– Ах, если бы ты послушал Олинтия! – вздохнул старик, все более и более убеждаясь в душевной добродетели сына, но тем не менее твердо уверенный в преступности его намерений.
– Я готов слушать кого угодно, – отвечал гладиатор весело, – но лишь тогда, когда ты перестанешь быть рабом. Под твоим собственным кровом, отец, ты можешь хоть целый день ломать себе голову над вашими учениями и даже всю ночь, если это тебе доставляет удовольствие. Ах, какое местечко я для тебя высмотрел! Это одна из бесчисленных лавок старой Юлии Феликс, на солнечном месте города – грейся себе на солнышке у дверей весь день-деньской, я же буду торговать маслом и вином для тебя, батюшка! А там, смотришь, если угодно Венере, у тебя появится дочь, которая будет ухаживать за твоей старостью, и ты услышишь веселые, звонкие голоса своих внучат. О, как мы будем счастливы, – и все это купится на мой приз! Будь веселее! Ободрись, батюшка! Однако мне пора уходить, уже поздно, ланиста ждет меня. Прошу твоего благословения!
С этими словами Лидон выходил из темной каморки отца. Оживленно беседуя, оба остановились на том самом месте, где мы застали привратника в начале этой главы.
– Да благословит тебя Бог, мой дорогой мальчик! – проговорил Медон с жаром. – И пусть Всевышний, читающий в сердцах людских, увидит твое благородство и простит тебе твое заблуждение!
Высокая фигура гладиатора быстро промелькнула по дорожке. Глаза старого раба следили за его легкой, величавой походкой, покуда он не скрылся из вида. Затем старик тяжело опустился на ступени и потупил глаза в землю. Он сидел неподвижно и безмолвно, словно каменный. Сердце его… Но кто может в наше более счастливое, спокойное время, составить себе понятие о борьбе и треволнениях этого сердца?
– Можно войти? – послышался вдруг чей-то тихий голос. – Дома твоя госпожа, благородная Юлия?
Раб машинально кивнул головой, приглашая посетительницу войти в дом, но она не могла видеть этого жеста и робко повторила свой вопрос, более громким голосом.
– Ведь я уже сказал тебе, что можно! – проговорил раб раздражительно. – Войди!
– Благодарю, – отвечала гостья жалобно. Раб, тронутый этим тоном, взглянул на нее и узнал слепую цветочницу.
Горе способно сочувствовать тяжелому недугу. Старик встал, проводил девушку до ближней лестницы, ведущей вниз, в покои Юлии, и, позвав рабыню, поручил ей слепую девушку.
VII. Уборная помпейской красавицы. – Многозначительный разговор между Юлией и Нидией
Красавица Юлия сидела в своей комнате, окруженная рабынями. Уборная была мала, как и смежный кубикулум, однако гораздо просторнее обыкновенных спален, даже в самых богатых жилищах, которые были так миниатюрны, что те, кто не видел этих комнат, не может составить себе понятия о тех крошечных голубиных гнездах, где помпейцы считали удобным проводить ночь. Но в сущности постель у древних вовсе не была такой важной и массивной принадлежностью, как у нас. Их ложе было не что иное, как очень узкая, небольшая кушетка, достаточно легкая, чтобы сам владелец мог без труда переносить ее с места на место. Без сомнения, она и передвигалась из комнаты в комнату, смотря по прихоти хозяина и временам года, так как та часть дома, где обитатели проводили известные месяцы, в другие месяцы, напротив, пустовала. У итальянцев этой эпохи было странное, причудливое отвращение к яркому дневному свету. Их темноватые комнаты, плохое освещение которых с первого взгляда можно было бы приписать неумелости архитектора, в действительности нарочно устраивались так. Только в своих портиках и садах древние наслаждались солнцем, когда это нравилось их изнеженному вкусу. Внутри же домов они искали прохлады и тени.
В это время года покои Юлии помещались в нижнем этаже, как раз под парадными комнатами, и выходили в сад на одном уровне с ним. Одна только широкая стеклянная дверь пропускала лучи утреннего солнца: однако глаза красавицы настолько привыкли к потемкам, что могли различать, какие именно цвета ей более всего к лицу – какой оттенок нежных румян придает больше блеска ее черным глазами и больше юношеской свежести ее щекам.
На столе, перед которым она сидела, стояло небольшое круглое зеркало из гладкополированной стали. Вокруг него были разложены в строгом порядке различная косметика и мази, духи и румяна, гребни и драгоценности, ленты и золотые булавки, долженствовавшие с помощью искусства и прихотливой моды усилить блеск природной красоты. В полумраке комнаты выделялась яркая и пестрая живопись стен, ослепительные фрески в помпейском вкусе. Перед туалетным столом, под ногами Юлии, был разостлан ковер восточного тканья. Под рукою, на другом столике, стояли серебряный таз с кувшином и потушенная лампа изящной работы, художник изобразил на ней купидона, отдыхающего под ветвями миртового дерева. Тут же лежал небольшой свиток папируса с нежными элегиями Тибула. Вход в кубикулум закрывался занавесом, богато расшитым золотом и цветами. Такова была уборная красавицы восемнадцать веков тому назад.
