– Что это значит, Нидия? Тебе не нравится эта безделушка? Я оскорбил тебя?
– Ты всегда обращаешься со мной, как с рабой и как с ребенком, – отвечала вессалийка, с трудом сдерживая рыдания, и поспешно отошла в дальний конец сада.
Главк не подумал ни следовать за ней, ни утешать ее: он был обижен. Он продолжал рассматривать драгоценные украшения и делать свои замечания, – одно хвалил, другое критиковал и в конце концов сдался на уговоры ювелира купить все, – лучший способ для влюбленного, способ, который всякий рад бы усвоить, с условием, конечно, иметь такую невесту, как Иона.
Окончив покупки и отпустив ювелира, Главк удалился в свою спальню, переоделся, затем сел в колесницу и поехал к Ионе. О слепой девушке и ее оскорблении он уже не думал, он совершенно забыл и то и другое.
Все утро он провел у своей прекрасной неаполитанки, оттуда отправился в баню, потом поужинал (если можно передать словом «ужин» римскую трапезу caena, происходившую в три часа пополудни) в одиночестве и вне дома, так как в Помпее были рестораны, и, вернувшись домой, чтобы переодеться перед тем, как снова явиться к Ионе, прошел через перистиль, но в задумчивости и с рассеянным взором человека влюбленного, так что не заметил склоненной фигуры бедной, слепой девушки, сидевшей на том же самом месте, где он оставил ее. Хотя он не видел ее, но она чутко узнала его шаги. Она считала минуты, ожидая его возвращения. Едва успел он войти в свою любимую комнату, выходившую на перистиль, и сесть отдохнуть на кушетку, как почувствовал, что кто-то тихонько прикоснулся к его одежде, и, обернувшись, увидел Нидию на коленях перед ним. Она подавала ему букет цветов – как нежный, трогательный залог мира. Из глаз ее, устремленных на него, струились слезы.
– Я оскорбила тебя, – вымолвила она рыдая, – в первый раз в жизни… Я скорее готова умереть, чем причинить тебе хоть минутное неудовольствие. Смотри! Я взяла твою цепочку, я надела ее и никогда с ней не расстанусь, ведь это твой подарок!
– Милая Нидия! – отвечал Главк и, подняв ее, поцеловал в лоб. – Забудь об этом! Но скажи мне, дитя, отчего ты так неожиданно рассердилась! Я никак не мог угадать причины.
– Лучше и не спрашивай! – воскликнула она, вспыхнув. – Во мне много недостатков и капризов. Ты знаешь, я еще ребенок, ты сам это говоришь так часто: можно ли от ребенка ждать объяснения его безрассудств?
– Однако, прелесть моя, скоро ты перестанешь быть ребенком, и если ты желаешь, чтобы с тобой обходились, как с женщиной, ты должна учиться подавлять эти странные порывы и вспышки гнева. Не думай, что я браню тебя, я говорю ради твоего же счастья.
– Это правда, – согласилась Нидия, – мне надо учиться владеть собою. Я должна скрывать, должна подавлять свое сердце. Это долг и обязанность женщины. Мне кажется, что ее добродетель состоит в лицемерии.
– Самообладание не есть обман, Нидия, – возразил афинянин, – это добродетель, необходимая как для мужчины, так и для женщины. Это настоящая сенаторская тога, знак того достоинства, которое она прикрывает.
– Самообладание! Самообладание! Хорошо! Ты прав! Когда я слушаю тебя, Главк, самые дикие мои помыслы смягчаются и успокаиваются, на душе становится тихо и светло. Советуй мне, направляй меня, о мой покровитель!
– Твое любящее сердце будет тебе лучшим руководителем, Нидия, когда ты научишься управлять своими чувствами.
– Ах, этого никогда не будет, – вздохнула Нидия, утирая слезы.
– Не говори этого: только первое усилие тяжело.
– Я уже делала много таких первых усилий, – отвечала Нидия наивно. – Но ты, мой ментор, разве ты полагаешь, что так легко владеть собой? Можешь ты скрывать, хотя бы даже сдерживать, свою любовь к Ионе?
– Любовь! Ах, дорогая Нидия, это совсем другое дело, – возразил юный наставник.
– Я так и думала, – отвечала Нидия с печальной улыбкой. – Возьми мои бедные цветы, Главк, делай с ними, что тебе угодно, – можешь отдать их Ионе, – прибавила она после легкого колебания.
– Нет, Нидия, – ласково проговорил Главк, угадывая в ее словах тень ревности, хотя он и воображал, что это только ревность тщеславного, обидчивого ребенка. – Я никому не отдам твоих прелестных цветов. Сядь и плети из них гирлянду. Я надену ее сегодня вечером. Это будет не первой гирляндой, свитой для меня твоими нежными пальчиками.
Бедная девушка с восторгом села возле Главка. Она вынула из-за пояса клубок разноцветных ниток или, вернее, узеньких лент, которые употреблялись для плетения венков и которые она всегда носила с собой, так как это было ее ремеслом, затем проворно и ловко принялась за дело. Слезы уже высохли на ее юных щеках, слабая, но счастливая улыбка играла на ее устах. Как сущий ребенок, она наслаждалась радостью настоящей минуты: она помирилась с Главком, он простил ей, он сидит возле нее, ласково играя ее кудрями, его дыхание касается ее щеки. Иона, жестокая Иона далеко, никто не отвлекал, никто не занимал мыслей Главка. Да, Нидия чувствовала себя счастливой и готовой забыть все. Это была одна из редких минут в ее короткой и тревожной жизни, которые приятно было вспомнить и хранить, как сокровище. Как бабочка, привлеченная зимним солнцем, с минуту греется в неожиданном теплом луче, покуда не подует ветер и не наступит мороз, который сгубит ее к вечеру, так и Нидия наслаждалась светлым лучом счастья, проглянувшим невзначай в ее мрачных небесах. Инстинкт должен был бы предостеречь ее, дать ей почувствовать кратковременность этой улыбки судьбы, но вместо этого она только радовалась ей.
