Саллюстий принял это звание с подобающей скромностью.
– Я буду милостивым повелителем для тех, кто пьет, но зато неумолимее самого Миноса к непокорным! Берегитесь!
Рабы стали обносить тазы с благовонной водой, и этим омовением начался пир. Столы уже ломились под тяжестью первой перемены.
Разговор, сначала отрывочный и несвязный, дал возможность Ионе и Главку обменяться шепотом нежными словами, которые выше всякого красноречия в мире. Юлия следила за ними сверкающим взором.
«Скоро я буду на ее месте!» – думала она.
Но Клавдий, сидевший на середине стола так, что мог удобно наблюдать лицо Юлии, угадал ее досаду и решился воспользоваться ею. Он обращался к ней через стол с изысканными любезностями, а так как он был благородного происхождения и мужчина недурной наружности, то тщеславная Юлия оказалась чувствительной к его вниманию. Не настолько она была влюблена, чтобы пренебрегать другим поклонником.
Саллюстий между тем не давал рабам ни минуты отдыху и приказывал им наполнять один кубок за другим с таким усердием, как будто дал себе слово осушить поместительные погреба, которые читатель до сих пор может видеть под домом Диомеда. Почтенный купец начал уже раскаиваться в своем выборе, так как откупоривались и осушались амфора за амфорой. Рабы – все малолетние (младшие из них, мальчики лет десяти, наливали вино, а старший, лет пятнадцати, смешивал вино с водою) – по-видимому, разделяли усердие Саллюстия, и Диомед вспыхивал при виде рвения, с каким они помогали царю праздника.
– Извини меня, о сенатор! – воскликнул Саллюстий. – Я вижу, ты начинаешь отлынивать. Но твой пурпур не спасет тебя – пей!
– Клянусь богами, – отвечал сенатор, покашливая, – мои легкие как в огне. Ты действуешь с такой волшебной быстротой, что сам Фаэтон за тобой не поспеет. Я человек больной, любезный Саллюстий: ты должен пощадить меня.
– Ни за что, клянусь Вестой! Я монарх беспристрастный – пей!
Бедный сенатор, подчиняясь застольным законам, принужден был сдаться. Увы! Каждый кубок вина только приближал его к берегам Стикса.
– Потише, потише, повелитель, – простонал Диомед, – мы уже начинаем изнемогать…
– Измена! – прервал его Саллюстий. – Здесь нет сурового Брута! Никто не смеет вмешиваться в распоряжения властелина!
– Но наши дамы…
– Амур тоже не прочь выпить! Разве Ариадна не поклонялась Бахусу!
Пир продолжался. Гости становились все болтливее и шумнее. Десерт, или последняя перемена, был уже на столе. Рабы обносили гостей тазами с водою, надушенной миррой и исопом, для заключительного омовения. Но вот маленький, круглый столик, стоявший в свободном пространстве, против гостей, вдруг раскрылся посередине, как по волшебству, и из него брызнул душистый дождь, опрыскавший стол и гостей. Вслед за тем был отдернут навес, спускавшийся над столом. Гости увидели, что под потолком протянут канат, и один из искусных плясунов, которыми славилась Помпея, начал свои воздушные упражнения как раз над их головами.
Эта фигура, висящая на одной веревке и исполняющая самые затейливые прыжки, как будто намереваясь обрушиться на головы гостей, вероятно, привела бы в ужас любое современное общество, но наши пирующие помпейцы, по-видимому, любовались зрелищем с восторгом и любопытством и рукоплескали тем усерднее, чем более акробат грозил свалиться на кого-нибудь из гостей. Он оказал сенатору особую честь, буквально сорвавшись над ним с каната, но тотчас же снова поймал канат, когда уже все общество думало, что череп римлянина размозжен, как у того поэта, которого орел принял за черепаху. Наконец, к великому облегчению Ионы, не привыкшей к подобного рода развлечениям, плясун вдруг остановился, когда издали раздались звуки музыки, но тотчас же опять заплясал с еще большим увлечением. Послышался другой мотив, и танцор снова остановился, как будто хотел сказать: «Нет, этот мотив не может нарушить чары, овладевшие мною!» Он изображал человека, который, повинуясь какому-то наваждению, должен плясать поневоле и которого может исцелить только известный музыкальный мотив[23].
Наконец, музыкант, по-видимому, уловил надлежащий тон, плясун сделал прыжок, соскочил с каната на пол и скрылся.
Одно искусство сменялось другим. Музыканты, расположившиеся на террасе, заиграли мягкую, нежную мелодию, и раздалась тихая песня, едва слышная в отдалении.
– Прелестная песня, – изрек Фульвий покровительственным тоном.
– О, если б вы сами сделали нам удовольствие пропеть что-нибудь, – прошептала супруга Пансы.
– Вы желаете, чтобы Фульвий спел? – воскликнул распорядитель пира, только что предлагавший обществу выпить за здоровье сенатора – по кубку на каждую букву его имени.
– Что за вопрос! – отвечала матрона, бросив на поэта любезный взгляд.
Саллюстий щелкнул пальцами и, подозвав раба, отдал ему какое-то приказание. Раб вскоре вернулся с маленькой арфой и миртовой веткой.
Низко кланяясь поэту, он подал ему арфу.
– Увы! Я не умею играть! – молвил Фульвий.
