Галерея над портиком, в которую вела небольшая деревянная лестница, была также полна народу. Но так как здесь вершились самые крупные сделки, то группы имели более спокойный, серьезный вид.
Время от времени толпа внизу почтительно расступалась, давая дорогу какому-нибудь сенатору, который важно шествовал к храму Юпитера (помещавшемуся с одной стороны форума и служившему залом собрания для сенаторов). Эти знатные особы с надменной снисходительностью кивали друзьям или клиентам, попадавшимся в толпе. Среди роскошных одежд людей высших классов виднелись кое-где скромные костюмы окрестных поселян, пробиравшихся в общественные житницы. От храма открывался вид на триумфальную арку и тянувшуюся за ней длинную улицу, кишевшую народом. В одной из ниш арки бил фонтан, и струя его весело сверкала на солнце. А над карнизом ее высилась бронзовая конная статуя Калигулы, резко выделяясь на ясном, летнем небе. Позади меняльных лавок помещалось здание, называемое теперь Пантеоном, и толпы беднейших жителей Помпеи с корзинами под мышкой проходили через малый вестибюль, ведущий внутрь здания, и пробирались к дощатой платформе, устроенной между двумя колоннами, где были выставлены на продажу части мяса, отделенные жрецами от жертвоприношений.
В одном из общественных зданий, предназначенном для городских дел, каменщики работали над колоннами и по временам сквозь гул толпы слышался стук их инструментов. Колонны эти до сих пор остались неоконченными!
В общем трудно себе представить большее разнообразие в одеждах, манерах, званиях и занятиях толпы. Ничто не могло сравниться с суетой, оживлением, веселостью и кипучей жизнью, царившими вокруг. Всюду бросались в глаза признаки пылкой, лихорадочной цивилизации. Удовольствия и торговля, праздность и труд, алчность и честолюбие смешивали в один общий поток свои пестрые, стремительные волны, не лишенные, однако, гармонии.
Обернувшись лицом к ступеням храма Юпитера, стоял, скрестив руки и нахмурив брови, человек лет пятидесяти. Одежда его была замечательно проста, и простота эта не столько зависела от ткани, сколько от полного отсутствия украшений, обыкновенно носимых помпейцами всех сословий, отчасти из тщеславия, отчасти потому, что эти украшения имели форму, которая считалась наиболее действенной для предохранения от чар магии и от влияния дурного глаза. Лоб у него был высокий и лысый. Остатки волос, сохранившиеся на затылке, скрывались под капюшоном, составлявшим часть его плаща и который можно было подымать и опускать по желанию. В настоящую минуту капюшон прикрывал его голову до половины и защищал от солнца. Одежда его была темного цвета, не любимого у помпейцев. Все обычные отделки пурпурного и алого цвета были тщательно устранены. У пояса его висела на крючке маленькая чернильница, а также стиль и таблички необыкновенных размеров. Но что всего замечательнее – это было отсутствие кошелька, необходимой в то время принадлежности пояса, даже в том случае, если этот кошелек имел несчастье быть пустым!
Не часто случалось веселым, эгоистичным помпейцам наблюдать выражение лица и поступки своих ближних. Но в губах и глазах этого человека было что-то такое горькое и презрительное, когда он следил за религиозной процессией, подымавшейся по ступеням храма, что не могло не привлечь внимания многих.
– Кто это циник? – спросил один купец у своего собрата-ювелира.
– Это Олинтий, – признанный назареянин.
Купец вздрогнул.
– Опасная секта! – прошептал он испуганно. – Говорят, они собираются по ночам и в начале своих церемоний всякий раз убивают новорожденного младенца Вдобавок, они проповедуют общность имущества – негодяи! Общность имущества! Что станет с торговцами, в том числе и с ювелирами, если подобные понятия войдут в моду?
– Истинная правда, – отвечал ювелир, – кроме того, они не носят драгоценностей, они бормочут про себя заклинания, когда увидят змею, а у нас, в Помпее, все украшения делаются в форме змеи.
– И, заметьте, – прибавил третий собеседник, бронзовщик, – заметьте, как этот назареянин глумится над святостью религиозной процессии. Наверное, он шепчет проклятие храму. Знаешь ли, Сельциний, что этот человек, проходя намедни мимо моей лавки и увидев, что я работаю над статуей Минервы, сказал мне, нахмурив брови, что если б статуя была мраморная, он разбил бы ее, а бронза ему не под силу.
«Разбить богиню!» – воскликнул я.
«Богиню! – возразил безбожник. – Это демон, злой дух, а не богиня.» – И пошел своей дорогой с проклятиями. Можно ли терпеть такие вещи? Неудивительно, что земля так сильно дрожала прошлой ночью, вероятно, она желала сбросить с себя атеиста, что я говорю – атеиста, нет хуже того – ненавистника изящных искусств. Горе нам, фабрикантам бронзовых изделий, если подобные молодцы будут предписывать законы обществу!
– Вот эти же самые поджигатели сожгли Рим при Нероне, – простонал ювелир.
