– Послушай! – вскричала Нидия, вставая. – Хочешь ты стать свободным? Сегодня тебе представляется удобный случай, – завтра будет уже поздно. Никогда тебе не удастся так дешево приобрести свободу. Ты можешь легко и незаметно выйти из дому. Достаточно будет и полчаса на твою отлучку. И из-за такой безделицы ты откажешься от свободы?
Созий был сильно взволнован. Правда, просьба казалась ему смешной, но ему-то что до этого? Тем лучше. Он мог запереть Нидию на ключ, а если Арбак заметит его отсутствие, то, во всяком случае, проступок будет неважный и навлечет на него разве только выговор. Но даже если в письме Нидии будет заключаться нечто большее, чем она уверяет, если в нем, например, будет говориться о ее заключении, так что же из этого? Разве Арбак когда-нибудь узнает, кто относил письмо? Как бы то ни было, награда громадна, риск невелик, искушение непреодолимо. Созий перестал колебаться и… согласился на предложение.
– Давай свои украшения, а я снесу письмо. Однако постой, ведь ты рабыня и не имеешь права на эти вещицы – они собственность твоего господина.
– Это подарки Главка, он – мой господин. Есть ли какая-нибудь вероятность, чтобы он потребовал их? А кто другой узнает, что эти украшения были в моих руках?
– Хорошо, я принес тебе папирус.
– Нет, не папирус, а вощеную табличку и стиль.
Нидия, как известно читателю, была родом из порядочной семьи. Родители ее сделали все возможное, чтобы облегчить ее недуг, а ее быстрая сообразительность помогала их стараниям. Несмотря на слепоту, она научилась с детства искусству, хотя и не в совершенстве, писать на вощеной табличке острым стилем, причем ей помогало удивительно развитое чувство осязания. Когда ей принесли таблички, она с трудом начертала несколько слов по-гречески, на языке своего детства, который почти обязан был знать в то время каждый итальянец высшего класса. Она тщательно обмотала послание предохранительным шнурком, залепив узел воском. Но прежде чем передать свиток Созию, она сказала ему:
– Созий, я слепа и пленница. Ты можешь обмануть меня, можешь сказать, что передал письмо Саллюстию, а сам не исполнить обещания. Но я торжественно призываю на твою голову мщение богов, а на твою душу – муки ада, если ты изменишь моему доверию. Подай мне твою правую руку в залог верности и повтори за мной эти слова: «Клянусь землею, на которой мы стоим. Клянусь стихиями, содержащими жизнь и могущими отнять ее. Орком, богом мщения, и Юпитером олимпийским – всевидящим. Клянусь, что я честно исполню свое слово и передам это послание в руки Саллюстия! Если же я нарушу эту клятву, то пусть разразится надо мной проклятие неба и ада!» Ну, будет! Я верю тебе, бери свою награду. Уже стемнело, иди скорее.
– Странная ты девушка и ужасно меня напугала. Но все это понятно, и если возможно будет отыскать Саллюстия, я передам ему письмо, как поклялся. Честное слово, у меня могут быть свои маленькие грешки, но предательство – нет! Предоставляю это господам.
С этими словами Созий ушел, тщательно заложив тяжелый засов снаружи комнаты Нидии, аккуратно заперев дверь на замок и повесив ключ себе за пояс, удалился в свою собственную каморку, закутался с ног до головы в широкий плащ и вышел по черному ходу, никем не замеченный. На улицах было почти пусто. Созий скоро достиг дома Саллюстия. Привратник велел ему оставить письмо и уйти, ибо Саллюстий был так огорчен осуждением Главка, что ни в каком случае его нельзя было беспокоить.
– Тем не менее я поклялся отдать письмо в собственные руки и должен это сделать!
И Созий, зная по опыту, как Цербер любит подачки, сунул с полдюжины сестерций в руку привратника.
– Ну, ладно, ладно, – сказал тот, смягчаясь, – входи, пожалуй, если хочешь, но, откровенно сказать, Саллюстий топит свое горе в вине. Уж такая у него манера, когда его что-нибудь печалит. Он заказывает чудесный ужин, лучшего вина и не выходит из-за пира, покуда у него все не выскочит из головы, кроме винных паров.
– Бесподобное средство, бесподобное! Ах, что значит быть богатым! Если бы я был на месте Саллюстия, я каждый день желал бы иметь какое-нибудь горе. Однако замолви обо мне доброе слово рабу атриенцию – вон он идет…
Саллюстий был слишком огорчен, чтобы принимать гостей. Слишком грустно было у него на сердце, чтобы пить одному. Поэтому у него была привычка в таких случаях приглашать за свой стол любимого отпущенника, – никогда не бывало более странного пира. Время от времени мягкосердечный эпикуреец вздыхал, хныкал, плакал и затем с двойным усердием принимался за какое-нибудь новое блюдо или полный кубок.
– Друг мой, – обращался он к своему собеседнику, – какой ужасный приговор. Что? А ведь недурен этот козленок, не правда ли? Бедный, милый Главк! Какова пасть у льва-то! А, а, а!
И Саллюстий громко зарыдал. Однако припадок слез был прерван икотой.
– Выпей вина, – предложил отпущенник.
– Оно чуть-чуть холодновато, но как должно быть холодно Главку! Запри завтра весь дом, пусть ни один из рабов не смеет выйти, никто не почтит этой проклятой арены, нет, ни за что!
