С этими словами Арбак вырвался из объятий вессалийки и громко постучал в дверь.
Через несколько мгновений слышно было, как тяжелые засовы стали вдруг отодвигаться, и привратник, полуотворив дверь, спросил, кто там.
– Арбак, по важному делу к Саллюстию по поводу Главка. Я от претора.
Привратник, позевывая и ворча, впустил египтянина. Нидия бросилась к привратнику.
– Как его здоровье? – воскликнула она. – О, скажите, скажите мне!
– Ах ты сумасшедшая! Опять ты здесь? Экий стыд. Что ж, говорят, будто он пришел в себя.
– Хвала богам! Но отчего ты не пускаешь меня. О! Умоляю тебя…
– Пустить тебя? Ну, нет! Славно досталось бы вот этим самым плечам, если б я стал пускать таких, как ты! Ступай домой!
Дверь захлопнулась. Нидия с глубоким вздохом снова улеглась на холодных камнях и, закутавши лицо в плащ, продолжала свое утомительное бдение.
Между тем Арбак прошел в триклиниум, где Саллюстий сидел за поздним ужином со своим любимым отпущенником.
– Как! Это ты, Арбак? В такой поздний час… Выпей этот кубок.
– Нет, любезный Саллюстий, по делу, а не ради удовольствия я решился беспокоить тебя. Как здоровье твоего протеже? В городе говорят, что он пришел в себя.
– Увы, это правда, – отвечал добродушный, но легкомысленный Саллюстий, смахивая с глаз навернувшуюся слезу, – но нервы его и организм так потрясены, что я едва узнаю блестящего, веселого кутилу, каким я всегда знал его. Однако странная вещь, – он не может объяснить себе причины внезапно охватившего его безумия, он сохранил лишь смутное сознание всего случившегося, и, несмотря на твое свидетельство, мудрый египтянин, он торжественно утверждает, что он неповинен в смерти Апекидеса.
– Саллюстий, – с важностью молвил Арбак, – в деле твоего друга многое заслуживает особого внимания. И если б мы могли из уст его услышать признание и объяснение причины его преступления, то еще можно было бы надеяться на милосердие сената, ибо сенат, как тебе известно, имеет власть или смягчать закон, или применять его еще суровее. Об этом я совещался с высшими властями города и добился разрешения иметь сегодня ночью секретную беседу с афинянином. Завтра, как тебе известно, начнется процесс.
– Ну, – возразил Саллюстий, – ты будешь достоин своего восточного имени и своей славы, если тебе удастся что-нибудь выпытать у него, попробуй! Бедный Главк! Какой у него был чудесный аппетит! А теперь ничего не ест!
Эта мысль, видимо, растрогала сострадательного эпикурейца. Он вздохнул и приказал рабам снова наполнить его кубок.
– Ночь скоро минет, – сказал египтянин, – позволь мне сейчас же повидаться с твоим больным.
Саллюстий кивнул в знак согласия и повел египтянина к небольшой комнате, охраняемой двумя задремавшими рабами. Дверь отворилась. По просьбе Арбака Саллюстий удалился, и египтянин остался наедине с Главком.
Возле узкой постели горела одинокая лампа на высокой изящной подставке, какие употреблялись в то время. Бледный свет ее падал на лицо афинянина, и даже Арбак был тронут, заметив, как сильно изменилась его наружность. Роскошный румянец пропал, щеки ввалились, губы были бледны и судорожно искривлены. Жестока была борьба между рассудком и безумием, между жизнью и смертью. Молодость и сила Главка победили. Но свежесть крови и души, самое ядро жизни, то, что составляет ее сладость и венец, – исчезли навсегда.
Египтянин спокойно уселся у постели. Главк продолжал лежать безмолвно, не сознавая его присутствия. Наконец, после продолжительной паузы, Арбак заговорил:
– Главк, мы с тобой до сих пор были врагами. Я пришел к тебе один, среди мрака ночи, – другом, а может быть, и спасителем.
Как конь трепещет под лапой тигра, так Главк встрепенулся, задыхаясь, встревоженный, испуганный, почуяв отрывистый голос и внезапное появление врага. Глаза их встретились, и ни тот, ни другой не могли несколько мгновений отвести взгляда.
Краска то приливала к лицу афинянина, то снова исчезала, а смуглые щеки египтянина слегка побледнели. Наконец, с глухим стоном Главк отвернулся, провел рукой по лбу, откинулся назад и пробормотал:
– Неужели это все еще сон?
– Нет, Главк, ты не спишь. Клянусь моей правой рукой и головой отца моего, ты видишь перед собой человека, который может спасти тебе жизнь. Послушай! Я знаю, что ты сделал, но я знаю также оправдание твоего поступка, то есть то, что ты сам не знаешь. Ты совершил преступление, это правда, – святотатственное преступление: не хмурься, не вздрагивай – я видел это собственными глазами. Но я могу спасти тебя, могу доказать, что ты был не в своем уме, был человеком, лишенным свободной воли и рассудка. Но чтобы я мог спасти тебя, ты должен покаяться в своем преступлении. Подпиши только эту бумагу, сознайся в своем участии в убиении Апекидеса, и ты избегнешь роковой урны.
– Что ты говоришь? Убийство и Апекидес! Разве я не увидел его уже распростертым на земле и окровавленным трупом? И ты хочешь убедить меня, что это я совершил преступление? Ты лжешь! Прочь!
