– Вставай, вставай! – воскликнул он – Спасайся, беги! Смотри, природа является для тебя страшным избавлением!
Он вывел изумленного христианина и показал на тучу, надвигавшуюся все темнее и темнее, сыпля пеплом и потоками лавы.
– Это перст Божий! Да будет благословенно имя Его! – набожно проговорил Олинтий.
– Беги! Ищи своих братьев! Сговорись с ними и спасайся! Прощай!
Олинтий не отвечал, как будто не глядел даже на уходившего друга. Возвышенные, торжественные помыслы поглощали его душу, и в восторге своего благодарного сердца он более восхищался милосердием Божьим, чем трепетал перед проявлением Его могущества.
Наконец он очнулся и побежал, почти сам не зная куда.
На пути глазам его представилась распахнутая настежь, мрачная, печальная каморка. В потемках слабо мерцала одинокая лампа. При свете ее он увидел три обнаженных тела безжизненно распростертых на полу. Вдруг Олинтий невольно остановился. Среди ужасов этого страшного логовища-сполиариума арены он услыхал голос, призывающий имя Христово!
Он не мог устоять против этого голоса, вошел в дверь и попал ногами в потоки густой крови, вылившиеся из раненых тел на песок.
– Кто здесь призывает Сына Божьего? – спросил назареянин.
Ответа не было. Обернувшись, Олинтий увидел при свете лампы седовласого старика, сидевшего на полу и державшего на коленях голову одного из мертвецов. Черты покойника застыли в неподвижности последнего сна. Но на губах его еще играла злобная улыбка, не улыбка христианской надежды, а мрачная усмешка ненависти и недоверия. Однако лицо его еще имело прелестные, округленные очертания ранней юности. Волосы, густые и блестящие, вились кудрями над гладким лбом, а пушок возмужалого возраста лишь слегка оттенял мрамор бескровных щек. Над этим лицом склонилось другое, полное такой невыразимой грусти, такой страстной нежности, такого безотрадного глубокого горя! Горячие слезы старика сыпались градом, но он их не чувствовал. Губы его машинально шептали молитву своей милосердной, всепрощающей веры, но ни сердце его, ни сознание не отвечали словам – ум его был в состоянии летаргии. Сын его умер, умер за него! И сердце старика было разбито.
– Медон, – проговорил Олинтий с состраданием. – Вставай и беги! Господь пробудил стихии! Новая Гоморра обречена на погибель! Спасайся, прежде чем пламя сожжет тебя!
– Он был так полон жизни! Он не может быть мертв! Подойди, положи руку на его сердце, наверное, оно еще бьется?
– Брат мой, душа отлетела! Мы помянем ее в наших молитвах! Ты не можешь оживить немой прах! Пойдем, пойдем! Слышишь, как трещат стены? Слышишь эти предсмертные вопли? Нельзя терять ни минуты! Идем!
– Я ничего не слышу! – сказал Медон, покачивая седой головой. – Бедный мальчик! Любовь убила его!
– Идем, идем! Прости мою дружескую настойчивость!
– Идти! Кто может разлучить отца с сыном?
И Медон, крепко сжимая тело в своих объятиях, покрывал его страстными поцелуями.
– Идти! – проговорил он, на мгновение подымая голову. – Оставь нас! Мы должны остаться наедине!
– Увы! – возразил сострадательный назареянин. – Смерть уже разлучила вас!
Старик спокойно улыбнулся.
– Нет, нет, нет! – пробормотал он, все тише и тише с каждым словом. – Смерть была великодушнее!
С этими словам голова его поникла на грудь сына, руки его выпустили тело, которое он обнимал. Олинтий схватил его за руку, – пульс перестал биться! Последние слова отца оказались истиной – смерть была великодушнее!
Тем временем Главк с Нидией быстро шли по опасным, смятенным улицам. Афинянин узнал от своей избавительницы, что Иона все еще находится в доме Арбака. Туда он спешил освободить ее… Спасти ее! Немногие рабы, оставленные египтянином дома, когда он отправился длинной процессией в амфитеатр, не были в силах оказать сопротивление вооруженной шайке Саллюстия и после, когда произошло извержение вулкана, они забились все вместе, ошеломленные и перепуганные, в дальний угол дома. Даже великан-эфиоп покинул свой пост у ворот, и Главк, оставив Нидию на улице (бедную Нидию, снова терзавшуюся ревностью, даже в этот ужасный час), прошел по большой зале, не встретив никого, кто бы указал ему комнату Ионы. Покуда он шел, темнота, застилавшая небо, так быстро сгущалась, что он с трудом мог пробираться вперед. Обвитые цветами колонны шатались и дрожали: ежеминутно он слышал, как с треском валился пепел на открытый перистиль. Он поднялся в верхние покои, задыхаясь пробежал по ним, громко зовя Иону, наконец он услыхал где-то в конце галереи голос, ее голос, отвечавший на его зов! Броситься туда, выломать дверь, схватить Иону в свои объятия, выскочить с нею из дому – все это было делом одной минуты! Едва успел он добраться до того места, где ждала Нидия, как услыхал шаги Арбака, возвращавшегося домой, чтобы забрать свои сокровища и Иону и с ними бежать вон из обреченной на гибель Помпеи. Но тьма в воздухе была так густа, что враги даже не увидели друг друга, хотя были так близко, и только во мгле Главк различил развевающиеся белоснежные одежды египтянина.
