– Ступай прочь, страшный египтянин! – воскликнула Иона, гордо отпрянув в сторону. – Это ты сам убил моего брата! Твоим ли попечениям, в твои ли руки, обагренные кровью, хотят отдать сестру убитого? Ага! Ты побледнел! Совесть твоя смутилась! Ты дрожишь, страшась громов бога мщения! Уходи и оставь меня одну с моим горем!
– От горя ты теряешь рассудок, Иона, – сказал Арбак, тщетно стараясь придать своему голосу обычное спокойствие. – Я прощаю тебе. Теперь, как и всегда, ты найдешь во мне вернейшего друга. Но на улице – неподходящее место нам разговаривать, а мне – утешать тебя. Подойдите, рабы! Пойдем, прелестная моя воспитанница, носилки ждут тебя.
Испуганные, изумленные служанки окружили Иону и припали к ее коленям.
– Арбак, – сказала старшая из девушек, – это положительно против закона! Разве не гласит он, что в течение девяти дней после похорон родственников покойного не следует беспокоить в их домах и не следует нарушать их одинокого горя?
– Женщина, – возразил Арбак, повелительно махнув рукой, – поместить девицу под кров опекуна ее не значит нарушать закон похоронных обрядов. Говорят тебе, у меня есть письменное разрешение претора. Такая отсрочка неприлична. Посадите ее в носилки.
Сказав это, он крепко обвил рукою дрожащий стан Ионы. Она отшатнулась, пристально взглянула ему в лицо и разразилась истерическим хохотом:
– Ха, ха! Вот это мило! Прекрасный опекун, отеческий закон! Ха, ха, ха!
И сама, пораженная страшным эхом этого резкого, безумного смеха, она повалилась без чувств на землю… Не прошло минуты, как Арбак уже положил ее на носилки. Носильщики быстро тронулись в путь, и несчастная Иона скоро исчезла с глаз ее плачущих служанок.
X. Что сталось с Нидией в доме Арбака. – Египтянин чувствует сострадание к Главку. – Сострадание часто бесполезно для виновного
Читатель, вероятно, помнит, что, по приказанию Арбака, Нидия пошла за египтянином в его дом. Там он узнал из ее исповеди, полной отчаяния и угрызений совести, что не Юлия, а слепая собственными руками влила Главку роковое зелье. В другое время египтянин, может быть, заинтересовался бы с философской точки зрения изучением глубины и источников этой странной, всепоглощающей страсти, которую осмеливалась питать эта девушка, несмотря на свою слепоту и рабство, но в настоящую минуту он думал исключительно только о себе. Когда после своей исповеди бедная Нидия бросилась перед ним на колени и умоляла его вернуть Главку здоровье и спасти его жизнь, – ибо в своем невежестве она воображала, что чернокнижник всесилен и может сделать и то и другое, Арбак, не слушая ее слов, думал лишь о настоятельной необходимости удержать Нидию пленницей, пока не решится приговор над Главком и судьба его. Пока он считал ее просто сообщницей Юлии в добывании зелья, он чувствовал, что для полного успеха его мести было бы опасно держать слепую на свободе, и, быть может, позволить ей явиться свидетельницей, так как она могла бы сказать на суде, что именно омрачило рассудок Главка, и подать судьям повод к снисхождению. Теперь же, узнав, что она сама влила ему напиток, Арбак еще более мог опасаться, что она даст показание в пользу Главка и, воодушевленная любовью, пожелает во что бы то ни стало, ценою даже позора, искупить свой проступок и спасти своего возлюбленного! К тому же как недостойно было бы положения и репутации Арбака, если б узнали, что он замешан в таком деле, – что он поощрял страсть Юлии и участвовал в нечестивых заклинаниях колдуньи Везувия! Одно только могло заставить его рассчитывать на признание Юлии – это желание, чтобы Главк сознался в убийстве Апекидеса: это было бы выгодно для собственной, прочной безопасности Арбака и для его успешного ухаживания за Ионой.
Что касается Нидии, которая, благодаря своей слепоте, была как бы отстранена от действительной жизни, и которая, как раба и иностранка, естественно, не подозревала строгостей римских законов, то она больше думала о болезни и бреде своего афинянина, чем о преступлении, возводимом на него, как она смутно слышала, или об опасностях, угрожавших ему на суде. Несчастное существо! С ней никто не говорил, ею никто не интересовался, – что могла она знать о сенате и о приговоре, о суровости закона, о свирепости народа, об арене и львином логовище? С мыслью о Главке она привыкла соединять только понятие о чем-то возвышенном и счастливом. Она не могла себе представить, что его священной голове может грозить какая-нибудь другая опасность, кроме разве от безумия ее любви. Он казался ей предназначенным только для благ жизни. Лишь она одна прервала течение его благополучия. Она не знала, не подозревала, что светлый когда-то поток его жизни порывисто устремился к мраку и к смерти. И вот она искала помощи могущественного египтянина только для того, чтобы вернуть к сознанию рассудок, который она сама омрачила проклятым зельем, и чтобы спасти жизнь, которую она по своей вине подвергла опасности.