– Какие у тебя чудные волосы, – сказал Главк. – Когда-то они, наверное, были гордостью и радостью твоей матери.
Нидия вздохнула. Нетрудно было угадать, что она не родилась рабой, но она всегда избегала разговора о своих родных и о своем происхождении. Никто из ее благодетелей никогда не узнал о нем. Дитя печали и тайны, она являлась и исчезала, как птичка, на мгновение влетающая в комнату, – мы видим, как она порхает перед нами, но не знаем, ни откуда она взялась, ни куда скрылась.
Слепая вздохнула и, помолчав немного, проговорила, не отвечая на замечание Главка:
– Не слишком ли много роз я вплетаю в твой венок, Главк? Говорят, впрочем, что это твой любимый цветок.
– И всеми любимый, Нидия, всеми, кто обладает поэтической душой: это цветок любви и пиров, это также цветок, который мы посвящаем печали и безмолвию смерти, он украшает наши головы, пока стоит жить, и осыпает наши могилы, когда нас уже нет на свете.
– Ах, как я желала бы, – сказал Нидия, – вместо того, чтобы вить эту гирлянду, похитить из рук парки нить твоих дней, чтобы в нее вплести эти розы!
– Милая моя! Твое желание достойно твоего голоса, поющего такие дивные песни. Дух музыки вдохновляет тебя, и какова бы ни была моя судьба, – благодарю тебя!
– Твоя судьба! Но разве она не предназначена ко всему, что есть блестящего и прекрасного на сете? Мое желание напрасно. Парки будут так же нежны к тебе, как я бы желала быть.
– Быть может, я не был бы счастлив, Нидия, если бы не любовь моя! Пока я молод, я еще могу на время позабыть о своем отечестве. Но какой афинянин, достигнув зрелых лет, может помыслить о своем отечестве прежних времен и довольствоваться своим личным счастьем, когда Афины пали, пали безвозвратно, навсегда!
– Почему же навсегда!
– Как потухший пепел не может разгореться ярким пламенем, как погибшая любовь уже никогда не оживится, так и свобода, раз утраченная народом, не может вернуться. Но не будем говорить о вещах, для тебя неподходящих.
– О, ты ошибаешься! Я тоже скорблю о Греции: я выросла у подножия Олимпа. Боги покинули священную гору, но следы их остались, они чувствуются в сердцах верующих, в красоте их благодатного края. Говорят, он прекрасен, и я сама чувствовала его мягкий воздух, его горячее солнце. Перед ними здешний климат кажется суровым, здешние небеса – холодными и неприветливыми. Говори мне о Греции! Я бедная, неразумная девочка, но я понимаю тебя! Мне кажется, если б я осталась в той стране и была греческой девушкой, любящей и любимой, я сама вооружила бы моего возлюбленного для нового Марафона или для новой Платеи. Да, рука, которая теперь сплетает розы, была бы способна свить для тебя лавровый венок!
– Ах, когда бы настал такой день! – молвил Главк, заразившись энтузиазмом слепой вессалийки и приподымаясь на своем ложе. – Но нет! Закатилось солнце, настала темная ночь, мы поневоле должны забыться, в забвении быть веселыми… Продолжай плести свои розы!
Однако последние слова афинянин произнес тоном притворной веселости и тотчас же погрузился в мрачные думы. Несколько минут спустя он был выведен из задумчивости голосом Нидии, запевшей анакреонтическую песню, которой он когда-то сам научил ее.
V. Нидия встречает Юлию. – Свидание сестры-язычницы с новообращенным братом. – Понятие афинянина о христианстве
«Счастливица Иона! Какое блаженство быть постоянно возле Главка, слышать его голос! И вдобавок, она может видеть его!»
Так думала слепая девушка, возвращаясь в сумерках в дом своей новой госпожи, куда Главк уже пришел раньше ее.
Вдруг женский голос прервал ее влюбленные мечты:
– Слепая цветочница, куда ты идешь? У тебя нет с собой корзины. Вероятно, ты распродала все свои цветы?
Окликнувшая Нидию была дамой с красивым, смелым лицом, более похожая по наружности на женщину, нежели на молодую девушку, – это была Юлия, дочь Диомеда. Обращаясь к Нидии, она приподняла покрывало. Ее сопровождал сам Диомед, а раб нес перед ними фонарь. Купец с дочерью возвращались домой со званого ужина у соседа.
– Ты забыла мой голос? – продолжала Юлия. – Я дочь Диомеда.
– Ах, прости мне… Теперь я вспоминаю… Нет, благородная Юлия, я более не продаю цветов.
– Я слышала, тебя купил этот красавец грек – Главк, правда ли это, прелестная раба? – спросила Юлия.
– Я служу неаполитанке Ионе, – уклончиво отвечала Нидия.
– А, так это правда, что…