любовь и не дружбу чувствует Арбак к Ионе. Не давай названия этому чувству, – на земле нет для него имени, так как оно не от мира сего, – к чему же унижать его земными эпитетами, земными сравнениями?
Никогда еще Арбак не осмеливался заходить так далеко. Однако он осторожно ощупывал почву под ногами. В наше время аффектированного платонизма эти речи, может быть, звучали бы естественно в ушах красавицы, но в то время они казались странными, непонятными и не могли вызвать никакого определенного объяснения. Он знал, что после таких речей он всегда может незаметно или пойти дальше, или отступить, смотря по тому, улыбнется ли ему надежда, или он встретит отпор. Иона задрожала, сама не зная почему. Вуаль скрывала ее черты и выражение лица, которое сразу охладило бы египтянина и привело бы его в ярость, если б только он мог его видеть. В сущности никогда еще он не был так неприятен ей. Даже гармонические переливы его голоса резали ее ухо. Душа ее была все еще переполнена образом Главка, и нежные слова из уст другого только возмущали и пугали ее. Однако она не подозревала, что более пылкая страсть таится под этим платонизмом, о котором говорил Арбак. Она вообразила, что он, в самом деле, подразумевает привязанность и симпатию душ. Но ведь именно эта привязанность, эта симпатия входили в состав ее чувства к Главку. Неужели же кто-нибудь другой приблизится к святилищу ее сердца?
Желая поскорее переменить разговор, она отвечала холодным, равнодушным тоном:
– Если Арбак удостаивает кого-либо своим уважением, то весьма понятно, что его великая мудрость придает этому чувству особую окраску. Понятно также, что дружба его чище и возвышеннее, нежели у других смертных, заблуждений и недостатков которых он не разделяет. Но скажи мне, Арбак, давно ли видал ты моего брата? Вот уже несколько дней, как он не посещал меня. В последний раз, когда мы виделись, его вид и настроение смутили и встревожили меня. Боюсь, что он поторопился, выбрав такую суровую профессию, и что он раскаивается в своем непоправимом шаге.
– Успокойся, Иона, – отвечал египтянин. – Это правда, еще недавно он был смущен и грустен, его мучили сомнения и колебания, свойственные пылкому темпераменту. Но он пришел ко мне, Иона, он доверил мне свои тревоги и огорчения. Он обратился к человеку, который жалеет и любит его. Я успокоил его душу, я устранил его сомнения, я ввел его в самое святилище мудрости, и перед величием богини мятежный дух его смирился. Не бойся, он больше не будет раскаиваться: кто доверится Арбаку, тот недолго будет раскаиваться.
– Ты радуешь меня, – сказала Иона. – Милый брат! – если он доволен, то и я счастлива!
Разговор перешел на более легкие темы. Египтянин старался нравиться и даже снизошел до того, что занимал Иону беседой. Разнообразие и обширность его познаний давали ему возможность делать интересным всякий предмет, чего бы он ни коснулся, и Иона, забыв неприятное впечатление, произведенное на нее предыдущими речами, увлеклась, несмотря на свою грусть, волшебной прелестью его ума. Обращение ее стало непринужденным, речь потекла свободно, и Арбак, только и ждавший удобного случая, поспешил воспользоваться им.
– Ты еще ни разу не видела внутреннего устройства моего дома, – начал он, – может быть, это развлечет тебя. В нем есть комнаты, которые дадут тебе понятие об египетских жилищах. Разумеется, жалкие, миниатюрные размеры римской архитектуры не могут сравниться с массивностью, величавой громадой и исполинским великолепием фивских и мемфисских дворцов. Но все-таки ты увидишь кое-что, напоминающее ту древнюю цивилизацию, которая просветила мир. Подари же старому другу твоей юности один из этих ясных летних вечеров и дай мне похвастаться, что мое мрачное жилище удостоено посещением очаровательной Ионы.
Иона согласилась с готовностью, не подозревая, какой разврат гнездится в этом доме, не подозревая ожидавшей ее опасности. Посещение было назначено на завтрашний вечер, и египтянин удалился с веселым лицом Сердце его учащенно билось необузданной, нечистой радостью. Едва успел он уйти, как доложили о новом посетителе. Но вернемся к Главку.
V. Бедная черепаха. – Новая перемена в участи Нидии
Утреннее солнце ярко освещало маленький, благоухающий садик, заключенный в перистиле дома афинянина. Главк полулежал, грустный и задумчивый, на мягкой траве виридариума, легкий навес защищал его голову от палящих лучей летнего солнца.
При раскопках Помпеи в саду этого очаровательного жилища была найдена броня черепахи. Это странное создание, которому природа как будто отказала во всех радостях жизни, осудив его на пассивное, полусонное существование, обитало в этом доме задолго до того, как Главк приобрел его. Дом строили и перестраивали, владельцы его менялись несколько раз, целые поколения появлялись и исчезали, а черепаха все продолжала влачить свое безрадостное, смиренное существование. Во время землетрясения, за шестнадцать лет до описываемой нами эпохи, дом, занимаемый теперь Главком, страшно пострадал. Тогдашние владельцы покинули его на много лет. Вернувшись, наконец, они расчистили развалины, обрушившиеся на виридариум, и нашли черепаху невредимой, равнодушной к окружающему разрушению. Она вела как будто заколдованную жизнь, ленивую и застывшую, а между тем она вовсе не была так неподвижна, как казалось. Она неустанно совершала свой правильный, однообразный путь: дюйм за дюймом она двигалась по маленькой орбите своих владений. Целые месяцы требовались ей для прохождения всего пути. Неутомимой путешественницей была эта черепаха! Терпеливо, с усилием, совершала она свои добровольные странствия, не обращая внимания ни на что окружающее, – как философ, сосредоточенный в самом себе. Было что-то величественное в ее замкнутом эгоизме! Единственной ее неизменной отрадой было солнце, которое грело ее, вода, которая ежедневно лилась на нее, воздух, который она незаметно вдыхала. Нечувствительные перемены времен года в этом чудном климате не оказывали на нее действия. Она уходила в свою броню, как святой в свое благочестие, как мудрец в науку, как влюбленный в свою надежду.
Она была нечувствительна ни к каким потрясениям и переменам времени – она казалась эмблемой самого времени: такая медленная, постоянная, равнодушная к страстям, бушующим вокруг, и к треволнениям человечества. Бедная черепаха! Ничто, кроме разве извержения вулканов или переворотов мира, не могло замедлить ее ленивого хода! Неумолимая смерть, не щадящая ни величия, ни красоты, проносится мимо, как бы не замечая этого существа, для которого жизнь и смерть почти безразличны.