– Дочь моя, – сказал Арбак, очнувшись от задумчивости. – Ты должна остаться здесь. Неприлично тебе бродить по улицам и везде встречать грубые пинки рабов. Я жалею о твоем проступке, навеянном любовью, и сделаю все возможное, чтобы поправить его. Подожди здесь терпеливо несколько дней, и Главк выздоровеет.
С этими словами, не дожидаясь ответа слепой девушки, он поспешно вышел из комнаты, задвинув засов поперек двери и поручив надзор за пленницей рабу, приставленному заведовать этой частью дома.
Затем, оставшись один, в глубокой задумчивости, он стал ждать утренней зари, и, когда рассвело, вышел из дома с целью завладеть Ионой, как мы уже видели раньше.
Первым его намерением относительно несчастной неаполитанки было то, что он уже высказал Клавдию, то есть помешать ей принять деятельное участие в процессе Главка, а также оградить себя самого от ее обвинений в прежнем его вероломном покушении на нее, его питомицу, – надо было, во что бы то ни стало, не дать ей разоблачить, какие он имел поводы ко мщению, не допустить ее раскрыть лицемерие его характера и набросить тень сомнения на правдивость обвинения, возведенного им на афинянина. Пока он не встретил Иону в это утро, пока не услышал ее громких обвинений в убийстве ее брата, он и не подозревал, что ему угрожает такая опасность вследствие ее подозрений. Теперь же он радовался при мысли, что предмет его страсти и его опасений находится в его власти. Более чем когда-либо он верил в льстивые предвещания звезд. И когда он пошел к Ионе в комнату, отведенную ей в самом отдаленном конце его таинственного дома, когда он застал ее удрученною посыпавшимися на нее ударами, то в состоянии какого-то оцепенения, то в истерических припадках, он больше помышлял о ее красоте, которую не могло уничтожить никакое испытание, нежели о горе, какое он навлек на нее. С оптимистическим тщеславием, свойственным всем людям, знавшим в жизни одни лишь удачи, он льстил себя надеждой, что когда Главк погибнет, когда имя его будет торжественно очернено законным судом, то он навеки потеряет право на ее любовь, как убийца ее брата, и тогда ее привязанность сменится отвращением. Зато его собственная нежность и страсть, при помощи всех искусных ухищрений, какими он умел ослеплять женское воображение, доставят ему господство в ее сердце, откуда будет позорно изгнан его соперник. Вот каковы были надежды египтянина, но если б они не сбылись, его нечистая болезненная страсть нашептывала ему: «В худшем даже случае теперь она в моей власти».
Однако он чувствовал какую-то тревогу, какое-то беспокойство, всегда сопровождающее опасность быть открытым, даже если преступник нечувствителен к голосу совести, – тот смутный страх за последствия преступления, который часто ошибочно принимают за угрызения совести. Благодатный воздух Кампании тяжело давил ему грудь – бежать бы теперь от опасных мест! И, овладев наконец Ионой, он втайне мечтал, как только он увидит предсмертную агонию соперника, перенести все свое богатство и ее самое, драгоценнейшее из своих сокровищ, в какие-нибудь отдаленные края.
«Да, – рассуждал он сам с собою, расхаживая взад и вперед по комнате, – да, закон, отдавший в мои руки питомицу, отдал мне также и невесту. Далеко, за широкие моря отправимся мы вместе искать новое счастье, новые неизведанные наслаждения. Руководимые звездами, подкрепляемые предчувствиями души моей, мы проникнем в те обширные славные страны, которые, как говорит мне наука, лежат еще неисследованные за пределами морей. Там, быть может, это сердце, пока поглощенное одной любовью, снова проснется для честолюбия – там, среди народов, еще не попавших под римское иго и чье ухо еще не слыхало имени „Рим“, я могу основать новое царство и пересадить туда веру моих предков. Я могу оживить там пепел мертвого фивского владычества, продолжить династию моих венценосных праотцов и пробудить в благородном сердце Ионы радостное сознание, что она разделяет судьбу человека, который вдали от обветшалой, гнилой цивилизации, восстановил первобытное величие и соединил в своей могучей душе атрибуты пророка и царя».
После этого восторженного монолога Арбак собрался идти в суд, присутствовать на процессе афинянина.
Изможденное, бледное лицо его жертвы тронуло его менее, чем крепость его нервов и бесстрашие его души. Арбак принадлежал к числу тех, кто питает мало сострадания к несчастным, зато живое сочувствие ко всему смелому и сильному. Нас всегда привлекают в других черты, имеющие нечто общее с нашей собственной натурой. Герой менее сочувствует несчастью своего врага, нежели мужеству, с каким он переносит беду. Все мы люди, и Арбак, как бы он ни был преступен, также разделял наши общие чувства и слабости. Если б только он добился от Главка письменного сознания в его преступлении, что, конечно, вернее, чем всякий суд погубило бы его в глазах Ионы и избавило бы Арбака от опасности быть открытым впоследствии, – то египтянин употребил бы все свои старания, чтобы спасти своего соперника. Даже и теперь ненависть его прошла. Жажда мщения ослабела: он топтал свою жертву не из вражды, а как препятствие, встретившееся ему на дороге. Тем не менее он твердо, настойчиво держался намеченного им пути, чтобы погубить человека, гибель которого была необходима ему для достижения его целей, и в то время, как он с притворной неохот