– Лучше я приготовлю тебе питье, – летнее питье, которое так любит Иона, смесь меда со слабым вином, охлажденным на льду.
– Благодарю, – отвечал Главк, не подозревая волнения Нидии, – если это любимый напиток Ионы, для меня этого достаточно, я с удовольствием выпью его, хотя бы это был яд.
Нидия нахмурилась, но тотчас же на губах ее мелькнула улыбка. Удалившись на несколько минут, она вернулась с питьем. Главк взял кубок из рук ее. Чего бы только ни дала Нидия, чтобы прозреть хоть на один час, чтобы наблюдать осуществление своих надежд, чтобы уловить первый луч желанной любви, чтобы поклониться, как перс, солнцу, этой новой заре, которая, по ее суеверным убеждениям, должна была озарить мрак ее существования! Как отличны были ее чувства от помыслов тщеславной помпеянки в подобном же случае! Какие жалкие, легкомысленные страсти руководили Юлией и заставили ее принять смелое решение! Из какой мелочной досады, жалкой мстительности и тщеславия образовалось это чувство, которое она величала любовью! Но в сердце вессалийки клокотала чистая страсть, правда, необузданная, безумная, не женственная, но без примеси всяких других, менее благородных чувств. Она жила и дышала одной любовью, – могла ли она устоять против искушения завоевать взаимность любимого человека?
Нидия прислонилась к стене, чтобы не упасть. Лицо ее, перед тем раскрасневшееся, вдруг стало белее снега. Ее нежные руки были судорожно сжаты, губы полуоткрыты, глаза опущены в землю. С тревогой она ждала, что скажет Главк.
Афинянин поднес кубок ко рту и отпил почти четверть содержащейся в нем жидкости, как вдруг, случайно взглянув на лицо Нидии, он был поражен его страдальческим, странным выражением. Он вдруг остановился и, продолжая держать кубок у рта, воскликнул:
– Что случилось, Нидия? Ты больна или в горе? На лице твоем написано страдание. Что с тобой, бедное дитя?
С этими словами он поставил кубок на стол, встал с места и подошел к ней, как вдруг почувствовал какую-то томительную боль, от которой похолодело его сердце, затем странное, острое ощущение охватило его мозг, так что голова закружилась. Казалось, пол ускользает из-под его ног и он движется по воздуху, – буйная, неземная веселость овладела им, он чувствовал, что слишком легок для земли, он жаждал крыльев, ему даже чудилось, что у него уже выросли крылья. Совершенно невольно он залился громким, страшным хохотом. Он хлопал в ладоши, прыгал и скакал, точно вдохновенная пифия. Потом это неестественное возбуждение отчасти улеглось. Он почувствовал, что кровь его бурлит и клокочет в жилах, словно поток прорвавшийся сквозь все преграды и устремившийся в океан. В ушах его стоял громкий гул, наполнявший мало-помалу и голову. Жилы на висках его вздулись и готовы были лопнуть от прилива крови, но вот в глазах его потемнело, однако не совсем, сквозь туман он видел, что противоположная стена как будто запылала, а написанные на ней фигуры стали двигаться и ползти словно призраки. Что всего страннее, он не чувствовал себя больным, он не страдал под натиском страшного безумия, овладевшего его мозгом. Новость ощущений казалась ему даже приятной и увлекательной, точно он переживал новую юность. Он был близок к сумасшествию, но не сознавал этого!
Нидия не отвечала на его первый вопрос, – она не в состоянии была вымолвить ни слова. Но страшный, дикий хохот вывел ее из сомнения: она не могла видеть яростной жестикуляции афинянина, не могла заметить его шаткой, неверной походки, когда он бессознательно метался по комнате. Но она слышала бессмысленные, безумные слова, срывавшиеся с его губ. Она ужаснулась и бросилась к нему, отыскивая его ощупью и, когда коснулась его ног, упала перед ним, обнимая его колени и рыдая от волнения и ужаса.
– О, скажи мне что-нибудь! Ты ненавидишь меня? О, говори, говори!
– Клянусь богиней красоты, – чудная страна этот Кипр! Там в наших жилах течет вино вместо крови! Смотрите, у того Фавна вскрыли жилы, чтобы показать, как кровь в них переливается и клокочет! Поди сюда, веселый бог! Ты сидишь верхом на козле? Какая у него славная, шелковистая шерсть, он стоит всех парфянских коней! Но послушай – твое вино слишком крепко для нас, смертных. О, как здесь хорошо! Ни один листочек не шелохнется! Зеленые волны леса подхватили зефир и потопили его! Ни малейшее дуновение ветерка не шелестит листвой. Я вижу, как сновидения дремлют со сложенными крылами на неподвижном вязе… Вдали сверкает синий поток в лучах полуденного солнца… струя фонтана бьет кверху… Ах, фонтан! Не погасить тебе лучи моего греческого солнца, как ты ни стараешься, простирая свои цепкие, серебристые руки! Но что это за фигура мелькает там, за кустами? Она лучезарна, как луч луны. На голове ее венок из дубовых листьев. В руке она держит опрокинутую вазу, из которой сыплются мелкие, розовые раковины и льется сверкающая струя воды. О, взгляните на это лицо! Люди никогда не видывали ничего подобного… Смотрите… она и я – мы одни в дремучем лесу. Уста ее без улыбки, она движется тихо, печально. О! Бежать… это нимфа! Кто увидит ее, тот сходит с ума! Бежать скорее… она отыскала меня!
– О Главк, Главк! Разве ты не узнаешь меня? Не волнуйся так, или ты убьешь меня одним своим словом!