Прелестная Юлия сидела, лениво откинувшись на спинку кресла, между тем как причесывавшая ее раба (ornatrix) громоздила один на другой целую кучу мелких локончиков, искусно перевивая фальшивые с настоящими и так высоко воздвигая все это здание, что голова ее госпожи казалась помещенной на середине туловища, а не на верхушке.
Ее туника темно-янтарного цвета, прекрасно оттенявшая ее темные волосы и несколько смуглый цвет кожи, падала широкими складками к ее ногам, обутым в туфельки, прикрепленные к стройным щиколоткам белыми ремешками. Туфли, пурпурового цвета, были богато вышиты жемчугом, и носок их несколько загибался кверху, как у турецких туфель. Старая рабыня, посвященная долгим опытом во все тайны туалета, стояла позади парикмахерши, держа на руке широкий, усыпанный каменьями пояс своей госпожи, и время от времени давала наставления художнице, воздвигавшей прическу, пересыпая эти замечания льстивыми похвалами по адресу самой госпожи.
– Воткни эту шпильку немного правее… Еще пониже, ах ты глупая! Разве ты не видишь, как ровны и правильны эти прекрасные брови? Подумаешь, что ты причесываешь Коринну, у которой лицо на сторону… Теперь приколи цветы… Что ты, дура, не эту блеклую гвоздику! Ведь ты подбираешь цвета не к бледному лицу Хлорисы, – только самые яркие цвета пристали к свежим щечкам молодой Юлии!
– Тише! – молвила госпожа, сердито топнув ножкой. – Ты мне выдираешь волосы, точно это сорная трава.
– Ах ты, глупое созданье! – продолжала старая раба, руководившая церемонией. – Не знаешь ты разве, как нежна твоя госпожа? Ведь ты причесываешь не жесткую лошадиную гриву вдовы Фульвии… Ну, теперь ленту – так, отлично! Прекрасная Юлия, взгляни в зеркало – видали ли на свете что-нибудь прелестнее?
Когда, наконец, после долгих обсуждений, хлопот и остановок, сложная башня была окончена, приступлено было к другой операции, – надо было придать глазам томное выражение при помощи темного порошка, которым подмазывались брови и ресницы. Маленькая мушка в виде полумесяца, ловко помещенная возле розовых губ, привлекала внимание на ямочки на щеках и на зубы, природная ослепительная белизна которых еще усиливалась всевозможными средствами.
Другой рабе, до тех пор стоявшей в бездействии, было поручено надеть драгоценности: жемчужные серьги (по две в каждое ухо), массивные золотые браслеты, цепь, состоящую из золотых же колец с хрустальным талисманом, изящный аграф на левое плечо, с драгоценной камеей, изображавшей Психею, пояс из пурпуровой ленты, богато вышитый золотом и скрепленный перевитыми змеями, наконец, различные перстни, унизавшие тонкие, белые пальцы красавицы. Туалет был окончен по последней римской моде. Красивая Юлия окинула себя последним довольным взглядом в зеркале и, снова развалясь в кресле, небрежным тоном приказала младшей из своих рабынь читать ей любовные стихи Тибула. Чтение еще продолжалось, когда другая раба ввела Нидию.
– Привет тебе, Юлия! – сказала цветочница, останавливаясь в нескольких шагах от Юлии и скрестив руки на груди. – Я исполнила твое приказание.
– И хорошо сделала, цветочница! Подойди сюда, можешь сесть.
Одна из рабынь поставила стул возле Юлии, и слепая села.
Несколько мгновений Юлия молча и пристально смотрела на вессалийку с некоторым смущением, затем она сделала знак рабыням выйти и затворить дверь. Оставшись наедине с Нидией, она проговорила, отвернувшись от нее и, очевидно, забыв, что слепая не может наблюдать за выражением ее лица:
– Итак, ты служишь у неаполитанки Ионы?
– Да, я живу теперь у нее.
– Правда ли, что она так красива?
– Не знаю, – отвечала Нидия. – Как я могу судить о ее красоте?
– Ах, я позабыла… Но у тебя есть уши. Что говорят твои товарки, другие рабыни, – хвалят они ее красоту? Обыкновенно рабы, беседуя между собой, забывают льстить своим господам.
– Все говорят, что она очень хороша.
– Гм… Высокого роста?
– Да.
– Как и я… Волосы у нее черные?
– Да, говорят.
– И у меня тоже черные… А Главк часто у нее бывает?
– Каждый день, – отвечала Нидия, подавляя вздох.
– Каждый день! В самом деле? И он тоже находит ее красивой?
– Полагаю, так как скоро их свадьба.
– Свадьба! – воскликнула Юлия, бледнея даже сквозь поддельный румянец, и вскочила с кушетки.
Нидия, конечно, не могла видеть, какое волнение причинила она своими последними словами. Несколько минут Юлия молчала. Но по ее тяжелому дыханию и сверкающим глазам всякий мог бы догадаться, как жестоко уязвлено ее тщеславие.
– Говорят, что ты вессалийка, – промолвила она наконец.
– Это правда!
– Вессалия – страна волшебников и колдуний, талисманов и любовных зелий? – продолжала Юлия.
– Она искони славилась своими чародеями, – робко заметила Нидия.
– Не знаешь ли ты, слепая, каких-нибудь привораживающих средств?
– Я! – вскричала цветочница, вспыхнув. – Я! Откуда мне знать? Конечно, нет!
– Тем хуже для тебя, я дала бы тебе столько золота, что ты могла бы