– Он открыл глаза… губы его шевелятся, – сказал воин. – Говори, обвиняемый, что можешь ты сказать в свое оправдание.
– В оправдание, ха, ха! Ловко было сделано дельце! Когда старая колдунья напускала на меня змею, а Геката стояла возле, хохоча во все горло, что мне оставалось делать?.. Но я болен, мне дурно… огненное жало змеи уязвило меня. Уложите меня в постель и пошлите за доктором. Сам старый Эскулап придет ко мне, если вы скажете ему, что я грек. О, сжальтесь, сжальтесь… Я весь горю, мозг и внутренности мои в огне!
И со страшным, раздирающим стоном афинянин упал на руки присутствующих.
– Он бредит, – проговорил офицер с состраданием, – вероятно, он в припадке безумия ударил жреца. Видел его кто-нибудь сегодня?
– Я, – отозвался один из зрителей, – сегодня утром он проходил мимо моей лавки и заговорил со мной. Он показался мне здоровым, как никто из нас.
– А я видел его с полчаса тому назад, – заметил другой, – он бежал по улице, что-то бормоча про себя со странными жестами. Вид у него был именно такой, как описывает египтянин.
– Новое подтверждение свидетельства Арбака, оно должно быть справедливо. Во всяком случае обвиняемого надо отвести к претору. Жаль, такой молодой, такой богач! Но ведь и преступление ужасно: умертвить жреца Исиды, в священнических одеждах и у подножия самого древнего храма!
Эти слова напомнили толпе о гнусности совершенного святотатства, чего она вначале, может быть, и не заметила в своем возбуждении и любопытстве. Народ проникся священным трепетом.
– Не мудрено, что земля заколебалась, – сказал один из зрителей, – если на ней водятся такие чудовища!
– В тюрьму его, в тюрьму! – закричали все хором.
Один пронзительный, веселый голос резко прозвучал над всеми:
– Ну, теперь не понадобится гладиатор для состязания с дикими зверями.
То был голос молодой девушки, разговор которой со стариком Медоном был передан выше.
– И в самом деле, как это удачно совпадает с играми! – воскликнуло несколько голосов, и при этой мысли всякая жалость к обвиняемому сразу исчезла. Его молодость и красота делали его еще более подходящим для арены.
– Принесите досок или, по возможности, носилки для переноса мертвого тела, – распорядился Арбак, – не подобает переносить жреца Исиды в храм грешными руками, как какого-нибудь зарезанного гладиатора.
Присутствующие с благоговением расправили тело Апекидеса на траве, повернув его лицом кверху. Несколько человек побежало отыскивать носилки для перенесения тела, чтобы к нему не прикасались руки непосвященных.
В эту минуту, расталкивая толпу, пробиралась вперед какая-то мрачная фигура, и лицом к лицу с египтянином очутился христианин Олинтий. Но сперва глаза его остановились с невыразимой горестью и ужасом на окровавленной груди и обращенном к небу лице покойника, на котором еще виднелись следы предсмертной агонии.
– Убит! – прошептал он. – Что довело тебя до этого, – твое святое рвение? Или они открыли твое благородное намерение и твоей смертью спасли себя от посрамления?
Он круто повернулся, и взор его остановился на величественной фигуре Арбака. Взгляд христианина, его лицо и даже легкая дрожь, пробежавшая по телу, выражали отвращение и ненависть к этому человеку, которого он считал таким опасным и преступным. Это был взгляд птицы, устремленный на василиска, – взгляд долгий, безмолвный. Но, стряхнув с себя овладевшее им оцепенение, Олинтий простер правую руку к Арбаку и произнес громким, проникновенным голосом:
– Этот юноша предательски убит! Но кто же убийца? Отвечай, египтянин! Клянусь Богом живым – это дело рук твоих!
На одно лишь мгновение тень тревоги и беспокойства мелькнула на мрачном лице Арбака, но тотчас же сменилась выражением гнева и негодования. Пораженные силой и неожиданностью обвинения, свидетели этой сцены столпились еще теснее вокруг двух главных действующих лиц.
– Я знаю, кто мой обвинитель, – гордо отвечал Арбак, – я угадываю, почему он возводит на меня эту клевету. Люди и граждане, знайте, что этот человек – один из самых ревностных назареян, или христиан, как они называют себя! После этого неудивительно, что он в своей злобе осмеливается обвинять даже египтянина в убийстве жреца египетской богини!
– Знаем мы его, знаем эту собаку! – крикнуло несколько голосов. – Этот Олинтий христианин, или, вернее, безбожник – он отрицает богов!
– Тише, братья, – молвил Олинтий с достоинством, – выслушайте меня! Этот умерщвленный жрец Исиды перед смертью принял христианскую веру. Он открыл мне тайну темного разврата и колдовства этого египтянина, рассказал о плутнях и фокусах, которыми морочат народ в храме Исиды. Он даже собирался разоблачить все это публично. Апекидес был чужестранец, человек безобидный, у него не было врагов! Кто стал бы проливать его кровь, как не тот, кто боялся его разоблачений. А кому они были страшнее всего? – Арбаку, египтянину!
– Слышите? – воскликнул Арбак, – слышите, как он богохульствует! Спросите-ка его, верует ли он в Исиду?
– Могу ли я верить в злого демона! – смело возразил Олинтий.
