– Ах, я и не сообразила! – воскликнула Иона. – Ведь это мне следует подойти к тебе. – И, пробравшись между скамеек лодки, она достигла того места, где сидела Нидия, и, ласково обвив ее шею руками, осыпала ее лицо поцелуями.
В это утро Нидия была бледнее обыкновенного, но лицо ее стало еще более прозрачным и бескровным под поцелуями прекрасной неаполитанки.
– Но как же ты догадалась, Нидия, об угрожавшей мне опасности? – прошептала Иона. – Разве ты знала что-нибудь дурное об египтянине?
– Я знала о его пороках.
– Но каким же образом?
– Благородная Иона, я была рабой людей порочных. Те, у кого я служила, были его клевретами.
– Значит, ты входила в его дом, если знала потайной ход?
– Я играла на лирах для Арбака, – отвечала вессалийка со смущением.
– А сама ты избегала той заразы, от которой спасла Иону! – прошептала неаполитанка, но так тихо, что Главк не мог ее слышать.
– Благородная Иона, у меня нет ни красоты, ни положения в свете. Я еще ребенок, к тому же раба и слепая. Такие презренные существа, как я, не подвергаются опасности.
Нидия произнесла этот смиренный ответ грустным, но вместе с тем гордым и возмущенным тоном, и Иона почувствовала, что она только оскорбила Нидию, расспрашивая ее. Она замолкла. Между тем лодка вышла в море.
– Сознайся, кто был прав, Иона, – сказал Главк, – уговорив тебя не терять даром этого чудного утра, сидя у себя в комнате, – сознайся, кто был прав?
– Ты был прав, – отвечала Нидия резко.
– Милый ребенок говорит за тебя, – заметил афинянин. – Но позволь мне поместиться против тебя, иначе наша легкая лодка потеряет равновесие.
С этими словами он сел против Ионы и нагнулся к ней. Ему казалось, что это ее дыхание, а не летний ветерок веет благоуханием над поверхностью моря.
– Ты хотела рассказать мне, – начал Главк, – почему столько дней дверь твоего дома была для меня закрыта?
– О, перестань об этом вспоминать, – поспешно проговорила Иона, – я напрасно слушала наветы, которые оказались клеветой.
– И клеветником был египтянин?
Молчание Ионы было красноречивым ответом.
– Цели его достаточно ясны.
– Не будем говорить о нем, – сказала Иона и закрыла лицо руками, как бы отгоняя неприятную мысль.
– Быть может, он теперь уже на берегах Стикса, – продолжал Главк, – а впрочем, мы, вероятно, услыхали бы о его смерти. Мне кажется, твой брат испытал на себе влияние его черной души. Вчера вечером, когда мы дошли до твоего дома, он поспешно простился со мной. Согласится ли он когда-нибудь стать моим другом?
– Его томит какая-то тайная забота, – отвечала Иона со слезами на глазах. – Ах, если б нам удалось отвлечь его от самого себя! Займемся вместе этим делом любви.
– Он будет мне братом родным, – добавил грек.
– Как тихо плывут облака по небу, – проговорила Иона, очнувшись от мрачных дум, навеянных воспоминанием о брате, – а между тем ты говорил мне – сама я этого не чувствовала, – что вчера вечером было землетрясение!
– И более сильное, чем когда-либо после страшного землетрясения, случившегося шестнадцать лет тому назад: в стране, где мы живем, кроются таинственные ужасы, и царство Плутона, лежащее под нашими полями, сотрясается какой-то невидимой силой. Ведь и ты чувствовала, как дрожала земля, Нидия, на том месте, где сидела прошлой ночью? Уж не от страху ли ты так горько плакала?
– Действительно, я чувствовала, как почва движется и трепещет под ногами, но ведь я ничего не видела и не испугалась: я вообразила, что это чары египтянина. Говорят, он может повелевать стихиями.
– Ты родом из Вессалии, моя Нидия, – заметил Главк, – и имеешь право, в силу твоей национальности, верить в магию.
– В магию! Да кто же в ней сомневается? – наивно возразила Нидия. – Уже не ты ли?
– До вчерашнего вечера, – когда, действительно, меня поразило чудо некромантии, – мне кажется, я не верил никакому волшебству, кроме волшебных чар любви! – молвил Главк дрожащим голосом, устремив взор на Иону.
– О! – вздохнула Нидия и машинально взяла несколько мелодических аккордов на лире. Звуки эти чудно гармонировали со спокойствием вод и полуденной тишиной воздуха.
– Сыграй нам что-нибудь, милая Нидия, – сказал Главк, – хоть одну из твоих старинных вессалийских песен, пусть будет в ней магия, если хочешь, но пусть она воспевает любовь.
– Любовь! – отозвалась Нидия, подняв свои большие, блуждающие глаза, на которых нельзя было смотреть, не испытывая чувства страха и сострадания. К этим глазам невозможно было привыкнуть, до того странным казалось, что эти темные зрачки лишены света. Так неподвижен был их глубокий, таинственный взгляд, а минутами так беспокоен и тревожен, что встретив его, вы чувствовали такое же смутное, леденящее почти сверхъестественное впечатление, как при виде безумного, живущего своей особой жизнью, неведомой, таинственной, не похожей на нашу.
– Итак, ты хочешь, чтобы я спела про любовь? – спросила она, вперив взор в Главка.
– Да, – тихо отвечал он, потупив глаза.
