Культ магии, в то время получивший необычайное развитие среди мнимых мудрецов, был собственно восточного происхождения. Сперва магии противилась философия греков, и она не прививались у них до времени вторжения в Грецию войск Ксеркса, после которого к простым суевериям Эллады присоединились и мрачные суеверия Зороастра. При римских императорах магия укоренилась в Риме (один из предметов, которые бичевал Ювенал в своих горячих сатирах). Культ Исиды был тесно связан с магией, и египетская религия служила средством к распространению египетского чародейства. И белая и черная магия были одинаково в ходу в первом столетии христианской эры. И чудеса Фауста ничто в сравнении с чудесами Аполлония. Цари, придворные вельможи, мудрецы – все трепетали перед чернокнижниками. Одним из самых замечательных среди этого сословия был мудрый, глубокомысленный Арбак. Его слава и открытия были известны всем занимающимся магией и даже пережили его. Но он приобрел известность, как волшебник и мудрец, не под настоящим своим именем, которого не знали в Италии: имя Арбака – собственно не египетское, а мидийское. Побуждения гордости, а также политические соображения (так как в молодости он участвовал в заговоре против римской власти) заставляли его скрывать свое настоящее имя и звание, но почитатели магии дали ему мистическое прозвище и его долго помнили в Греции и на Востоке под именем «Гермеса, повелителя с огненным поясом». Его утонченные мудрствования и хваленая наука, занесенные в несколько томов, находились в числе тех вещественных знаков темной науки, которые новообращенные христиане с такой радостью сожгли в Эфесе, чтобы лишить потомство этих произведений лукавства злого духа.
Совесть Арбака подчинялась только рассудку и не признавала никаких нравственных преград. Если человек мог наложить такую узду на толпу, то он уверен, что человек, в силу высшей мудрости, может возвыситься над этими законами
– Если я обладаю гением, чтобы предписывать законы, рассуждал он, – разве я не имею права повелевать моими собственными креатурами? А тем более я вправе не соблюдать, обходить, презирать законы, созданные людьми, стоящими ниже меня по уму!
Итак, если он был злодеем, то оправдывал свою низость именно тем, что должно было бы сделать его добродетельным: а именно, своими недюжинными способностями.
Большинство людей более или менее стремятся к власти. У Арбака эта страсть соответствовала как раз его характеру. Это не было стремление к внешней, грубой власти. Он не жаждал ни пурпура, ни короны, – знаков наружного господства. После того как было разбито его юношеское честолюбие, оно сменилось презрением. Его гордость, его пренебрежение к Риму, ставшему синонимом мира, не позволяли ему добиваться власти над другими, так как это сделало бы его самого орудием или креатурой императора. Чтобы он, потомок великого рода Рамзесов, исполнял приказания другого человека! – одна эта мысль приводила его в ярость. Но, отвергая честолюбие, направленное на достижение внешних отличий, он тем сильнее предавался иному честолюбию – властвовать над сердцами. Считая силу ума величайшим из земных благ, он любил ощущать эту силу в самом себе и проявлять ее на всех, кто встречался на пути. Особенно притягивала его юность, которую он всегда умел очаровать и подчинить себе. Ему нравилось покорять души человеческие, властвовать над невидимым, невещественным царством! Будь он менее сластолюбив и менее богат, он, может быть, стремился бы сделаться основателем новой религии. Как бы то ни было, его энергию несколько сдерживали удовольствия. Помимо смутной любви к нравственной власти (тщеславия, столь приятного мудрецам), на него влияла странная, мечтательная приверженность ко всему, что касалось мистической страны, где царствовали его предки. Не веруя в их божества, он, однако, верил аллегориям, которые они представляли (или, вернее, он по-своему толковал эти аллегории). Он старался поддержать верования Египта, потому что таким образом он поддерживал тень и воспоминания о его власти. Вот почему он осыпал жертвенники Осириса и Исиды царскими подарками и желал возвысить их жреческое сословие, привлекая новых, богатых прозелитов. А раз они произнесли обет и стали жрецами, он обыкновенно выбирал участников в своих оргиях именно из числа своих жертв, отчасти потому, что они сохраняли все в тайне, отчасти потому, что это укрепляло его власть над ними. Эти же мотивы объясняли его поступки с Апекидесом, но им способствовала также его страсть к Ионе.
Он редко оставался долго на одном месте. Но с годами его стали утомлять постоянно новые зрелища, и он прожил в очаровательных городах Кампании в течение такого долгого периода, что даже сам этому удивлялся. В сущности, гордость несколько стесняла его при выборе резиденции. После неудавшегося заговора ему стали недоступны те страны с жгучим климатом, которые он считал своими наследственными владениями и которые теперь прозябали, униженные и присмиревшие, под крылом римского орла. Сам Рим был ему ненавистен, и вдобавок ему не хотелось, чтобы придворные фавориты затмили его своим богатством, не хотелось очутиться в сравнительной бедности перед пышностью самого двора. Города Кампании давали ему все, чего жаждала его натура, – роскошь несравненного климата, утонченность сладострастной цивилизации. Он был избавлен от неприятности видеть людей богаче его. Здесь в богатстве он не имел соперников, ему нечего было бояться шпионов завистливого двора. Пока он был богат, никто не вмешивался в его поступки. Он продолжал идти своим темным путем без помехи и в полной безопасности.
