– Иона, – сказал он, – если мое имя очернят и оклевещут, поверишь ты этим наветам?
– Никогда, брат мой, никогда!
– И ты полагаешь, что творящий зло бывает наказан впоследствии, а добрый награжден?
– Можешь ли ты в этом сомневаться?
– Итак, ты убеждена, что кто истинно добр, тот должен все свои эгоистические интересы принести в жертву добродетели?
– Кто так поступает, тот равен богам.
– И, согласно его мужеству и чистоте души, ему воздано будет за пределами могилы?
– Так нас учат.
– Поцелуй меня, сестра. Но еще последнее слово: ты выходишь замуж за Главка, и, быть может, этот брак разлучит нас с тобой еще безнадежнее, любишь ли ты своего жениха? Отвечай на мой вопрос, сестра…
– Люблю, – промолвила Иона, краснея.
– Чувствуешь ли ты, что ради него ты способна отречься от своей гордости, пренебречь бесчестьем, рисковать жизнью? Я слыхал, что когда женщина истинно любит, она способна дойти до подобных крайностей!..
– На все это я готова для Главка и даже думаю, что это не было бы жертвой с моей стороны. Для любящего сердца нет жертв…
– Довольно! Но если женщина питает такие чувства к мужчине, то не будет ли мужчина менее усерден к Богу?
Он замолк. Лицо его дышало божественным воодушевлением, грудь его волновалась, глаза сияли, на челе было написано величие человека, готовящегося к смелому, благородному подвигу! Еще раз он устремил на Иону пристальный, пылающий взор, нежно обнял ее и прижал к груди, – минуту спустя его уже не было в доме.
Иона долго просидела, не трогаясь с места, в глубокой задумчивости. Несколько раз служанки приходили докладывать ей, что пора одеваться на банкет Диомеда. Наконец она очнулась от тяжелых дум и стала готовиться к пиру, – но не с радостной гордостью красавицы, а безучастно, с грустью в душе. Одна мысль еще примиряла ее с этим празднеством – уверенность увидеть Главка и сообщить ему свою тревогу относительно брата.
III. Светское собрание и обед по последней помпейской моде
Тем временем Саллюстий с Главком тихими шагами направлялись к дому Диомеда. Несмотря на свой рассеянный образ жизни, Саллюстий не был лишен хороших качеств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, – словом, прекрасным человеком, если б не решил быть философом. Воспитанный в римских школах, которые слепо придерживались отголосков греческой мудрости, он проникся учениями последователей Эпикура, искажавших простые правила своего великого учителя. Он предался удовольствиям и воображал, что лучший на свете мудрец – тот, кто живет весело. Однако он обладал некоторой ученостью, был великодушен и добр от природы. Самая откровенность, с которой он признавался в своих пороках, казалась чуть ли не добродетелью, сравнительно с крайней испорченностью Клавдия и презренной изнеженностью Лепида. Поэтому Главк любил его больше всех других товарищей, а Саллюстий, в свою очередь, высоко ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную миногу или кубок доброго фалернского.
– Какой пошлый старикашка этот Диомед, – заметил Саллюстий, – но все-таки у него есть хорошие качества… в винном погребе.
– И вдобавок очаровательная дочь.
– Это правда, но последнее, по-видимому, не слишком трогает тебя, Главк. Мне кажется, Клавдий собирается заменить тебя.
– На здоровье. К тому же на празднестве ее красоты, наверное, ни один гость не считается лишним.
– Ты слишком строг. Впрочем, в ней есть что-то коринфское, во всяком случае, их будет пара! Как мы добры, допуская в наше общество такого игрока и негодяя.
– Удовольствия сближают иногда самых разнородных людей, – возразил Главк. – Он забавляет меня…
– И льстит тебе – но заставляет дорого платить за это! Он посыпает свою лесть золотым песком.
– Ты часто намекаешь, что он плутует в игре. Неужели это правда?
– Милейший Главк, благородному римлянину надо поддерживать свое достоинство, а это обходится дорого… Клавдий принужден плутовать, как последний мошенник, для того, чтобы жить вельможей!
– Ха, ха! Это мило! Но за последнее время я бросил игру в кости. Ах, Саллюстий! Когда я женюсь на Ионе, я надеюсь искупить безумства молодости. Мы оба созданы для лучшей жизни, чем та, какую видим теперь, созданы служить иным идеалам в благородных храмах, а не в хлеве Эпикура.
– Увы! – отвечал Саллюстий меланхолическим тоном. – Разве мы знаем что-нибудь, кроме того, что жизнь коротка и что за пределами могилы царит мрак. Поэтому лучшая мудрость – та, которая повелевает нам наслаждаться!
– Клянусь Бахусом! Иногда я прихожу в сомнение – умеем ли мы наслаждаться жизнью, как следует!
– Я человек умеренный, – возразил Саллюстий, – и не требую невозможного. Все мы, как преступники, нарочно одурманиваем себя вином и миррой, стоя на рубеже смерти, иначе бездна показалась бы нам слишком страшной. Признаюсь, я сам был склонен к мрачным мыслям, пока не пристрастился к вину – тогда-то и началась для меня новая жизнь, Главк!
– Да, но каково бывает на другое утро?
– Конечно, чувствуешь себя не совсем хорошо, согласен с тобой, но если б было иначе, то, пожалуй, человек никогда не был бы расположен читать. Я занимаюсь иногда наукой – но, клянусь богами, – собственно, потому, что не в состоянии предпринять ничего другого до полудня.
