Для поверхностного наблюдателя, интересующегося только характерами, резко обрисованными и написанными широкой кистью, эти влюбленные могут показаться слишком ничтожными и пошлыми: пожалуй, читатель найдет, что недостаточно силы в обрисовке их характеров, намеренно смягченной. Может быть, в самом деле, я сделал ошибку, не обрисовав более резкими чертами их индивидуальности. Но, изображая их беззаботную жизнь, наподобие птиц небесных, я почти нечувствительно поддавался мысли о том, какие страшные перевороты ожидают их, перевороты, к которым они были так мало подготовлены. Именно эта безмятежность и веселость жизни представляют резкий контраст с превратностями их грядущей судьбы. Для дуба, который не имеет ни цветов, ни плода, и твердое сердце которого способно устоять против бури, не так страшны удары судьбы, как для нежных веток мирты и для гроздей виноградной лозы.
Наступил уже август, свадьба их была назначена в следующем месяце, и порог дома Главка был уже украшен гирляндами… Главк перестал существовать для своих веселых товарищей и почти не расставался с Ионой. Утром, во время зноя, они занимались музыкой. По вечерам, избегая шумных гуляний, куда стекалась веселая толпа, они катались на лодке или бродили по цветущим, покрытым виноградниками равнинам у подножия рокового Везувия. Землетрясение более не повторялось. Веселые помпейцы позабыли даже о страшном предостережении. Главк, в тщеславии своей языческой веры, воображал, что землетрясение было особо милостивым вмешательством богов, не столько ради его безопасности, сколько на пользу Ионы. Он принес благодарственные жертвы в храмах, и даже алтарь Исиды был покрыт жертвенными гирляндами. Что касается чуда с ожившей мраморной статуей, то он краснел при мысли о том, какое впечатление оно произвело на него. Он был убежден, что это чудо совершено человеком при помощи магии, и вследствие этого приходил к заключению, что оно вовсе не доказывало гнева богини.
Об Арбаке они узнали только одно – что он еще жив. Прикованный к одру болезни, египтянин медленно поправлялся от полученного удара. Он оставлял влюбленных в покое, но втайне размышлял о мщении.
И по утрам в доме Ионы, и во время их длинных вечерних прогулок Нидия была их неизменной и часто единственной собеседницей. Они не угадывали тайного пламени, сжигавшего ее сердце. Вольность, с какой она вмешивалась в их разговоры, ее капризные и зачастую раздражительные выходки охотно прощались ей в память о важной услуге, оказанной ею, а также из сострадания к ее немощи. Они принимали в ней участие, искреннее и сердечное, хотя и удивлялись ее странной, своенравной натуре, этим резким переходам от кротости к гневу, этой смеси невежества с даровитостью, деликатности с резкостью, детских вспышек с гордой сдержанностью женщины. Хотя она отказывалась принять свободу, тем не менее ей всегда предоставляли делать, что ей вздумается. Она ходила, куда хотела, ни слова ее, ни поступки не подвергались никакому контролю. Иона и Главк чувствовали к этой несчастной, так жестоко пораженной судьбой и столь чувствительной к малейшему оскорблению, такую же нежность и сострадательную снисходительность, какую чувствует мать к болезненному, избалованному ребенку, они боялись проявить власть даже там, где это, по их мнению, послужило бы ей на пользу. Она воспользовалась своей свободой, отказавшись выходить в сопровождении раба, нарочно приставленного к ней. Опираясь на легкую палку, помогавшую ей ощупывать дорогу, она ходила по людным улицам, как и прежде, когда никто не покровительствовал ей. Изумительно было видеть, до чего ловко и быстро она пробиралась в толпе, избегала всякой опасности, и могла найти дорогу по самыми извилистыми закоулкам города. Но главным ее удовольствием было посещать небольшой садик Главка и ухаживать за цветами, которые, по крайней мере, отвечали на ее любовь. Иногда она входила в комнату, где он сидел, и старалась завязать разговор, но тотчас же сама круто обрывала его, потому что у Главка была лишь одна тема для беседы – Иона, а это имя на его устах причиняло ей невыносимую муку. По временам Нидия горько раскаивалась в услуге, оказанной ею Ионе, и думала про себя: «Если бы Иона пала, Главк перестал бы любить ее». И тогда мрачные, странные мысли закрадывались в ее сердце.
Поступая так великодушно, она не могла предвидеть всех жестоких испытаний, ожидавших ее. Прежде она никогда не присутствовала при свиданиях Главка с Ионой, она не имела случая слышать, как этот голос, столь мягкий в разговоре с ней, становился еще несравненно мягче и нежнее, когда обращался к другой. Удар, поразивший ее сердце, когда она узнала, что Главк любит Иону, сперва только огорчил и ошеломил ее, но мало-помалу ревность принимала все более и более дикий, свирепый характер, разгораясь в ненависть и подсказывая мщение. Так ветер лишь колышет зеленую листву на верхушке дерева, между тем как лист, упавший на землю, увядший, высохший, растоптанный и смятый, покуда не иссякли в нем соки и жизнь, порывисто уносится тем же ветром, который кружит его, треплет во все стороны без устали и без жалости. Точно также и любовь, посетившая людей счастливых, полных надежд, подобна свежему, игривому ветерку, который и бушует-то ради забавы. Но сердце, оторванное от радостей жизни, лишенное надежды и отрады, уносится и треплется тем же самым ветром, который лишь ласкает его братьев, – нет у бедняжки дерева, к которому оно могло бы прильнуть, оно тревожно мечется по дорогам, покуда его не раздавят и не затопчут в грязь.
