10 декабря
Слыхал сегодня, что главноуполномоченный Красного Креста при Ставке государя Кауфман-Туркестанский уволен со своего места. Увольнение произошло, говорят, на почве распутинских интриг, ибо императрица Александра Федоровна крайне возмутилась тем, что Кауфман не только сочувственно отозвался государю о моей речи 19 ноября, но и привез стенограмму ее для прочтения его величеству.
11 декабря
Сегодня заезжал в Думу с целью просить членов Думы осмотреть мой санитарный поезд перед отправлением его на Румынский фронт. Меня неоднократно просили многие из сотоварищей, наслышавшись, как они говорили, хорошего о моих отрядах на фронте, ознакомить их с постановкой у меня дела.
Я пригласил членов Думы пожаловать на Варшавский вокзал в 9 часов утра 17 декабря, когда я вечером собираюсь выехать на фронт.
Выбрал я этот день нарочно, ибо, если в ночь на 17-е удастся благополучно покончить с Распутиным, то не может быть ничего лучшего, как через несколько часов после этого, как ни в чем не бывало, показывать мой поезд большому числу людей, интересующихся делом, и иметь возможность отвлечь свои мысли от кошмара пережитой ночи.
Вопрос лишь в том, выдержат ли мои нервы и смогу ли я поспать хоть несколько часов в те часы ночи, которые останутся мне для сна после кончины Распутина и перед посещением поезда членами Думы?
А поезд мой посмотреть стоит: я с гордостью и удовлетворением смотрю на результат моих хлопот по его снабжению, и мне сладко думать, что все это я раздам там, на позициях, на чужбине, родным героям: солдату и офицеру, стоящим на страже русской чести и проводящим бессменно третий год войны бок о бок в тесном братском единении друг с другом, неся равные лишения и живя в одинаковых условиях в суровых окопах.
12 декабря
Сегодня был на заседании совета Главного управления Красного Креста. Вот учреждение, поражающее косностью; толковых всего лишь два или три человека, и среди них Ордин и человечек себе на уме Чаманский, вертящий там всем и играющий первую скрипку, конечно, не без большой выгоды для себя.
Славный председатель Ильин спеленат, как младенец, и на положении не то бонзы, не то далай-ламы, остальные частью статисты, на ролях свадебных генералов, а частью просто превосходительная шантрапа, привыкшая считать за дело только бумагу под номером и чуждая всякой отзывчивости живому и великому делу милосердия.
Чего стоит одна лишь фигура барона А. Ф. Майндорфа, с которого песок сыплется уже, по-видимому, лет двадцать, и который тем не менее в совете Креста все еще на положении активного деятеля.
Просидел я с полчаса, прослушал бесконечные дебаты о том, дать ли или не дать пособие в 40 руб. сестрам X, Y, Z. Меня стошнило от этой деловитости, и я уехал.
13 декабря
Сегодня утром звонок в телефон: «Ваня приехал», – значит, мы собираемся.
В 10 часов я был у Юсупова, куда приехал с д-ром Лазавертом.
Дмитрий Павлович и поручик С. были уже там.
Юсупов доложил нам, что Распутин согласился приехать к нему 16-го вечером и что все идет в этом отношении превосходно.
Мы вновь повторили друг другу выработанный нами план действия, решив, по смерти Распутина, бросить труп его в Старую Невку, где место уединеннее в ночные часы, чем вдоль канала, идущего от Фонтанки к Царскосельскому вокзалу.
В добавление к раньше нами намеченному мы решили поставить большой граммофон в тамбуре, ведущем из гостиной князя, находящейся наверху, к его столовой, куда по приезде прямо должен пройти Распутин, помещающейся, как я уже сказал, в полуподвальном этаже дворца.
Граммофон будет поставлен у витой лестницы рупором к ней, и в момент прибытия Распутина во дворец граммофон будет заведен, ибо хотя граммофон и слабое и приевшееся развлечение, но тем не менее развлечение, игрой его будут достигнуты две цели: во-первых, Распутин может подумать, что собравшееся наверху дамское общество слушает музыку и вследствие этого молодая графиня, знакомства с коей он так жаждет, не может к нему тотчас же сойти, а во-вторых, игра граммофона могла бы заглушить наши голоса, если бы мы прослушали стук подъезжающего автомобиля и продолжали бы громко беседовать между собою наверху.
Закусив и выпив чаю, в 11 часов мы разъехались по домам, причем Юсупов перед самым моим отъездом вынул из письменного стола средней величины двухфунтовую каучуковую гирю, подобную тем, коими делают ручную комнатную гимнастику.
«Как вам это нравится?» – спросил он меня.
«А для чего вам это?»
«Так, – заметил он многозначительно, – на всякий случай, этот подарочек я получил от В. А. Маклакова; мало ли что не случится!»
«Н-нда», – протянул я.
Мы распрощались, и я уехал.