– Попробуй фалернского, твое горе сводит тебя с ума! Клянусь богами! Кусочек сливочного торта!
Как раз в этот благоприятный момент и был допущен Созий в присутствие безутешного обжоры.
– Кто ты такой?
– Посланный к Саллюстию, передать ему записку от одной молодой особы. Ответа не надобно, насколько мне известно. Могу я уйти?
Говоря это, осторожный Созий кутал лицо свое в плащ, говорил не своим голосом, чтобы его после как-нибудь не узнали.
– Клянусь богами, да это сводник! Бесчувственный негодяй! Не видишь ты разве моей печали? Ступай и да будут над тобой проклятия Пандара.
Созий удалился, не теряя ни минуты.
– Ты не прочтешь этого письма, Саллюстий? – спросил отпущенник.
– Письма? Какого письма? – воскликнул эпикуреец, пошатываясь. У него уже начало двоиться в глазах. – Эти проклятые бабы! Разве я такой человек, чтобы думать об удовольствиях (снова икота), когда… когда моего друга собирается растерзать лев?
– Скушай еще пирожок.
– Нет, нет! Горе душит меня!
– Снесите его в постель! – распорядился отпущенник.
Голова Саллюстия упала ему на грудь, и его отнесли в кубикулум, в то время как он продолжал бормотать сетования на участь Главка и бранить за бесчувственные приглашения веселых дам.
Между тем Созий, полный негодования, пошел домой.
– Сводник, каково? – рассуждал он сам с собой. – Экий дерзкий невежа этот Саллюстий. Если б он назвал меня мошенником, вором, я бы все простил ему, но сводник! Фу! В этом слове есть что-то такое, чего не переварит и самый здоровый желудок. Мошенник бывает мошенником для собственного удовольствия, вор – вором для собственной выгоды, и есть что-то даже почтенное и философское в том, чтобы быть негодяем ради самого себя, это значит – действовать по известному принципу на широкую ногу. Но сводник – это существо, которое унижается для другого, кастрюля, поставленная на огонь с чужой похлебкой, салфетка, об которую все гости вытирают руки! Сводник! Уж лучше бы он обозвал меня отцеубийцей! Но он был пьян и не помнил, что говорит. Кроме того, и меня нельзя было узнать. Иначе он сказал бы мне: «честный Созий», «достойный малый», – наверное, так… Тем не менее золотые украшения достались мне дешево, и то спасибо! О богиня Ферония! Скоро я буду отпущенником! И тогда посмотрим, кто посмеет назвать меня сводником!.. Дорого он мне за это заплатит!
Рассуждая в таком возвышенном и благородном духе, Созий шел по узкому переулку, ведущему к амфитеатру и смежным дворцам. Вдруг, на крутом повороте улицы, он очутился среди густой толпы. Мужчины, женщины, дети – все куда-то спешили, смеялись, болтая, размахивая руками. И прежде чем почтенный Созий успел очнуться, он уже был увлечен шумным потоком.
– Что это такое? – спросил он ближайшего соседа, молодого ремесленника. – Куда бегут все эти люди? Уж не раздает ли сегодня какой-нибудь богатый патрон милостыню и угощение?
– Нет, получше этого, – отвечал мастеровой, – благородный Панса, друг народа, разрешил публике осмотреть зверей в их виварии. Клянусь Геркулесом! Завтра кое-кто увидится с ними далеко не с такой безопасностью!
– Это стоит того, чтобы посмотреть, – сказал раб, подвигаясь вперед с толпой, – а так как завтра мне не доведется идти на игры, то не мешает взглянуть на зверей хоть сегодня.
– И хорошо сделаешь, – подхватил его новый знакомый. – Льва и тигра не каждый день можно видеть в Помпее.
Толпа хлынула в огороженное, довольно обширное пространство, скудно освещенное, где давка становилась опасна для тех, чьи плечи и локти непривычны были работать среди черни. Тем не менее все, в особенности женщины, многие с детьми, даже грудными, решительнее других протискивались вперед, их визгливые восклицания, жалобы или упреки резко раздавались над более веселыми и спокойными мужскими голосами. Однако, среди них слышался свежий девичий голос, принадлежащий существу, которое, очевидно, чувствовало себя счастливым в этой давке.
– Ага! – кричала девушка, обращаясь к подругам. – Ну, что я вам говорила? Что будет-таки у нас человек для льва, а вот вдобавок есть и другой, для тигра. Ах, скорее бы настал завтрашний день!
И затянула веселую песню в честь завтрашних игр.
– Развеселая девка! – заметил Созий.
– Да, – согласился молодой ремесленник, кудрявый, пригожий юноша. – Да,– продолжил он с завистью, – женщины любят гладиаторов. Будь я рабом, и я поступил бы в ланисту!
– В самом деле? – фыркнул Созий. – У всякого свой вкус!
Между тем толпа достигла места назначения, но так как клетка с дикими зверями стояла в очень тесном, узком помещении, то натиск толпы становился все сильнее. Двое служащих при амфитеатре очень благоразумно сдерживали напор, выдавая ограниченное количество входных билетов зараз и не допуская новых зрителей, покуда предшественники их не насытили своего любопытства. Созий, как парень довольно дюжий и не особенно стеснявшийся соблюдением правил вежливости, очутился одним из первых.