Мы проходили через тамбур как раз в то время, когда солдаты Юсупова втаскивали труп в переднюю, там у лестницы, внизу.
Юсупов, увидев, над кем они возятся, выскользнул от меня, бросился в свой кабинет, схватил с письменного стола резиновую гирю, данную ему Маклаковым, и, повернувшись обратно, бросился вниз по лестнице, к трупу Распутина. Он, отравлявший его и видевший, что яд не действует, стрелявший в него и увидевший, что и пуля его не взяла, очевидно, не хотел верить в то, что Распутин уже мертвое тело, и, подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску, с каким-то диким остервенением и в совершенно неестественном возбуждении.
Я, стоявший наверху у перил лестницы, в первое мгновение ничего не понял и оторопел, тем более что, и к моему глубочайшему изумлению, Распутин даже и теперь еще, казалось, подавал признаки жизни!
Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно сверху, как у него закатился зрачок правого, открытого глаза, как будто глядевшего на меня бессмысленно, но ужасно (этот глаз я и сейчас вижу перед собой).
Но вслед за сим я пришел в себя и крикнул солдатам скорее оттащить Юсупова от убитого, ибо он может забрызгать кровью и себя, и все вокруг, и в случае обысков следственная власть, даже без полицейских собак, по следам крови раскроет дело.
Солдаты повиновались, но им стоило чрезвычайных усилий оттянуть Юсупова, который как бы механически, но с остервенением, все более и более возраставшим, колотил Распутина по виску.
Наконец князя оттащили. Оба солдата под руки подняли его наверх и, всего сплошь забрызганного кровью, опрометчиво усадили на глубокий кожаный диван в кабинете.
На него было страшно смотреть, до такой степени ужасен был его вид и со стороны внешней, но и со стороны внутренней, с блуждающим взглядом, с подергивавшимся лицом и бессмысленно повторявшим: «Феликс, Феликс, Феликс, Феликс…»
Я приказал солдатам поскорее достать где-нибудь материи, обернуть ею плотнее труп с головы до ног и туго связать его, спеленатого, веревкой.
Один из них принялся за исполнение моего приказания, а другого я позвал через несколько минут наверх и, услышав от него, что стоявший на посту на углу Прачешного и Максимилиановского переулков городовой, приходивший осведомляться о том, почему здесь стрельба, через полчаса будет сменен другим и должен будет доложить своему начальству обо всем происшедшем в его районе во время дежурства, приказал позвать его к себе.
Через десять минут городовой был введен солдатом в кабинет. Я быстро окинул его взглядом с ног до головы и сразу понял, что это тип служаки старого закала и что я допустил ошибку, позвав его сюда; но делать было нечего, приходилось считаться со случившимся.
«Служивый! – обратился я к нему. – Это ты заходил несколько времени тому назад справиться о том, что случилось и почему стреляют?»
«Так точно, ваше превосходительство!» – ответил он мне.
«Ты меня знаешь?»
«Так точно, – ответил он вновь, – знаю».
«Кто же я такой?»
«Член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич!»
«Верно! – заметил я. – А этот барин тебе знаком?» – указал я на сидевшего в том же состоянии князя Юсупова.
«И их знаю», – ответил мне городовой.
«Кто это?»
«Его сиятельство князь Юсупов!»
«Верно! Послушай, братец, – продолжал я, положив руку ему на плечо. – Ответь мне по совести: ты любишь батюшку царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем?»
«Так точно, ваше превосходительство, – ответил он. – Люблю царя и Отечество и хочу победы русскому оружию».
«А знаешь ли ты, – продолжал я, – кто злейший враг царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?»
Лицо городового сразу оживилось.
«Так точно, – говорит, – знаю, Гришка Распутин!»
«Ну, братец, его уже нет: мы его убили и стреляли сейчас по нем. Ты слышал; но можешь сказать, если тебя спросят, – знать не знаю и ведать не ведаю! Сумеешь ли ты нас не выдать и молчать?»