– Какой скиф!
– Кто отрицает Бахуса, тот заслуживает участи Пентея.
– Ну а все же, Саллюстий, при всех твоих недостатках ты самый симпатичный кутила, какого мне случалось встречать. Право, если б мне угрожала смертельная опасность, ты был бы единственным человеком во всей Италии, который протянул бы мне руку спасения.
– Может быть, и нет, если б это случилось среди ужина. В сущности, все мы, итальянцы, страшные эгоисты.
– Таковы все люди несвободные, – проговорил Главк со вздохом. – Только одна свобода делает нас способными жертвовать собою друг для друга.
– В таком случае, свобода должна быть очень утомительна для эпикурейца, – сказал Саллюстий. – Однако вот мы и пришли к дому нашего амфитриона.
Так как вилла Диомеда была одной из самых замечательных в Помпее по своим размерам и вдобавок была построена римским архитектором по специальному плану, приспособленному для загородного дома, то небезынтересно описать в нескольких словах расположение покоев, по которым должны были проходить гости.
Они вошли в небольшие сени, уже знакомые нам и охраняемые старым Медоном, и очутились сразу под колоннадой, называемой перистилем, так как главная разница между загородной виллой и городским домом состояла в том, что в вилле эта колоннада помещалась как раз на том месте, где в городском доме был атриум. Посреди перистиля находился открытый двор, снабженный имплувиумом.
Из перистиля спускалась лестница к службам, другой узкий коридор с противоположной стороны сообщался с садом. Колоннаду окружали несколько маленьких комнат, предназначенных, вероятно, для гостей, приехавших издалека. Дверь налево от входа вела в небольшой треугольный портик, смежный с баней, а позади помещалась гардеробная, где хранились праздничные одежды рабов, а, быть может, также и самого господина. Семнадцать столетий спустя были найдены эти останки древних нарядов, обугленные и истлевшие – увы! они сохранились дольше, чем предполагал даже бережливый хозяин.
Вернемся в перистиль и постараемся представить читателю общий вид целого ряда апартаментов, куда направились гости.
Колонны портика были обвиты гирляндами из живых цветов. Нижняя часть колонн была выкрашена в красный цвет, а на стенах пестрели разнообразные фрески. За занавесом, откинутым по обе стороны, виднелся таблинум, или гостиная (в нее вели стеклянные двери, теперь задвинутые в стены). По ту и другую сторону таблинума помещались небольшие комнаты – одна из них была хранилищем различных драгоценностей: все эти покои, как и таблинум, сообщались с длинной галереей, открывавшейся по обеим концам на террасы, а между террасами был род залы, где и приготовлен был банкет. Эти комнаты, находящиеся на одном уровне с улицей, помещались, однако, выше сада. А террасы, сообщавшиеся с галереей, продолжались в виде коридоров, построенных над колоннами, окаймлявшими сад справа и слева.
Внизу, на одном уровне с садом, тянулся ряд покоев, предназначенных почти исключительно для Юлии.
В упомянутой галерее Диомед принимал своих гостей.
Купец имел большие претензии прослыть знатоком литературы, поэтому выказывал пристрастие ко всему греческому. Главка он принял с особенной любезностью.
– Ты увидишь, друг мой, – сказал он, указывая рукою на окружающую обстановку, – что у меня здесь все устроено на классический лад – в духе Кекропса, а? Зала, где мы будем ужинать, в чисто греческом стиле. Говорят, в Риме нет покоев в этом роде, не правда ли, благородный Саллюстий?
– О, – заметил тот с полуулыбкой, – вы, помпейцы, умеете выбирать все, что есть лучшего и в Греции, и в Риме. Желал бы я, Диомед, чтобы твое угощение было так же хорошо, как архитектура твоего дома.
– Увидишь, увидишь, Саллюстий, – отвечал купец. – У нас, помпейцев, есть вкус – водятся и денежки
– Две превосходные вещи, – отозвался Саллюстий. – Но вот и прекрасная Юлия!
Главная разница между обычаями афинян и римлян заключалась в том, что у первых скромные женщины редко участвовали в пирах, у римлян, напротив, женщины почти всегда украшали празднества своим присутствием, но в таких случаях пир оканчивался рано.
Великолепно разодетая в белое платье, вышитое жемчугом и золотом, красивая Юлия вошла в комнату.
Едва успела она принять приветствия обоих гостей, как явились почти одновременно Панса с женой, Лепид, Клавдий и римский сенатор. Вслед за тем вошла вдова Фульвия, а потом – поэт Фульвий, не имевший ничего общего со вдовой, кроме имени. Наконец пришел воин из Геркуланума в сопровождении своей тени-паразита и другие менее знаменитые гости. Иона еще мешкала.
У древних было в моде льстить при всяком возможном случае и считалось признаком невоспитанности садиться тотчас же по приходе в дом. Поздоровавшись – это делалось, как и у нас, дружеским пожатием руки или более интимным поцелуем, – гости в продолжение нескольких минут осматривали убранство покоев, любовались бронзой, картинами или мебелью, – что считается очень неприличным, согласно утонченным английским понятиям, так как величайшая благовоспитанность у нас состоит в равнодушии. Ни за что на свете англичанин не стал бы слишком восхищаться домом своего знакомого, и