Слепая слегка высвободилась из рук Ионы, как будто это нежное объятие смущало ее, и, поставив на колено свой легкий, грациозный инструмент, после короткой прелюдии запела грустную песню о несчастной любви.
– Зачем так печальна твоя песня, милая девушка? – заметил Главк, когда она замолкла. – Это только темная сторона любви, совсем иные вдохновения навевает она, когда овладеет нами и засияет в нашем сердце.
– Я пою, как меня учили, – отвечала Нидия со вздохом.
– Значит, твой учитель был несчастлив в любви, попробуй спеть нам более веселую мелодию. Впрочем, нет, дай мне твой инструмент.
Нидия повиновалась, и когда рука ее нечаянно коснулась его руки, грудь ее заволновалась, щеки вспыхнули. Иона и Главк были слишком заняты друг другом, чтобы подметить эти признаки странного волнения, охватившего юное сердце, которое питалось одним воображением и не знало надежды.
Перед ними расстилалось теперь безбрежное синее море, столько же прекрасное тогда, как и в настоящую минуту, спустя семнадцать веков, когда я любуюсь им с тех же дивных берегов. И теперь все тот же благодатный край, действующий на нервы, как чары Цирцеи, отгоняющий все помыслы о тяжелом труде, о пылком честолюбии, о мятежности и суете жизни, навевает прелестные, упоительные грезы, так что самый воздух внушает жажду любви. Всякий, кто посетит тебя, как будто расстается с землею и тяжкими работами и вступает в страну мечты. Прошлое, будущее позабыты, наслаждаешься лишь настоящим. Лучший цветок мира – фонтан наслаждения, чудная, благодатная Кампания, как суетны были титаны, если в таком уголке они стремились еще овладеть небесами! Кто не мечтал бы прожить здесь вечно, здесь, в этом краю, где Господь водворил вечный праздник, прожить, ни о чем не помышляя, ни на что не надеясь, ничего не боясь, покуда твои небеса сияют над головою, покуда твое море сверкает у ног, покуда твой воздух приносит сладкое благоухание фиалки и померанца! И покуда сердце, бьющееся одним-единственным чувством, может найти глаза и уста, которые льстиво уверяли бы, что любовь может быть вечной!
В этом-то краю, на этом-то море афинянин созерцал лицо, достойное нимфы. Глаза его упивались румянцем, то появляющимся, то исчезающим на нежных щеках возлюбленной, и он был счастлив каким-то неземным счастьем, он любил и сознавал, что любим.
В повести о человеческой страсти из былых веков интересна даже самая отдаленность эпохи. Нам приятно чувствовать в самих себе ту связь, которая соединяет самые отдаленные эры. Люди, нации, обычаи – все исчезает. Одни привязанности бессмертны! Они и образуют симпатические узы, связующие одно поколение с другим. Прошлое оживает перед нами, когда мы читаем повести о былых чувствах и волнениях, оживает в нас самих! Что было прежде, то будет всегда! Волшебный дар, воскрешающий мертвых, извлекающий прах из забытых могил, заключается не в искусстве автора. Нет он в сердцах самих читателей!
Тщетно стараясь заглянуть в глаза Ионе, которая потупилась и избегала встретиться с его глазами, Главк запел тихим, нежным голосом. В своей песне он выразил свои чувства, внушенные более счастливыми, радостными мыслями, нежели те, которыми была проникнута песня Нидии.
Когда замерли последние звуки, Иона подняла голову и взоры ее встретились со взорами возлюбленного. Счастливая Нидия! В своей слепоте она не могла видеть этого очарованного, восхищенного взгляда, столь красноречивого, что, казалось, глаза заменяли голос души. Такой взгляд ясно говорил о невозможности перемены в чувствах!
Но хотя вессалийка не могла видеть этого взгляда, она угадала его смысл по их молчанию, по их вздохам. Она крепко прижала руки к груди, словно хотела сдержать горькие, ревнивые мысли, подымавшиеся в ее сердце, и поспешила заговорить. Это молчание было для нее невыносимо.
– А ведь и в твоей песне немного веселого, Главк.
– Однако, я хотел сделать ее веселой, когда брал в руки лиру, моя прелесть. Может быть, счастье не позволяет нам быть веселыми.
– Как странно, – вмешалась Иона, желая переменить разговор, который и смущал, и восхищал ее, – как странно, что за последние дни вон та черная туча неподвижно повисла над Везувием. Впрочем, она не совсем неподвижна, так как изменяет форму Мне кажется, теперь она похожа на какого-то чудовищного великана, простершего руку над городом. Замечаешь ты сходство, или это только моя фантазия?
– Замечаю, дорогая Иона. В самом деле, фигура удивительно ясна. Великан восседает на вершине горы, облака различных оттенков образуют белую одежду, как бы окутавшую его могучую грудь и члены. Он как будто склонил лицо и смотрит вниз на город – одной рукой он указывает на блестящие улицы, а другую (замечаешь?) простер к небесам: словно дух какого-то могучего титана, тоскующего по прекрасному миру, которого он лишился. Он грустит о прошлом, но вместе с тем как бы угрожает будущему.
– Не существуют ли отношения между этой горой и вчерашним землетрясением? Говорят, много веков тому назад, в самую отдаленную эпоху, о которой сохранилось предание, она была огнедышащей, как теперь Этна. Быть может, пламя до сих пор таится и клокочет под землею.