VI. Привратник, служанка и гладиатор
Дверь Диомедова дома была отворена настежь, и старый раб Медон сидел на нижней ступени лестницы, ведущей в покои. Роскошное жилище богатого помпейского купца до сих пор можно видеть как раз за воротами города, в начале улицы Могил. Околоток был бойкий, несмотря на соседство мертвецов. На противоположной стороне, но только в нескольких саженях ближе к воротам, находилась обширная гостиница, где часто останавливались и подкрепляли свои силы приезжие, посещавшие Помпею по делам и ради удовольствия. Перед гостиницей стояли теперь фургоны, колесницы, повозки – одни только что прибывшие, другие собирающиеся уезжать. Кругом царило суетливое оживление. У дверей несколько мызников сидели на лавке перед круглым столиком и за кубком вина толковали о делах. Сбоку от двери виднелась яркая, свеженамалеванная вывеска, изображающая шахматную доску. На кровле гостиницы находилась терраса, где сидело несколько женщин, жен земледельцев. Некоторые болтали с знакомыми, перегнувшись через перила.
В некотором отдалении от дома находился навес, где отдыхали два-три путешественника победнее. По другую сторону дома тянулось обширное пространство, прежнее место погребения, превращенное теперь в место сжигания умерших. Над ним возвышались террасы веселой виллы, наполовину скрытой за деревьями. Самые могилы – изящных, разнообразных форм, окруженные зеленью и цветами, не придавали пейзажу печального характера. У самых городских ворот, в небольшой будке, стояла неподвижная фигура римского часового. Солнце ярко отражалось на его глянцевом шлеме и на копье, на которое он опирался. Ворота разделялись тремя арками – средняя предназначалась для повозок и колесниц, а две боковые – для пешеходов. По ту и по другую сторон ворот тянулись массивные стены, опоясывавшие город, сооруженные, исправленные, подчиненные в различные эпохи, после того, как войны, время или землетрясения расшатывали эту бесполезную защиту. На известных промежутках высились четырехугольные башни, прерывая живописными неровностями прямую линию стены и представляя резкий контраст с новейшими постройками, белевшими неподалеку.
Извилистая дорога, ведущая из Помпеи в Геркуланум, терялась вдали, среди роскошных виноградников, а над ними мрачно хмурился величаво-угрюмый Везувий.
– Слыхал ты новость, старый Медон? – спросила молодая женщина, с кувшином в руках, остановившись у дверей поболтать немного с рабом, перед тем, как идти в соседнюю гостиницу, чтобы наполнить сосуд и кстати пококетничать с приезжими.
– Какую такую новость? – отозвался раб, угрюмо подымая опущенные глаза.
– Как же! Нынче рано утром, пока ты, вероятно, еще не успел продрать глаза, в ворота Помпеи прошел прелюбопытный гость!
– В самом деле? – отозвался раб равнодушно.
– Да, подарок от благородного Помпониана.
– Подарок! А ты сказала – гость?
– И гость, и подарок – все вместе. Так знай же, о глупый человек, что это не кто иной, как прекраснейший молодой тигр для предстоящих игр в амфитеатре. Слышишь, Медон? О, как весело! Я не засну, покуда не увижу его. Говорят, он так страшно рычит
– Бедная дурочка! – проговорил Медон, печально и цинично.
– Не бранись, старый ворчун! Тигр – ведь это прелесть! В особенности, если мы могли бы найти кого-нибудь, чтобы бросить ему на растерзание. Теперь у нас есть и лев и тигр – подумай-ка, Медон! А за недостатком двух подходящих преступников нам, может быть, придется любоваться, как эти два зверя пожрут друг друга. Кстати, ведь сын твой гладиатор, красивый мужчина и силач – нельзя ли уговорить его, чтобы он вышел на состязание с тигром? Постарайся-ка! Ты сделаешь мне большое удовольствие, – мало того, ты будешь благодетелем всего города.
– Э, полно! – грубо остановил ее раб. – Подумай-ка лучше о своей собственной опасности, вместо того, чтобы болтать о смерти моего бедного мальчика.
– О моей опасности! – молвила девушка, испуганно озираясь. – Не накликай на меня беды! Пусть твоя угроза падет на твою же собственную голову! – С этими словами она дотронулась до талисмана, висевшего у нее на шее. – Какая же такая опасность может угрожать мне?
– По-твоему, недавнее землетрясение недостаточное предостережение? Разве не сказало оно всем нам: готовьтесь к смерти, наступает конец миру?
– Пустяки! – возразила девушка, оправляя складки своей туники. – Ты говоришь точь-в-точь, как те назареяне, – сдается мне, что ты сам принадлежишь к их секте. Ну а теперь мне некогда болтать с тобой, седая ворона, с каждым днем ты становишься все несноснее. Vale! О Геркулес! Пошли нам одного преступника для льва, а другого для тигра!
И, напевая веселую песенку звонким, серебристым голосом, молодая девушка легкими шагами направилась к гостинице, слегка приподымая на ходу свою тунику, чтобы она не запылилась.
– Мой бедный сын! – молвил старик вполголоса. – Вот так-то и тебе суждено будет погибнуть! О вера Христова! Я стал бы исповедовать тебя со всей искренностью только из-за того, что ты противишься этим кровавым зрелищам!
Старик в унынии опустил голову на грудь. Он замолчал и казался погруженным в глубокое раздумье, но время от времени вытирал глаза рукавом. Сердце его рвалось к сыну. В своей задумчивости, он не заметил, как чья-то высокая фигура несколько надменного, беспечного вида, быстрыми шагами приближалась к воротам. Старик не подымал глаз, пока эта фигура не остановилась возле него, проговорив мягким, ласковым голосом:
– Отец!