– Ну, в таком случае ты должен спеть песню этой миртовой ветке. Это греческая мода: Диомед любит греков, я тоже люблю греков, все мы любим греков, – и, между нами будь сказано, это не единственная вещь, которую мы позаимствовали от них. Как бы то ни было, я ввожу этот обычай, я, царь пира. Пой, мой подданный, пой!
Поэт с застенчивой улыбкой взял в руки миртовую ветку и, после короткой прелюдии, запел приятным, звучным голосом песню любви. Эта песня, гармонировавшая с веселым, оживленным настроением помпейцев, была встречена громкими аплодисментами, и вдова Фульвия непременно захотела увенчать своего тезку той же самой миртовой веткой, в честь которой он пел. Ее тотчас же сплели в гирлянду, и бессмертный Фульвий был коронован при восторженных рукоплесканиях и криках «Iо triumphe!» Затем арфу и другую миртовую ветку стали передавать из рук в руки вокруг стола, и всякий, кто мог, должен был петь.
Солнце уже садилось, и пирующие пробыли за столом уже несколько часов, но они этого не замечали, так как дневной свет не проникал в зал пира. Однако утомленный сенатор и воин, которому надо было возвращаться в Геркуланум, встали из-за стола и первые подали сигнал расходиться.
– Погодите еще немного, друзья мои, – остановил их Диомед, – если уж вы непременно желаете уйти так рано, вы должны, по крайней мере, принять участие в нашей заключительной забаве.
С этими словами он знаком подозвал одного из рабов и шепнул ему что-то. Раб вышел и тотчас же вернулся с небольшой чашей, содержавшей несколько табличек, тщательно запечатанных и по виду совершенно одинаковых. Каждый гость должен был купить одну из табличек за самую мелкую серебряную монету. Главная соль этой лотереи (любимого развлечения Августа, который и ввел ее в употребление) заключалась в неравенстве, а иногда и в несоответствии выигрышей, обозначенных на табличках. Например, поэт с гримасой вытянул одну из своих поэм (известно, что ни один доктор не проглотит охотно свое собственное лекарство). Воину досталась пачка шпилек, что подало повод к остротам по поводу Геркулеса и прялки. Вдова Фульвия получила большой кубок, Юлия – мужскую пряжку, а Лепид – коробку с дамскими мушками. Самый подходящий выигрыш выпал на долю игрока Клавдия – он побагровел от досады, вытащив коробку с фальшивыми костями[24]. Веселье, вызванное этими курьезными выигрышами, было несколько омрачено приключением, которое все сочли зловещим предзнаменованием. Главку достался самый ценный приз – небольшая мраморная статуя Фортуны, работы греческого художника. Но раб, передавая ему статую, уронил ее, и она разбилась вдребезги.
Трепет ужаса охватил собрание, и все в один голос взмолились к богам, прося их предотвратить беду.
Один Главк, хотя и был суеверен в душе не менее остальных гостей, сделал вид, что это нисколько не взволновало его.
– Прелестная неаполитанка, – нежно прошептал он, обращаясь к Ионе, побледневшей, как мрамор статуи, – мне понятен смысл этого предзнаменования: оно означает, что Фортуна, отдавая мне тебя, уже не может дать ничего лучшего. Она разбивает свой образ, чтобы оставить мне только твой.
Желая рассеять впечатление, произведенное этим случаем на собрание, которое, принимая во внимание степень цивилизации гостей, могло бы показаться чудовищно суеверным, если б нам не случалось и теперь видеть, как дамы часто приходят в меланхолическое настроение и выходят из комнаты, если за столом тринадцать человек, словом, чтобы сгладить это впечатление, Саллюстий обвил свой кубок цветами и провозгласил здоровье хозяина дома. За сим следовал тост за императора, и, наконец, выпив прощальный кубок в честь Меркурия, посылающего приятные сны, общество заключило пир последним омовением и стало расходиться.
Экипажи и носилки мало употреблялись в Помпее, отчасти вследствие чрезвычайно узких улиц, отчасти благодаря небольшим размерам самого города. Большинство гостей, надев свои сандалии, снятые ими при входе в зал пиршества, и закутавшись в плащи, отправились домой пешком, в сопровождении своих рабов.
Между тем Главк, простившись с Ионой, вернулся к лестнице, ведущей вниз, в покои Юлии, один из рабов проводил его в комнату, где дожидалась Юлия.
– Главк, – молвила она, потупив глаза, – я вижу, ты действительно любишь Иону, – она так красива!
– Юлия настолько прелестна сама, что может быть великодушной, – отвечал грек. – Да, я люблю Иону. Желаю тебе, чтобы среди всей молодежи, увивающейся вокруг тебя, нашелся хотя один поклонник, столь искренний.
– Да ниспошлют мне боги такого же преданного. Вот, Главк, жемчуг, который я назначаю в подарок твоей невесте. Пусть она носит его на здоровье, молю о том Юнону!
С этими словами она передала Главку футляр с ниткой довольно крупного и ценного жемчуга. В то время там распространен был обычай делать подарки помолвленным, так что Главк без всяких затруднений принял ожерелье. В душе, однако, гордый афинянин решил отплатить за этот подарок другим, второе дороже. Юлия, не дав ему времени поблагодарить ее, налила немного вина в небольшой кубок.