– Не горячись, Главк, не будь так поспешен. Деяние твое доказано. Полно, полно, тебе можно извинить то, что ты не помнишь поступка, сделанного тобою в бреду и о котором тебе страшно было бы подумать, если б ты был в своем уме. Но дай мне освежить твою утомленную, ослабевшую память. Ты знаешь, что ты шел с жрецом, споря с ним насчет его сестры. Тебе известно, что он был наполовину обращен в веру назареян и старался обратить тебя, – вы повздорили между собой. Он осуждал твой образ жизни, клялся, что не позволит тебе жениться на Ионе, и тогда, в своем гневе и ярости, ты внезапно нанес ему удар. Полно, полно, это ты можешь припомнить! Прочти этот папирус, в нем говорится обо всем, – подпишись и ты спасен.
– Варвар, дай мне эту писаную ложь, чтобы я мог разорвать ее! Я – убийца брата Ионы! Чтобы я сознался, что тронул хоть один волос с головы любимого ею человека! Да пусть лучше я погибну тысячу раз!
– Берегись, – молвил Арбак тихим, шипящим голосом, – тебе остается только один выбор – сознание и подпись или же амфитеатр и львиная пасть!
Устремив пристальный взор на страдальца, египтянин с радостью заметил следы волнения, охватившего его при этих словах. Легкая дрожь пробежала по телу афинянина, губы его сжались, выражение внезапного страха и изумления появилось на его лице и в глазах.
– Великие боги! – проговорил он тихим голосом. – Какие превратности! Казалось, вчера еще жизнь улыбалась мне среди роз, Иона должна была принадлежать мне, – юность, здоровье, любовь осыпали меня своими сокровищами… А теперь – горе, страдание, безумие, смерть! И из-за чего? Что такое я сделал? О, я все еще в бреду!
– Подпишись и будешь спасен! – промолвил мягкий, вкрадчивый голос египтянина.
– Никогда, искуситель, – воскликнул Главк в порыве ярости. – Ты меня не знаешь: ты не знаешь гордую душу афинянина! Лик смерти мог внезапно устрашить меня на одну минуту, но теперь страх уже пропал. Позор же страшит вечно! Кто согласится унизить свое имя, лишь бы спасти свою жизнь? Кто обменяет чистую душу на мрачный позор? Кто оклевещет себя и предстанет очерненным перед очами любви и добра? Если и найдется какой-нибудь гнусный трус, который сделает это ради того, чтобы выиграть несколько лет оскверненной жизни, не мечтай, египетский варвар, найти его в том, кто попирал ногами ту же почву, что попрал Гармодий, кто дышал одним воздухом с Сократом. Ступай вон! Оставь меня жить без упрека или погибнуть без страха!
– Одумайся хорошенько! Представь: когти львов, гиканье грубой черни, любующейся на твою предсмертную агонию и на твои истерзанные члены. Твое имя посрамлено… Твое тело будет лишено погребения, позор, которого ты хочешь избегнуть, будет твоим уделом навеки!
– Ты бредишь! Это ты сумасшедший! Позор не в том, чтобы лишиться уважения других людей, а в том, чтобы потерять свое собственное уважение! Уйдешь ли ты? Глаза мои не выносят тебя! Я всегда ненавидел тебя, а теперь вдобавок презираю!
– Я ухожу, – сказал Арбак, уязвленный и выведенный из себя, чувствуя, однако, жалостливое восхищение к своей жертве. – Я ухожу. Мы с тобой встретимся еще два раза – на суде и в день твоей смерти! Прощай!
Египтянин медленно встал, закутался в складки своей одежды и вышел из комнаты. Он еще повидался с Саллюстием, глаза которого уже помутились от долгой беседы с кубком.
– Он все еще без сознания, или упорствует. Нет более для него надежды.
– Не говори этого, – возразил Саллюстий, не чувствовавший большого раздражения против обвинителя афинянина, так как он не обладал строгой добродетелью и скорее был тронут несчастиями своего друга, нежели убежден в его невиновности, – не говори так, мой египтянин, такой добрый кутила будет спасен, если возможно. Бахус потягается с Исидой!
– Увидим, – промолвил египтянин.
Засовы снова были подняты, дверь отперта, Арбак очутился на улице, и бедная Нидия опять вскочила с полу.
– Спасешь ты его? – воскликнула она, всплеснув руками.
– Дитя, следуй за мной. Мне надо поговорить с тобой, – ради него прошу тебя об этом!
– И ты спасешь его?
Жадное ухо слепой девушки тщетно ловило ответ, Арбак уже далеко ушел вперед. Нидия колебалась немного, затем молча пошла за ним следом.
– Надо мне припрятать эту девушку, – сказал он себе задумчиво, – иначе она что-нибудь расскажет про снадобье. А что касается тщеславной Юлии, то она себя не выдаст.
VIII. Классические похороны
В то время как Арбак занимался этим, в доме Ионы царили горе и смерть. Был канун того утра, когда назначены были торжественные похоронные обряды над останками убитого Апекидеса. Тело было перенесено из храма Исиды в дом ближайшей родственницы, и Иона услыхала разом весть о смерти брата и обвинение, возведенное против ее жениха. Первое сильное потрясение горя, делающее нечувствительным ко всему прочему, осторожное молчание рабов – помешали ей узнать в подробностях обстоятельства, связанные с судьбой ее возлюбленного.