В то время, как делались эти колкие замечания по поводу наружности и веры назареянина, сам Олинтий стал замечать, какое впечатление он производит. Оглянувшись вокруг, он увидал устремленные на него любопытные взоры толпы, услыхал перешептывания. В свою очередь он с минуту наблюдал их сперва с вызывающим видом, затем с состраданием и, закутавшись в свой плащ, пошел своей дорогой, пробормотав достаточно громко, чтобы его могли услышать: «Слепые язычники! Неужели землетрясение прошлой ночи не послужило вам предостережением? Увы! Как-то вы встретите свой последний день?»
Толпа, услыхав эти зловещие слова, стала придавать им различные толкования, смотря по степени невежества и страха каждого из присутствовавших, однако все единодушно признавали, что это страшное заклинание. Они смотрели на христианина, как на врага человечества. Они осыпали его разными эпитетами, между которыми «атеист» повторялся всего чаще. Все это может служить предостережением для нас, последователей этой веры, ныне восторжествовавшей, чтобы мы не подвергали преследованиям религиозные убеждения и не применяли к людям, мыслящим иначе, чем мы, тех выражений, какими награждали в то время отцов нашей веры.
Олинтий пробрался сквозь толпу и, выйдя из форума, увидел чье-то бледное, грустное лицо, пристально глядевшее на него. Ему нетрудно было узнать, кто это.
Закутанный в паллиум, отчасти скрывавший его жреческие одежды, молодой Апекидес наблюдал этого ученика новой, таинственной веры, в которую одно время сам был наполовину обращен.
– Неужели и он тоже обманщик? Неужели и этот человек, настолько простой в своей жизни, одежде, наружности, также, подобно Арбаку, таит разнузданность под маской суровости? Неужели покрывало Весты скрывает пороки развратника?
Олинтий, соединявший с религиозным энтузиазмом глубокое знание человечества, угадал по лицу жреца, что происходит у него на душе. Он встретил его пытливый взор, не моргнув, с ясным челом и чистосердечной искренностью.
– Мир тебе! – молвил он, приветствуя Апекидеса.
– Мир! – отозвался жрец глухим голосом, проникшим прямо в душу назареянина.
– В этом пожелании, – продолжал Олинтий, – заключается все лучшее на свете – без добродетели не может быть мира. Мир подобен радуге, которая концами своими упирается в землю, а дугой своей теряется в небесах. Рождается она среди слез и облаков, это отражение Вечного Солнца, это залог спокойствия, это знак великого союза Бога с человеком. Таков мир, о юноша! Это улыбка души. Она исходит из далекого источника бессмертного света. Мир тебе!
– Увы! – начал Апекидес, но запнулся, заметив любопытные, пытливые взгляды прохожих, очевидно удивлявшихся, что может быть общего между признанным назареянином и жрецом Исиды.
Апекидес остановился, но тотчас же прибавил шепотом:
– Здесь мы не можем разговаривать. Я пойду за тобой на берег реки. Там есть аллея, которая в этот час дня обыкновенно пустынна и уединенна.
Олинтий кивнул головой в знак согласия. Он шел по улицам торопливым шагом, но ничто не укрывалось от его проницательных глаз. Иногда он обменивался многозначительным взглядом, едва заметными знаками с каким-нибудь прохожим, принадлежавшим, судя по одежде, к низшему классу, ибо в этом отношении христианство было образцом всех других, менее значительных переворотов – семя горчичное прежде всего западало в сердца людей простых, бесхитростных. В хижинах бедняков и тружеников берет начало великий поток, впоследствии охвативший своим могучими волнами и города, и дворцы всего мира.
II. Полуденная прогулка по морю Кампании
– Объясни мне, Главк, – говорила Иона в то время, как лодка их тихо скользила по реке Сарну, – объясни мне, как случилось, что ты поспел ко мне на выручку вместе с Апекидесом и спас меня из рук этого дурного человека?
– Спроси об этом Нидию, – отвечал афинянин, указывая на слепую девушку, сидящую в некотором отдалении, задумчиво опираясь на свою лиру, – не к нам, а к ней должна относиться твоя благодарность. Оказывается, что она пришла ко мне и, не застав меня дома, отыскала твоего брата в храме. Он сопровождал ее к Арбаку, но на дороге они встретили меня с компанией друзей, к которым я присоединился на радостях после получения твоего милого письма. Чуткое ухо Нидии тотчас же уловило мой голос, нескольких слов было достаточно, чтобы заставить меня идти за Апекидесом. Своим товарищам я не объяснял, почему я расстался с ними, – мог ли я отдать твое имя в жертву сплетням? Нидия привела нас к садовой калитке, той самой, через которую потом вынесли тебя. Мы вошли и только что собирались проникнуть в тайны этого проклятого дома, как вдруг услыхали крики в совсем другом направлении. Остальное тебе известно.
Иона покраснела и подняла глаза на Главка. В ее взоре он прочел всю благодарность, которой она не в силах была выразить словами.
– Поди сюда, Нидия, – сказала она с нежностью, обращаясь к вессалийке. – Не говорила ли я тебе, что ты будешь мне сестрой и подругой? Но ты уже была для меня большим – моей охраной, моей спасительницей!
– Это ничего… безделица… – холодно отвечала Нидия, не трогаясь с места.