Новая перемена, казалось, произошла в потрясенном, расстроенном рассудке несчастного афинянина. Он положил руки на шелковистые волосы Нидии, стал гладить ее локоны, пытливо, заглядывая ей в лицо, и так как в разорванной цепи его мыслей два или три звена еще сохранились, то вид ее, по-видимому, напомнил ему Иону. При этом воспоминании его безумие разгорелось с еще большей силой. Страсть звучала в его голосе, когда он воскликнул:
– Клянусь Венерой, Дианой и Юноной, что будь у меня целый мир на плечах, как у моего земляка Геркулеса (о, ничтожный Рим! Все, что было великого, принадлежит Греции. Не будь нас, римляне не имели бы богов), повторяю, будь я на месте Геркулеса, я сбросил бы этот мир в бездну хаоса за одну улыбку Ионы. О, красавица моя обожаемая, – прибавил он голосом невыразимо нежным и жалобным, – ты не любишь меня! Ты неласкова со мной. Египтянин оклеветал меня перед тобою, ты не знаешь, какие долгие часы я провел под твоим окном… ты не знаешь, я всю ночь дожидался, пока потухнут звезды, надеясь, что, наконец, покажешься ты, мое солнце ясное, но ты меня не любишь, ты покинула меня! О, не оставляй меня хоть теперь! Я чувствую, что жизнь моя будет недолга, дай насмотреться на тебя в последний раз! Я родом из чудной страны твоих отцов, я взбирался на высоты Фила, я собирал розы и гиацинты в оливковых рощах Илисса. Ты не должна покидать меня, ведь твои предки были братьями моих предков! Говорят, здешний край прекрасен, здешнее небо безоблачно, но я возьму тебя с собою… О, мрачное видение, зачем ты становишься между мною и моей возлюбленной? На челе твоем смерть, страшная смерть! На устах твоих – убийственная улыбка. Имя твое Орк, но на земле люди зовут тебя Арбаком. Видишь, я знаю тебя! Исчезни, мрачный призрак, твои чары бессильны!
– Главк, Главк! – бормотала Нидия и, выпустив его из рук, упала на пол без чувств от волнения, испуга и угрызений совести.
– Кто зовет? – воскликнул он. – Иона… это она! Ее унесли, похитили, но мы спасем ее… Где мой стилет? А, он тут! Иду, Иона, спешу к тебе на помощь… Иду, иду!..
Сказав это, афинянин выскочил из портика, пробежал через весь дом и, бормоча про себя, быстрыми, но шаткими шагами бросился бежать по улицам, слабо озаренным светом звезд. Роковое снадобье огнем горело в жилах несчастного. Действие зелья, вероятно, еще усилилось вследствие выпитого Главком вина. Привыкшие к излишествам ночных кутил прохожие, улыбаясь и подмигивая, давали дорогу молодому человеку, нетвердому на ногах. Они думали, что он находится под влиянием Бахуса, которого недаром очень почитали в Помпее. Но те, которые пристальнее вглядывались в его лицо, отшатывались от него с необъяснимым ужасом, и улыбка исчезала с их губ. Главк пробежал по самым людным улицам. Машинально направляясь к дому Ионы, он очутился в более пустынном квартале и вошел в рощу Цибелы, ту самую, где Апекидес имел свидание с Олинтием.
VI. Собрание разнообразных личностей. – Потоки, которые, по-видимому, текли врозь, устремляются в один и тот же залив
Сгорая от нетерпения узнать поскорее, было ли дано ядовитое снадобье его ненавистному сопернику и какое действие оно оказало, Арбак решил вечером отправиться к Юлии и покончить с этой тревожной неизвестностью. В то время был обычай, как уже сказано выше, чтобы мужчины носили с собой повсюду таблички со стилем, прикрепленные к поясу. Дома они обыкновенно снимали этот пояс. В сущности, под видом карандаша для письма римляне носили с собой очень острое и опасное оружие. Таким стилем[25] Кассий заколол Цезаря в здании сената.
Надев плащ и захватив свой пояс, Арбак вышел из дому, опираясь на длинный посох – он был еще немного слаб, хотя надежда и жажда мести, вместе с его собственными глубокими медицинскими познаниями, значительно способствовали укреплению его сил. Он направился к вилле Диомеда.
Прекрасен лунный свет на юге! В тех странах ночь наступает так быстро, что сумерки проходят почти незаметно. На одну минуту небо заволакивается темным пурпуром, в воде отражаются розовые облака, а затем сразу загораются бесчисленные звезды, всходит луна, и ночь полновластно царит над природой!
Яркие и вместе с тем короткие лучи ночного светила озаряли древнюю рощу, посвященную Цибеле, величественные деревья, молодость которых терялась в тумане древности, бросали длинные тени, и сквозь густые ветви сияли частые звезды. Маленький храм резко, поразительно выделялся своей белизной среди темной листвы, – он напоминал, чему был посвящен этот лес, и придавал ему какую-то особенную святость и торжественность.
Калений быстро пробирался к часовне, крадучись под тенью деревьев. Осторожно приподнимая ветки, он забился в свой тайник. Убежище это было так надежно скрыто с одной стороны храмом, с другой – деревьями, что ни один прохожий ни за что бы не заметил спрятавшегося жреца. Снова роща, по-видимому, опустела. Издали слабо доносились голоса каких-то буянов и звуки музыки, весело игравшей в группах гуляющих, которые, по обычаю этих стран, пользовались летней ночью, наслаждаясь свежим воздухом и прозрачным светом луны.