Натуры чувственные тем и наказаны, что они не способны любить истинно, пока не узнают пресыщения в сладострастных наслаждениях. Их пылкая юность растрачена по мелочам, сердца их истощены. Точно так же и египтянин, всю жизнь гоняясь за любовью и, быть может, преувеличивая ее прелести в своем беспокойном воображении, прожил лучшие годы жизни, не достигнув цели своих желаний. Одна красавица сменялась другой, но все это были лишь тени любви, между тем как он гнался за сущностью. Но за два года до начала нашего рассказа, когда он увидал Иону, впервые он подумал – вот та, которую он может полюбить! В то время он находился на рубеже жизни, когда человек видит перед собой с одной стороны погубленную молодость, а с другой – надвигающийся сумрак старости: это момент, когда мы более всего жаждем обеспечить себе, пока еще не поздно, то, что всегда считали необходимым для наслаждения жизнью, лучшая половина которой уже миновала безвозвратно.
С горячностью и терпением, еще небывалым, когда дело касалось его удовольствий, Арбак старался заполнить сердце Ионы. Ему не довольно было любить, он хотел быть любимым. В этой надежде он зорко следил за развитием прекрасной неаполитанки, охотно содействовал расцвету ее дарований и просвещению ее ума, в расчете, что это сделает ее способной оценить то именно, чем он мог прельстить ее, – его характер, правда, преступный и развращенный, зато оригинальный, мощный и величественный. Когда он почувствовал, что она поняла его натуру, он охотно допустил ее окружить себя праздными людьми, преданными удовольствиям. Он думал, что душа ее, созданная для иных, высших стремлений, стоскуется по его душе и что, сравнив его, Арбака, с пустыми светскими юношами, она полюбит его еще сильнее. Он забыл, что как подсолнечник повертывается к солнцу, так и юность обращается к юности. Он понял свою ошибку лишь тогда, когда в сердце его запала ревность к Главку. С этой минуты, хотя он и не подозревал, как велика опасность, – долго сдерживаемая страсть его приняла более мятежное и бурное направление. Ничто так не распаляет любовь, как тревоги ревности. Тогда любовь вспыхивает ярким неудержимым пламенем, она забывает всякую мягкость, перестает быть нежной, она получает силу, свирепость ненависти.
Арбак решил не терять времени на благополучные, но опасные приготовления: он желал положить непреодолимую преграду между собою и соперниками. Он решил овладеть Ионой, хотя в его теперешней любви, так давно взлелеянной надеждами, более чистыми, нежели плотская страсть, простое обладание не могло удовлетворить его. Он желал завладеть сердцем, душой, не менее, нежели красотой Ионы. Но он думал, что раз он отделит ее смелым преступлением от всего человечества, раз он будет связан с Ионой такими узами, какие не могут изгладить из памяти, – она поневоле сосредоточит все свои помыслы на нем одном, а затем, с помощью искусства, он довершит свою победу. Таким образом, по примеру римлян и сабинянок, власть, достигнутая насилием, будет укреплена более мягкими средствами. Эту решительность еще более утвердила в нем его вера в пророчества звезд: давно уже они предвещали ему, что в нынешнем году, и даже в нынешний месяц, какое-то страшное бедствие будет угрожать его жизни. И вот, чуя близкую беду, он решил, подобно восточному монарху, собрать на своем погребальном костре все то, что дорого его сердцу. Словом, если суждено ему умереть, то он, по крайней мере, хотел пожить всласть и достигнуть обладания Ионой.
IX. Что стало с Ионой в доме Арбака. – Первый признак гнева грозного врага
Когда Иона входила в обширные сени египтянина, в душу ее закрался такой же ужас, какой почувствовал ее брат при входе в этот дом. Ей, так же как и ему, почудилось что-то зловещее и предостерегающее в мрачных, безмолвных лицах этих страшных фивских чудовищ, величественных, бесстрастных, черты которых так хорошо были переданы мрамором.
Высокий раб-эфиоп молча осклабился, впуская ее, и пошел вперед. Едва дошла она до середины сеней, как сам Арбак вышел ей навстречу в праздничных одеждах, сверкавших драгоценными каменьями. Хотя на дворе было еще совсем светло, но в доме, согласно обычаю богачей, царствовал искусственный полумрак. Благовонные лампы бросали неподвижный свет на мозаичные полы и потолки, украшенные слоновой костью.
– Прекрасная Иона, – сказал Арбак, нагибаясь, чтобы коснуться ее руки, – своим появлением ты затмила свет дневной, очи твои озаряют мои залы своим сиянием, твое дыхание наполняет их ароматом…