– Скажи мне, – отрывисто проговорил Главк, – не твое ли имя я слыхал наряду с именем Апекидеса на суде? Считаешь ли ты меня виновным?
– Один Бог читает в сердцах! Но мои подозрения не останавливались на тебе.
– На ком же?
– На твоем обвинителе, Арбаке.
– О! Как ты утешаешь меня! Но почему ты так думаешь?
– Потому, что я знаю дурное сердце этого человека, и потому, что он имел причины бояться покойного.
Тогда Олинтий сообщил Главку подробности, уже известные читателю, об обращении Апекидеса, об их плане разоблачить обманы египетских жрецов и о соблазнах, которым подвергал Арбак юношескую слабость покойного прозелита.
– Вот почему, – заключил Олинтий, – если Апекидес встретил Арбака, раскрыл его обман и угрожал публичным разоблачением их, то и час и место могли показаться египтятину удобными для мщения, гнев и лукавство равно заставили его нанести роковой удар.
– Так и должно было случиться! – воскликнул Главк радостно. – Я доволен!
– Но к чему тебе послужит такое открытие теперь, о несчастный! Ты осужден и погибнешь, несмотря на свою невиновность.
– По крайней мере я буду сам убежден в своей невиновности, а бывали минуты, когда я в этом сомневался среди своего загадочного безумия. Скажи мне, однако, человек чужой веры, думаешь ли ты, что за небольшие проступки или грехи отцов мы будем навеки покинуты высшими силами, каким бы именем ты ни называл их?
– Господь справедлив. Он не покидает своих творений за одну их человеческую слабость. Он милосерден и осуждает лишь злых, нераскаявшихся.
– Однако мне кажется, что в момент Божеского гнева я был поражен внезапным безумием, сверхъестественным, странным бредом, и это не могло быть делом рук человеческих.
– На земле есть демоны, – отвечал назареянин со страхом, – так точно, как есть на небе Бог и Сын Божий, а так как ты не признаешь их, то первые могут иметь власть над тобой.
Главк не отвечал, и несколько минут длилось молчание. Наконец афинянин начал изменившимся, мягким, полуробким голосом:
– Христианин, веришь ли ты, между прочими догмами твоей веры, и тому, что мертвые могут жить снова, что те, кто любит друг друга на земле, будут соединены в будущей жизни, что за пределами гроба наше доброе имя снова засияет, очистившись от мглы, которою несправедливо омрачили его в этом грубом мире, что потоки, разделенные пустыней и скалами, сольются в Гадесе и вместе потекут в вечность?
– Верю ли я в это, афинянин? Не только верю, я это твердо знаю! Именно эта блаженная, счастливая мысль и поддерживает меня в настоящую минуту. О Цибела! – продолжал Олинтий страстно. – О возлюбленная моего сердца, разлученная со мной в первый же месяц нашего брака, разве я не увижу тебя через несколько дней? Да будет благословенна смерть, которая приведет меня на небо и к тебе!..
В этом неожиданном взрыве человеческой привязанности было что-то близко затронувшее ту же струну в душе грека. Он впервые почувствовал к товарищу симпатию, более сильную, чем их общее несчастье. Он подполз ближе к Олинтию. Итальянцы, жестокие в некоторых отношениях, в других, напротив, не были бесполезно бесчеловечны. Они не признавали одиночного заключения и излишних цепей и дозволяли жертвам арены печальную отраду относительной свободы и общества, насколько могла это дать им тюрьма.
– Да, – продолжал христианин со священным восторгом, – бессмертие души, воскресение, соединение мертвых – вот главный принцип нашей веры, великая истина, для провозглашения коей Сам Бог соблаговолил принять смерть. Не сказочные Елисейские поля, не поэтический Орк, а чистое и светлое наследие небес есть удел праведных.
– Так изложи же мне свое учение и объясни свои надежды, – сказал Главк с увлечением.
Олинтий с готовностью исполнил эту просьбу и, как это зачастую случалось в первые века христианства, среди ужасов темницы и перед лицом приближающейся смерти, божественное Евангелие пролило свои кроткие, благодатные лучи.
XVII Перемена в судьбе Главка
Часы тянулись бесконечно долго и мучительно для Нидии с тех пор, как ее снова засадили под арест.
Созий, словно боясь, что она опять проведет его, не заходил к ней до другого утра, в довольно поздний час, да и тогда он просто сунул обычную корзину еды и вина и скорее запер дверь. Прошел день, а Нидия все еще была связана, накрепко заперта, между тем это был день суда над Главком, и, будь она на свободе, она могла бы спасти его! А между тем, сознавая почти полную невозможность бежать, она понимала, что единственный шанс на спасение Главка зависит от нее. Эта молоденькая девушка, хрупкая, страстная и чувствительная, решила не предаваться отчаянию, не терять присутствия духа, так как это лишило бы ее возможности ухватиться за первый представившийся случай, чтобы бежать. Она сохраняла мужество, хотя в голове у нее путалось. Мало того, она поела и выпила вина, чтобы поддержать свои силы и быть готовой на всякий случай.