14 декабря
Сегодня, ввиду предстоящего отъезда на фронт, я перевез мою семью в поезд, ибо на время Рождественских каникул сыновей моих беру санитарами, а жену мою, прошедшую уже курсы сестер милосердия и все прошлое лето состоявшую старшей сестрою на одном из головных пунктов моего отряда, беру работать в качестве сестры милосердия на том перевязочно-питательном пункте, который я развернул в Румынии. Переезд их занял у меня сегодня большую половину дня.
После обеда я распрощался окончательно с моей городской квартирой и занял обычное купе в вагоне моего санитарного поезда.
15 декабря
Д-р Лазаверт, купив кисть и краску защитного цвета, весь день сегодня, облачившись в кожаный фартук, провозился над автомобилем, который будет служить нам завтрашнюю ночь и привезет высокого гостя.
На всех автомобилях моего отряда большими красными буквами стоит написанный мой девиз: «Semper idem» – «Всегда тот же». Приходится замазывать надпись, ибо в противном случае по этой надписи нити следствия сразу привели бы судебные власти при случайно неудачливом обороте дела к Юсуповскому дворцу и к моему поезду.
К вечеру автомобиль оказался в порядке. Завтра придется лишь поднять на нем верх и заблаговременно отпустить по квартирам в город шоферов под предлогом дать им попрощаться с семьями перед отъездом, назначенным мною на 17 декабря вечером, а в сущности, освободиться от их назойливого любопытства и расспросов о том, куда едет д-р Лазаверт поздно ночью, не желая пользоваться их услугами. И без того сегодня, когда он возился у автомобиля, поездная прислуга, окружив его со всех сторон, то и дело спрашивала его, зачем он вымарывает надпись. Лазаверт очень удачно отбрехался: «Как тронемся в путь, ребята, – сказал он им, – опять надпишем по-старому, и будет так, как было, а завтра ночью еду кутить с… – и он подмигнул, – а потом кататься на острова, и нельзя, чтобы видели автомобиль генерала (то есть мой) в такой час в неподходящем месте». Любопытные этим удовлетворились и успокоились.
16 декабря
Сейчас 7 часов вечера. Я весь день не выезжал в город, а сидел и читал у себя в купе, ибо распоряжаться уже нечем – поезд готов к отъезду, а видеть посторонних людей мне противно.
В 8 1/2 часов на трамвае поеду на малое заседание Городской думы, где просижу, чтобы убить время, до без четверти 12 ночи, когда к думской каланче должен подъехать Лазаверт, одетый шофером, с пустым автомобилем, и отсюда я, сев в него, поеду во дворец Юсупова.
Я чувствую величайшее спокойствие и самообладание. На всякий случай беру с собою стальной кастет и револьвер мой, великолепную вещь, системы «Sauvage», – кто знает, может быть, придется действовать либо тем, либо другим.
Не знаю почему, но у меня весь день сегодня вертится в голове стих оды Горация.
Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi, quern tibi
Finem di dederint, Leuconoe…[1]
Да! Но только там дело шло совсем о другом, а наша Левконоя несколько иного сорта… Да! Scire nefas! А впрочем, ждать не за горами…
18 декабря
Глубокая ночь. Вокруг меня полная тишина. Плавно качаясь, уносится вдаль мой поезд. Я еду опять на новую работу, в бесконечно дорогой мне боевой обстановке, на далекой чужбине, в Румынии.
Я не могу заснуть; впечатления и события последних 48 часов вихрем проносятся вновь в моей голове, и кошмарная, на всю жизнь незабываемая ночь 16 декабря встает ярко и выпукло пред моим духовным взором.
Распутина уже нет. Он убит. Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него царя и Россию, чтобы он пал от моей руки. Слава Богу, говорю я, слава Богу, что рука великого князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью – он был лишь зрителем, и только.
Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным хотя бы и в высокопатриотическом деле, но в деле, связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина.
Как ни тяжело, но нужно постараться привести в порядок мои мысли и занести в дневник с фотографической точностью весь ход происшедшей драмы, имеющей столь большое историческое значение.
Как ни тяжело, но постараюсь воскресить события и занести их на бумагу.
В половине десятого вечера 16 декабря я покинул мой поезд на Варшавском вокзале и на трамвае отправился в Городскую думу.
Подъезжаю и вижу, что зал не освещен; швейцар сообщает мне, что заседание не состоялось за неприбытием законного числа гласных, а прибывшие, подождав, разошлись.
«Братец, – говорю, – мне некуда деваться, открой мне кабинет товарища головы, дай бумаги, я напишу здесь несколько писем, пока приедет за мной мой автомобиль». Швейцар исполнил мою просьбу, и я около часу времени провел в писании писем некоторым друзьям.
Без четверти 11, то есть ровно за час до того времени, как я назначил Лазаверту заехать за мной в Думу, я запечатал последнее письмо и остался в нерешительности того, что мне делать: одеться и выйти на улицу с тем, чтобы там ждать автомобиль, было неудобно и могло вызвать какие-либо подозрения, ибо я был в военной форме, и могло показаться странным, что в двенадцатом часу ночи стоит без всякого дела на панели в военной форме озирающаяся фигура.