– Сын мой! Лидон! Ты ли это! – радостно воскликнул старик. – А я все думал о тебе.
– Рад слышать, отец, – сказал гладиатор, почтительно прикасаясь к коленям и к бороде раба, – скоро, быть может, я всегда буду с тобой, не только в мыслях.
– Да, сын мой, но не в этой жизни, – печально возразил раб.
– Не говори этого, о господин мой! Гляди веселее, – я чувствую, что выйду победителем в состязании и на выигранное золото выкуплю тебя на волю. О отец, на днях меня заподозрил в корысти человек, которого я охотно желал бы разуверить, потому что он великодушнее своих товарищей. Он не римлянин, а грек из Афин, он-то и упрекнул меня в алчности, когда я спросил, какая сумма назначена призом победителю. Увы! Как мало он знает душу Лидона!
– Сын мой, сын мой! – вздохнул старик и, медленно подымаясь по ступеням лестницы, повел Лидона в свою маленькую каморку, сообщавшуюся с сенями (в этой вилле это был перистиль, а не атриум). Можно до сих пор видеть эту каморку – третья дверь направо от входа. Первая дверь вела к лестнице, вторая образовала только нишу, где стояла бронзовая статуя.
– Как ни великодушны, как ни святы твои цели, – начал Медон, когда они очутились одни, вдали от посторонних глаз, – тем не менее поступки твои греховны. Ты хочешь рисковать своей жизнью ради свободы отца, – это еще простительно, но цена победы – кровь твоего ближнего. О, это смертный грех! Никакая благородная цель не может очистить его. Не делай этого! Лучше я останусь рабом, чем соглашусь купить свободу на таких условиях!
– Полно, отец, перестань! – отвечал Лидон нетерпеливо, – ты набрался в твоей новой вере, о которой прошу тебя не говорить мне, ибо боги, одарив меня силой, не дали мне мудрости, и я не понимаю ни слова из того, что ты так часто проповедовал мне, итак, я говорю, ты набрался в этой новой вере каких-то странных, фантастических понятий о том, что хорошо и что дурно. Прости, если я оскорбляю тебя: но подумай сам, кто мои противники? О, если бы ты знал, с кем я буду состязаться ради тебя, ты подумал бы, напротив, что я делаю доброе дело, уничтожая хоть одного из них. Это звери, – кровожадные, безнравственные в самой храбрости своей. Они свирепы, бессердечны, бесчувственны, никакие привязанности в жизни не в силах обуздать их. Правда, они не знают страха, но им также неизвестны ни благодарность, ни милосердие, ни любовь! Они созданы только для своего ремесла, созданы убивать без жалости, умирать без страха! Могут ли твои боги, каковы бы они ни были, гневаться при виде моей борьбы с такими людьми, да еще для такой цели? О батюшка! Если силы небесные бросят взгляд на землю, они никогда не увидят долга, более священного, более благородного, как жертва, принесенная благодарным сыном ради престарелого родителя!
Бедный старый раб, сам человек темный и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не находил аргументов, чтобы просветить невежество, столь полное и, однако, столь благородное в своем заблуждении. Первым его побуждением было броситься сыну на шею. Но он тотчас же отшатнулся, заломил руки, хотел что-то сказать, но голос его прервался, и он залился слезами.
– А если твое Божество (кажется, ты признаешь только одно), – продолжал Лидон, – если твое Божество действительно так милосердно и сострадательно, как ты уверяешь, то Оно узнает, что именно твоя вера в Него укрепила меня в моем намерении, которое ты осуждаешь.
– Как? Что ты хочешь сказать? – удивился старик.
– Ты знаешь, что я еще в детстве был продан в рабство, но был освобожден в Риме по воле моего господина, которому я имел счастье понравиться. Я поспешил в Помпею повидаться с тобой и застал тебя уже старым и дряхлым под игом капризного, взбалмошного хозяина. Недавно ты перешел в новую веру, и это обращение сделало твое рабство еще более тяжким, – оно утратило смягчающую прелесть привычки, часто примиряющей нас с худшей участью. Разве ты не жаловался мне, что ты принужден исполнять службу, не столько противную тебе, как рабу, сколько преступную, с точки зрения назареян? Разве не говорил ты мне, что жестокие угрызения терзают твою душу, когда тебя заставляют класть хотя бы крошки хлеба перед ларами, охраняющими этот имплувиум, что совесть твоя выносит постоянную борьбу? Разве ты не жаловался мне, что когда ты льешь вино перед порогом и призываешь имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься заслужить кару более ужасную, чем страдания Тантала, вечные мучения, более жестокие, нежели те, что выносят грешники в Тартаре? Не говорил ли ты мне всего этого? Я удивлялся, я не мог понять, да и теперь ничего не понимаю, клянусь Геркулесом! Но я твой сын, и единственным моим долгом было пожалеть тебя и стараться облегчить. Мог ли я слышать твои стоны, мог ли я смотреть на твои таинственные страхи, на твою постоянную тоску, оставаясь в бездействии? Нет! Клянусь бессмертными богами, эта мысль поразила меня, как луч света с Олимпа! Денег у меня не было, зато была молодость и сила – это дары, полученные от тебя же, и в свою очередь я мог продать их для тебя! Я узнал сумму твоего выкупа, узнал, что обычная награда победившего гладиатора с избытком может покрыть ее. Я стал гладиатором, я связался с этими проклятыми людьми, которые встретили меня бранью и глумлениями. Я научился их искусству, – да будут благословенны эти уроки – они дадут мне возможность вернуть свободу моему отцу!