– Пойдем, пойдем! – торопил ее Диомед, кутаясь в плащ до самого носа. – Ночь становится холодной, не могу же я стоять тут, пока ты болтаешь с этой слепой девушкой. Пойдем, пусть она следует за нами, если ты желаешь поговорить с ней.
– В самом деле, иди за нами, дитя, – сказал Юлия тоном женщины, не привыкшей к отказам, – мне надо кое о чем расспросить тебя, пойдем.
– Не могу сегодня. Становится поздно, – возразила Нидия. – Я должна спешить домой, я не свободна, благородная Юлия.
– Как, неужели кроткая Иона будет бранить тебя? Ну, в таком случае, приходи завтра. Помни, что я всегда была твоим другом.
– Желание твое будет исполнено, – отвечала Нидия.
Диомед опять нетерпеливо окликнул дочь, и она принуждена была уйти, так и не успев задать Нидии вопроса, который она так близко принимала к сердцу.
А пока вернемся к Ионе. Промежуток времени между первым и вторым посещением Главка в этот день был проведен ею далеко не весело: ее навестил брат. С той самой ночи, когда он помог ей спастись от египтянина, Иона не видела его ни разу.
Поглощенный своими собственными мыслями, мыслями, столь серьезными и напряженными, молодой жрец почти не думал о сестре. В сущности, люди с возвышенным складом ума, «не от мира сего», мало склонны к земным привязанностям. Давно уже Апекидес не прибегал к дружескому обмену мыслями, к нежным, доверчивым излияниям, которые в ранней молодости связывали его с сестрой.
Иона, однако, не переставала сожалеть об этом отчуждении. Теперь она приписывала его всепоглощающим обязанностям его сана. Часто среди своих светлых надежд, своей новой привязанности к жениху, вспоминая о преждевременных морщинах на челе брата, о его устах, никогда не улыбающихся, о его сгорбленном стане, она горевала, что служение богам может набрасывать такую мрачную тень на землю, богами же созданную. Но в этот день, когда он посетил ее, на лице его было разлито какое-то странное спокойствие, в его потупленных глазах было необычное выражение самообладания и довольства – таким она не видела его уже несколько лет. Такое наружное улучшение было лишь мимолетным. Малейшее дуновение ветра могло нарушить это ложное спокойствие.
– Да благословят тебя боги, брат мой! – сказал она, целуя его.
– Боги!.. Не говори так!.. Один только Бог.
– Братец!
– Что, если возвышенная вера назареян и есть настоящая? Что, если Бог – есть Царь Небесный, Единый, Нераздельный? Что, если эти бесчисленные божества, алтари которых наполняют мир, – не более как злые демоны, отвлекающие нас от истинной веры? Ведь это может статься, Иона?
– Увы! Можно ли этому верить? А если б мы и верили, то какая это была бы скучная вера! – возразила Иона. – Как, чтобы весь этот прекрасный мир стал исключительно человеческим? Лишить горы волшебных дриад, а воды – нимф! Это дивное богатство в нашей вере, придающее всей природе божественный смысл, возвышающее самый скромный цветок, освящающее малейшее дыхание ветерка, – разве можно отрицать все это и видеть в земле один лишь прах и глину? Нет, Апекидес, самое светлое, самое дорогое в сердцах наших – это именно вера, населяющая весь мир богами.
Ответ Ионы был ответом язычницы, проникнутой поэзией древней мифологии. По этому ответу мы можем судить, какую упорную, тяжелую борьбу должно было вынести христианство среди язычников. Поэтическое суеверие сказывалось во всем. Самый будничный поступок их жизни был тесно переплетен с суеверием, оно составляло как бы основу самой жизни. При каждом случае язычники прибегали к какому-нибудь божеству, каждый кубок вина сопровождался возлиянием богам. Даже гирлянды на порогах были посвящены особому божеству. Сами предки, обращенные в богов, в качестве лар, покровительствовали их очагу. Так широко распространены были эти верования, что и до сих пор они не вполне искоренились в тех странах.
Но для христиан первых веков эти суеверия были не столько предметом презрения, сколько предметом ужаса. Они не думали со спокойным скептицизмом языческих философов, что эти боги – вымысел жрецов. Точно также они не разделяли убеждения толпы, что эти боги были когда-то существами смертными. Они воображали, что все языческие божества – злые духи. Они перенесли в Италию и в Грецию мрачных демонов Индии и Востока. В Юпитере и Марсе они с трепетом видели представителей Молоха и Сатаны.
Апекидес еще не принял формально христианской веры, но он уже находился на пути к обращению. Он уже усвоил учение Олинтия и думал, что пылкое воображение язычников внушено злейшим врагом человечества. Услыхав невинный, вполне естественный ответ Ионы, он вздрогнул от ужаса и поспешил ответить с такой страстностью, что Иона встревожилась за его умственные способности.
– Ах, милый брат! – сказала она. – Твои суровые обязанности расшатали твой рассудок. Поди сюда ко мне, Апекидес, мой дорогой брат, дай мне руку, позволь вытереть твой лоб, покрытый потом, не брани меня, но я тебя не понимаю. Будь только уверен, что Иона не хотела оскорбить тебя.