Безотрадное детство Нидии преждевременно ожесточило ее характер. Быть может, необузданные сцены разврата, среди которых она выросла, чрезмерно развили в ней страсти, не запятнав, однако, ее чистоты. Конечно, оргии Бурбо только возбуждали в ней отвращение, а пиры египтянина приводили ее в ужас, но ветер, проносящийся над землей, незаметно, украдкой, иногда оставляет в ней семена. Как темнота способствует работе воображения, так, вероятно, сама слепота питала любовь несчастной девушки дикими, исступленными видениями. Голос Главка первым прозвучал в ее ушах, как дивная музыка, доброта его произвела на нее глубокое впечатление. Во время отсутствия его в Помпее она свято хранила в своем сердце каждое произнесенное им слово. При ней говорили, что этот друг и покровитель бедной цветочницы – один из самых блестящих и изящных молодых кутил Помпеи, но она с гордостью лелеяла его память. Даже принятая ею обязанность ухаживать за его цветами еще более поддерживала в ней воспоминание о молодом афинянине. Она привыкла соединять с представлением о нем самые очаровательные свои впечатления. Немудрено, что она отказалась определить, на что, по ее понятиям, похожа Иона, так как все изящное и светлое в природе – с улыбкой, в возрасте, когда воображение опережает рассудок, – то пусть он сознается, что такая любовь, со всеми ее странными, сложными тонкостями, более всяких других, позднейших страстей восприимчива к ревности. Не стану доискиваться причины, знаю только, что обыкновенно так бывает.
Когда Главк вернулся в Помпею, Нидия стала старше на целый год. За этот год, полный горестей, одиночества, всевозможных испытаний, значительно развился ее ум и сердце. И когда афинянин бессознательно прижимал ее к груди, воображая, что она и душой, и летами все еще ребенок, когда он целовал ее нежные щеки и обвивал рукой ее трепещущий стан, Нидия вдруг поняла, как по внезапному откровению, что чувство, которое она в своей невинности так долго питала к нему, было не что иное, как любовь. Спасенная Главком от тиранства своих хозяев, она нашла убежище под его кровлей, ей суждено было, хоть на короткое время, дышать с ним одним воздухом, и вдруг в ту минуту, когда самые счастливые, благодарные, упоительные чувства нахлынули в ее сердце, ей пришлось узнать, что он любит другую! Любимый человек послал ее к сопернице рабой, прислужницей. Каково ей было убедиться сразу, что она сама ровно ничего не значит в его жизни и никогда не будет значить, хотя он для нее – все? Мудрено ли после этого, что если любовь взяла верх, то это была не та любовь, которая рождается из самых святых, нежных ощущений? То она боялась, чтобы Главк не открыл ее тайны, то приходила в негодование, что он не угадывает ее, считая это за признак презрения с его стороны. Чувства ее к Ионе менялись чуть ли не с каждым часом, – то она любила ее потому, что он ее любит, то ненавидела по той же причине. Бывали минуты, когда она способна была убить свою госпожу, не подозревавшую ее волнений. Но бывали и такие минуты, когда она готова была отдать за нее свою жизнь. Такие резкие, неистовые переходы были слишком тяжелы, чтобы можно было долго переносить их. Здоровье Нидии пошатнулось, хотя она этого и не замечала, – щеки ее побледнели, походка стала менее упругой, на глаза все чаще и чаще навертывались слезы, и эти слезы уже мало облегчали ее.
Однажды утром, когда она, по обыкновению, пришла в сад афинянина, она застала Главка у колонн перистиля с торговцем. Он выбирал драгоценности для своей нареченной невесты, он уже убрал ее комнату. Купленные украшения были положены туда же, но не суждено было Ионе носить их! И теперь можно их видеть в Неаполитанском музее в числе сокровищ, добытых при раскопках Помпеи.
– Поди сюда, Нидия, поставь свою вазу на пол и подойди ко мне, ты должна принять от меня эту цепочку – погоди, дай мне надеть ее тебе на шею. Как она идет к ней, не правда ли, Сервилий?
– Удивительно! – отвечал ювелир (и тогда уже ювелиры были так же любезны и льстивы, как и теперь). – Но когда эти серьги засверкают в ушах благородной Ионы, клянусь Бахусом, тогда-то ты увидишь, насколько мое искусство способно еще возвысить красоту.
– Иона? – повторила Нидия, принявшая подарок Главка улыбаясь и краснея.
– Да, – отвечал афинянин, небрежно играя драгоценностями, – я выбираю подарки для Ионы, но не нахожу ничего достойного ее.
Едва успел он произнести эти слова, как был поражен порывистым движением Нидии, она сорвала цепь с шеи и бросила ее на пол.