Трепет и вопль гнева пробежали по собранию. Но не страшась ничего, всегда готовый встретить опасность, и в своем возбуждении потеряв всякую осторожность, христианин продолжал:
– Прочь, идолопоклонники! Эти останки не могут быть отданы вам для ваших нечестных, богомерзких обрядов… Нам, последователям Христа, подобает оказать последний долг христианину. Я требую этот прах во имя Создателя, принявшего его душу!
Христианин произнес эти слова таким торжественным, властным голосом, с таким повелительным видом, что толпа не осмелилась громко выразить всей ненависти и ужаса, охвативших ее. Никогда еще, с тех пор как Люцифер и Архангел спорили между собой из-за тела великого Законодателя, не представлялось для художника сюжета более поразительного, более достойного гениальной кисти. Темные деревья, величественный храм, лунный свет, озаряющий мертвое тело, на заднем плане факелы с колеблющимся пламенем, разнохарактерные лица толпы. На некотором расстоянии бесчувственное тело афинянина, а на переднем плане выдающиеся фигуры Арбака и христианина. Первый стоял выпрямившись во весь рост, головою выше окружающих, скрестив руки на груди, с нахмуренным челом, неподвижным взором и с презрительной усмешкой на губах. На челе христианина, изможденном и покрытом морщинами, было такое же величаво-повелительное выражение. Черты его лица были суровы, но дышали искренностью и благородством. Спокойное достоинство всей его фигуры производило неотразимое впечатление среди жуткой тишины, навеянной его словами. Левая рука его указывала на тело Апекидеса, а правая была воздета к небу.
Центурион опять протиснулся вперед.
– Прежде всего, имеешь ли ты, Олинтий, или как там тебя зовут, какое-нибудь доказательство обвинения, которое ты возводишь на Арбака, – или это только одно смутное подозрение?
Олинтий молчал. Египтянин презрительно засмеялся.
– Ты требуешь тело жреца Исиды, как последователя секты назареян, или христиан?
– Да, требую.
– Так поклянись же этим храмом, этой статуей Цибелы, этим древнейшим святилищем Помпеи, что покойный принял вашу веру!
– Безумец! Я отрицаю ваших идолов! Я презираю ваши храмы! Как же могу я клясться Цибелой?
– Долой, долой безбожника! Долой! Земля поглотит нас, если мы потерпим такие богохульства в священной роще, – смерть нечестивцу!
– Зверям его! – раздался из толпы женский голос. – Теперь у нас есть по жертве и для льва и для тигра!
– Если ты не веруешь в Цибелу, о назареянин, то какого же из наших богов ты признаешь? – вмешался воин, не обращая внимания на крик толпы.
– Никакого.
– Слышите, слышите, что он говорит! – кричали в толпе.
– О слепые безумцы! – продолжал христианин, возвышая голос. – Можно ли веровать в кумиры из дерева и камня? Неужели вы воображаете, что у них есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слушать, или руки, чтобы помочь вам? Разве этот бесчувственный идол, созданный руками человеческими, может быть богиней? Разве он сотворил род человеческий? Напротив, это он сделан человеком! Убедитесь же наконец в ничтожестве этого кумира и в вашем собственном безумии!
Сказав это, он подошел к храму и не успели присутствующие догадаться о его намерении, как он сбросил деревянную статую с ее пьедестала.
– Смотрите! – воскликнул он. – Ваша богиня не может отомстить за себя! Можно ли поклоняться неодушевленной вещи?
Дальше ему не дали говорить: такое смелое, такое дерзкое святотатство, и вдобавок в одном из самых чтимых святилищ, привело в ярость и ужас самых равнодушных. Толпа дружно бросилась на Олинтия, схватила его и, если бы не вмешательство центуриона, разорвала бы его на части.
– Тише, тише! – вскричал воин повелительным тоном. – Отведем этого дерзкого богохульника в суд, – и без того уже потеряно много времени. Положите тело жреца на носилки и унесите его домой…
В эту минуту выступил вперед жрец Исиды:
– Я требую эти останки, согласно обычаям нашего жреческого сословия.
– Исполнить требование фламина! – приказал центурион. – В каком положении убийца?
– Он спит или в обмороке…
– Если бы преступление его было не так ужасно, я мог бы пожалеть его! Вперед!
Арбак, обернувшись, встретил взгляд жреца Исиды – Каления. Этот взгляд был так выразителен и зловещ, что египтянин пробормотал про себя:
– Неужели он был свидетелем преступления?
Из толпы выскочила молодая девушка и с любопытством заглянула в лицо Олинтия.
– Клянусь Юпитером! Здоровенный малый! Говорила я вам, что у нас будет одна жертва для льва, другая для тигра!
– Го! Го! – заревела толпа. – Твоя правда! Один для льва, другой для тигра.
VII. Где читатель узнает положение Главка. – Дружба подвергается испытанию. – Любовь всегда одинакова, ибо она слепа
Наступила поздняя ночь, а любимые места прогулки помпейцев все еще были переполнены народом. На лицах праздных гуляк замечалось непривычное, более серьезное выражение. Всюду образовались группы, как будто гуляющие старались численностью своей смягчить полупечальное, полурадостное возбуждение, навеянное предметом их разговоров: это был вопрос о жизни и смерти.