– Иона, – отвечал Апекидес, привлекая ее к себе и устремив на нее взоры с нежностью, – могу ли я подумать, что это прекрасное тело, это доброе сердце обречены на муку вечную?
– Dii meliora! Да сохранят меня боги! – произнесла Иона обычную фразу, употребляемую ее современниками для предотвращения беды.
Эти слова, а тем более суеверие, внушившее их, оскорбили слух Апекидеса. Он встал, что-то бормоча про себя, и направился к выходу, но вдруг, остановившись на полпути, пристально посмотрел на Иону и раскрыл объятия.
Иона радостно бросилась ему на шею, он горячо поцеловал ее.
– Прощай, сестра! – сказал он. – В следующий раз, когда мы встретимся, ты уже не будешь для меня тем, что прежде, прими же этот поцелуй в знак нежных воспоминаний детства, когда все у нас было общее – вера, надежда, обычаи, интересы, цели. Теперь связь эта будет порвана!
С этими странными словами он удалился из дома Ионы.
Величайшим и самым тяжелым испытанием для первых христиан было то, что обращение в новую веру отрывало их от самых дорогих привязанностей. Они уже не могли продолжать общения с близкими людьми, малейшие поступки которых, самые обороты речи были проникнуты идолопоклонством. Они содрогались, слыша слова любви, звучавшие в их ушах, как голос демона. Но это несчастие и составляло их силу. Отрешаясь от остального мира, они только теснее сближались друг с другом. Это были железные люди, распространявшие Слово Божие, и самые узы, соединявшие их, были также железными!
Главк застал Иону в слезах и старался утешить свою возлюбленную, как мог. Он выпытал у нее рассказ о свидании с братом. Но из этой неясной передачи слов, которые сами по себе были неясны для человека неподготовленного, Главк, как и Иона, не мог понять истинного смысла или намерений Апекидеса.
– Слыхал ли ты что-нибудь об этой новой секте назареян, о которой говорил брат? – спросила Иона.
– Мне часто приходилось слышать о последователях этой религии, но об их догматах я ничего не знаю, кроме того разве, что их учение кажется неестественно суровым и мрачным. Они отдаляются от людей, их возмущает даже наш простой обычай украшать себя гирляндами. Они произносят страшные угрозы, предсказывают конец мира, словом, они как будто извлекли свою мрачную, печальную веру из глубины пещеры Трофония. А между тем, – продолжал Главк, помолчав немного, – в их среде не было недостатка в людях могучих и гениальных, они вербовали последователей даже между афинскими ареопагитами. Я хорошо помню рассказы моего отца об одном странном человеке, посетившем Афины много лет тому назад, помнится, звали его Павлом. Мой отец попал в громадную толпу, собравшуюся на одном из наших холмов слушать толкования этого восточного мудреца: ни звука, ни шороха в несметном собрании. Шутки и ропот, с какими обыкновенно встречают наших национальных ораторов, замолкли для этого незнакомца, и когда на вершине холма, высоко над толпою, затаившей дыхание, появился таинственный посетитель, один вид его вселил священный трепет во всех сердцах, прежде чем он успел заговорить. Отец рассказывал, что это был человек невысокого роста, но благородной, выразительной наружности. На нем была широкая темная одежда. Косые лучи заходящего солнца (собрание происходило вечером) падали на фигуру, стоявшую на возвышении в неподвижной, внушительной позе. Изможденное лицо его носило печать вынесенных невзгод, но глаза сияли почти неземным огнем. Когда он простер руку и заговорил, он имел величественный вид человека, которого осенил Дух Божества!
«Афиняне, – сказал он, – я нашел среди вас алтарь с надписью: Неведомому Богу. Вы поклоняетесь бессознательно тому же Божеству, которому я служу. Пока Он был неизвестен вам, но теперь вы познаете Его».
Затем таинственный проповедник объяснил, что Великий Создатель Вселенной, Повелитель неба и земли, живет не в храмах, созданных руками человеческими, что Его присутствие, Его Дух вездесущи. Он в самом воздухе, которым мы дышим, в нашей жизни и в нашем бытии. «Неужели вы думаете, – восклицал он, – что Невидимый Бог подобен вашим статуям из мрамора и золота? Неужели вы воображаете, что Он нуждается в ваших жертвоприношениях, Он, сотворивший небо и землю?»
Далее проповедник упомянул о приближающихся страшных временах, о конце мира, о воскресении мертвых, в чем удостоверяет воскресение из мертвых могущественного Существа, религию которого он явился проповедовать.
В толпе пронесся, наконец, долго сдерживаемый ропот, и философы, замешавшиеся среди народа, стали вполголоса выражать мудрое презрение. Стоики хмурили брови, циники язвительно усмехались, а эпикурейцы, которые не верят даже в наш Элизиум, с шутками и смехом сновали в толпе. Но душа народа была глубоко затронута и потрясена. Люди трепетали, сами не зная почему. Действительно, незнакомец обладал голосом и величием человека, которого Неведомый Бог послал оповестить веру Его.
Иона слушала с восторженным вниманием. Серьезный, пламенный тон Главка свидетельствовал о впечатлении, произведенном на него самого рассказом отца, присутствовавшего в собрании, которое на холме, посвященном языческому Марсу, впервые услышало Слово Божие!