План за планом возникал в ее голове и снова отбрасывался. Созий, однако, оставался ее единственной надеждой, единственным орудием, которым она могла воспользоваться. Он выказал свое суеверие, желая узнать, сможет ли он выкупиться на свободу? О милосердные боги! Нельзя ли подкупить его, пообещав ему эту свободу? Не достаточно ли она богата, чтобы выкупить его? Ее тонкие руки были покрыты браслетами, подаренными Ионой, а на шее у нее была надета та самая цепь, которая, если помнит читатель, была причиной ее ревнивой ссоры с Главком и которую она с тех пор обещала не снимать никогда. Страстно ждала она появления Созия, но часы летели, а он все не приходил. Тогда ее нетерпение дошло до крайних пределов. Каждая жилка ее билась в лихорадке, она не могла долее выносить одиночества – стонала, громко вскрикивала, стучала в двери. Крики ее раздавались по зале, и Созий с досадой поспешил узнать, в чем дело, и по возможности усмирить свою пленницу.
– Эй! Что это значит? – крикнул он сердито. – Если ты не перестанешь орать, придется снова заткнуть тебе глотку. Моей спине больно достанется, если господин услышит тебя.
– Добрый Созий, не брани меня, я не могу так долго оставаться одна, – одиночество удручает меня. Посиди со мной немного, прошу тебя. Не бойся, что я снова стану пробовать бежать. Поставь стул перед дверью. Не спускай с меня глаз, я не двинусь с места.
Созий, сам порядочный болтун, был тронут этим воззванием. Он понимал томление человека, которому не с кем поговорить, тем более что сам он был в таком же положении. Ему стало жалко Нидию, и он решил облегчить самого себя. Последовав ее совету, он поставил табурет свой к двери, прислонился к ней спиной и отвечал:
– Я не намерен быть чересчур строгим, и если дело идет не дальше невинной беседы, то я готов сделать тебе удовольствие. Но смотри у меня – без штук, без ворожбы!
– Нет, нет. Скажи мне, дорогой Созий, который час?
– Уже вечереет, козы возвращаются домой.
– О боги! А какие вести о судилище?
– Оба преступника осуждены.
Нидия с трудом удержалась от громкого крика.
– Ну да, я так и думала… Когда же казнь?
– Завтра, на играх, в амфитеатре. Если б не ты, маленькая злодейка, и меня бы отпустили туда поглазеть с остальными.
Нидия откинулась назад на несколько мгновений. Природа ее не вынесла, девушке стало дурно. Но Созий этого не заметил в сумерках, да и, кроме того, он был слишком поглощен своими собственными делами. Он продолжал сокрушаться о том, что лишится такого чудного зрелища, обвинял в несправедливости Арбака, избравшего его изо всех прочих для выполнения роли тюремщика. Не успел он кончить своих сетований, как Нидия очнулась с глубоким вздохом.
– Ага, ты вздыхаешь, слепая, жалеешь о моей потере! Ну, что же, и в этом хоть какое-нибудь утешение. Раз ты сознаешь, как дорого ты мне обходишься, постараюсь не ворчать. Так тяжело выносить дурное обращение и не видеть ни в ком сострадания.
– Сколько тебе надо, чтобы откупиться на волю?
– Сколько? Да около двух тысяч сестерций.
– Слава богам! Так не больше? Видишь ты эти браслеты и эту цепь. Они стоят вдвое дороже этой суммы. Я отдам их тебе, если…
– Полно, не искушай меня. Я не могу выпустить тебя отсюда. Арбак строгий, жестокий хозяин. Кто знает, не бросит ли он меня на съедение рыбам в Сарн, а тогда все сестерции в мире не вернут меня к жизни. Уж лучше живая собака, чем мертвый лев.
– Созий, ведь я даю тебе свободу! Подумай хорошенько! Только выпусти меня на один часок! Выпусти в полночь, а я вернусь завтра на рассвете. Ты даже можешь сопровождать меня.
– Нет, – отвечал Созий решительно. – Один раб однажды не послушался Арбака, и с тех пор словно в воду канул…
– Но закон не дает господину права на жизнь и смерть его рабов.
– Закон очень любезен, но он более вежлив, чем действителен. Я знаю, по крайней мере, что закон всегда оказывается на стороне Арбака. Вдобавок если я умру, то никакой закон уже не воскресит меня!
Нидия заломила руки.
– Значит, нет никакой надежды? – судорожно проговорила она.
– Никакой надежды ускользнуть, пока сам Арбак не разрешит.
– Ну так, по крайней мере, ты не откажешь мне отнести мое письмо, – возразила Нидия с живостью. – Твой господин не убьет тебя за это.
– Письмо, к кому?
– К претору.
– К судье? Ни за что! Меня вызовут свидетелем в суд, а рабов-свидетелей всегда пытают, когда допрашивают.
– Извини, я ошиблась – не претору – это слово вырвалось у меня невзначай. Я имела в виду другое лицо – веселого Саллюстия.
– О! Какое же у тебя может быть до него дело?
– Главк был моим господином, он купил меня у жестокого хозяина. Один он был добр ко мне. А теперь он должен умереть. Никогда в жизни я не утешусь, если не смогу в этот ужасный час испытания дать ему знать, что в груди моей бьется благодарное сердце. Саллюстий – его друг, он и передаст ему мое послание.
– Я уверен, что он этого не сделает. Главку есть о чем подумать до завтра, – никто не решится понапрасну тревожить его мыслями о слепой девушке.