Все трое спешили, бежали. Увы! Они ни зги не видели перед собою: наступил полнейший мрак. Сомнение и ужас охватили их! И смерть, от которой избавился Главк, казалось, только изменила форму и увеличила количество жертв.
VI. Калений и Бурбо. – Диомед и Клавдий. – Девушка из амфитеатра и Юлия
Внезапная катастрофа, разрушившая все преграды в среде общества, одинаково освободив и пленника и тюремщика, вскоре избавила также и Каления от стражи, приставленной к нему претором. Когда тьма и толпа разлучили жреца с его стражей, он направился к храму богини. В то время как он туда пробирался, и прежде чем окончательно сгустился мрак, он вдруг почувствовал, что его кто-то схватил за одежду и чей-то голос прошептал ему на ухо:
– Эй, Калений! Страшно!
– Кто ты такой? Не узнаю, клянусь головой моего отца. Лица твоего не видно в потемках, а голос незнакомый!
– Не узнаешь меня – Бурбо? Фи!
– Боги! Какая темень. Что за молнии сверкают из той ужасной горы! Как они вспыхивают и трепещут! Гадес разразился и спускается на землю!
– Полно! Ты ведь не веришь этим сказкам, Калений! Теперь как раз время нам нажиться!
– В самом деле?
– Слушай! Твой храм полон золота и драгоценностей! Давай нагрузим себя этим добром, поспешим к морю и сядем на корабль! Никто никогда и не потребует отчета в том, что творилось в такой день.
– Ты прав, Бурбо! Тише! Ступай за мной в храм. Кто теперь узнает, кому нужно знать, – жрец ты или нет? Иди за мной, и мы поделимся.
В ограде храма многие жрецы собрались вокруг жертвенников, – молились, плакали, валялись в прахе. Чувствуя себя в безопасности, они морочили и обманывали народ, а теперь, в беде, сами становились суеверными! Калений прошел мимо и вошел в комнату, которую и до сих пор можно видеть с южной стороны двора. Бурбо последовал за ним. Жрец высек огня. Стол был уставлен винами и яствами – остатками жертвенного пира.
– Человек, голодавший сорок восемь часов, не лишен аппетита даже и в такое время, – пробормотал Калений.
Он накинулся на пищу и стал с жадностью уничтожать ее. Нельзя себе представить ничего ужаснее и противоестественнее себялюбивой низости этих негодяев, – ибо нет ничего презреннее алчности! Грабеж и святотатство, в то время как трепещут и рушатся устои мира! До какой степени ужасы природы могут быть еще усилены пороками людей!
– Когда же ты, наконец, кончишь? – спросил Бурбо с нетерпением. – Лицо у тебя побагровело, а глаза вылезают вон.
– Не каждый день человек имеет такое законное право быть голодным. О Юпитер, какие это звуки? Шипение огненной жидкости! Как! Неужели тучи извергают дождь вместе с пламенем! И что за крики? А теперь, Бурбо, такая тишина! Смотри-ка!
Между прочими ужасами могучая гора извергала столбы кипящей воды. Перемешанные с горячей золой, целые потоки кипящей грязи струились на улицу в частые промежутки времени.
И как раз в то место, куда столпились жрецы Исиды вокруг жертвенников, где они тщетно старались возжечь священный огонь и воскурить фимиам, с яростью устремился один из смертоносных потоков, перемешанных с громадными обломками шлака. Он обдал склоненные фигуры жрецов – послышался предсмертный вопль, и затем наступило безмолвие вечности! Пепел и кипучая лава брызнули на жертвенник, залили мостовую и до половины закрыли трепещущие тела жрецов!
– Они умерли! – проговорил Бурбо, впервые придя в ужас и забиваясь в глубину каморки. – Я не думал, чтобы опасность была так близка и так ужасна!
Негодяи уставились друг на друга. Можно было слышать, как бьются их сердца! Калений, более робкий по природе, но более жадный, оправился первый.
– Надо скорее обделать наше дело и бежать! – молвил он шепотом, пугаясь звука собственного голоса.
Он вышел на порог, остановился, потом пробежал по горячей мостовой и по телам своих мертвых братьев к священной часовне и позвал Бурбо. Но гладиатор задрожал и отступил.
«Тем лучше, – подумал Калений. – Мне же больше останется».
Он поспешно забрал из сокровищ храма все, что легче можно было унести, и, не думая более о своем товарище, бросился вон из священной ограды. При блеске внезапной молнии Бурбо, неподвижно остановившийся на пороге, увидал фигуру жреца, бежавшего со своей ношей. Он собрался с духом и решил последовать за товарищем, как вдруг к его ногам снова посыпался страшный дождь пепла. Еще раз гладиатор отшатнулся назад. Мрак окружил его. Но горячий, частый дождь продолжал сыпать сверху. Груда пепла все росла, издавая удушливый смрад, от которого захватывало дух. Несчастный задыхался. В отчаянии он снова пытался бежать. Зола завалила порог. Он вскрикнул, когда ноги его коснулись кипящей жидкости. Как спастись? Он не мог выбраться на открытое пространство, – даже если б это было возможно, он не отважился бы подвергнуться таким ужасам. Лучше остаться в каморке, по крайней мере, защищенным от удушливого смрада. Бурбо сел и стиснул зубы. Мало-помалу наружная атмосфера, столь удушливая и вредоносная, стала забираться в комнату. Долее он не мог выносить ее. Глаза его, растерянно блуждая кругом, упали на жертвенный топор, оставленный тут кем-нибудь из жрецов, он схватил его. С отчаянной силой своей атлетической руки он пытался прорубить себе путь сквозь стены.