Он призадумался. «Так что, ваше превосходительство, если спросят меня не под присягою, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, раскрою всю правду. Грех соврать будет».
Я понял, что всякие разговоры не приведут ни к чему, и, узнав от него, что дежурство его кончается через полчаса и что полицмейстером этого района является полковник Григорьев, человек, насколько я знал, очень порядочный и хорошей семьи, я отпустил его с миром, решив положиться на судьбу в дальнейшем.
Вошел солдат и доложил, что труп уже упакован.
Я спустился посмотреть: тело было плотно запеленато в какую-то синюю материю; мне показалось даже, что это была оконная занавеска, туго перевязанная веревкой; голова была закрыта. Теперь я увидел, что Распутин – несомненный труп и ожить уже не может.
Делать было нечего, приходилось терпеливо дожидаться возвращения великого князя, Лазаверта и поручика С., и я, поднявшись в последний раз в кабинет Юсупова и передав его в руки слуг с просьбою помочь ему немедленно обмыться, переодеться с ног до головы и переобуться, сел в кресло и стал ждать.
Минут через пять послышался стук автомобиля, и великий князь со своими спутниками быстро поднялись по лестнице со двора в кабинет.
Дмитрий Павлович был почти в веселом настроении; но, взглянув на меня, понял, что что-то случилось.
Озираясь вокруг, спросил он меня, я в двух словах разъяснил приехавшим, в чем дело, прося торопиться, но последняя просьба моя была излишней: они сами поняли, что медлить нельзя ни одной минуты; и мы, поручив Юсупова попечениям одного из его солдат, втянули труп Распутина в автомобиль великого князя, туда же положили две двухпудовые гири и цепи, привезенные мною в квартиру Юсупова этой ночью, и, усевшись в автомобиль, двинулись к месту условленного потопления трупа убитого.
Теперь шофером был великий князь, рядом с ним поместился поручик С., а в карету сели с правой стороны д-р Лазаверт, с левой я, а на трупе уместился второй солдат из слуг Юсупова, коего мы решили взять с целью помочь нам сбросить в прорубь тяжелое тело.
Уже в пути я заметил, что в карете оказались и шуба Распутина, и его боты. «Почему это не сожжено в поезде, – спросил я д-ра Лазаверта, – как было условлено, и вы все это привезли обратно?»
«Потому, – ответил он, – что шуба целиком в печь не влезла, само собою разумеется, а ваша жена сочла невозможным заняться распарыванием и разрезыванием этой шубы на части и сжиганием ее по кускам. У нее на этой почве даже вышло столкновение с Дмитрием Павловичем, и шубу, и боты так и пришлось привезти обратно. Мы сожгли его верхнюю поддевку, перчатки и, не помню, еще что-то.
Шубу и калоши придется выбросить с трупом в воду», – добавил он.
«А вы протелефонировали, господа, – спросил я его вновь, – в «Вилла Родэ», согласно уговору?»
«Да, конечно, – ответил он, – это сделано!»
Мы замолкли и в таком состоянии продолжали наш путь.
Автомобиль по городу шел сравнительно медленно. Час был очень поздний, и великий князь, очевидно, опасался быстрой ездой возбудить какие-либо подозрения полиции.
Окна автомобиля были спущены. Свежий морозный воздух бодряще действовал на меня. Я был совершенно покоен, несмотря на все пережитое, но мысли одна за другой, все вертевшиеся вокруг Распутина и его прошлого, и тех усилий, которые употреблялись даже членами императорской фамилии для избавления царя от этого гада, мысли отчетливые и ясные и картины этой борьбы против Распутина вихрем проносились в моей голове.
Я вспомнил мое посещение великого князя Николая Михайловича в начале ноября, тотчас же по возвращении моем с фронта, – посещение, опять-таки связанное с именем Распутина. Я вспомнил, как редактор «Историч. вестника» Глинский, позвонив мне по телефону, передал приглашение великого князя Николая Михайловича приехать к нему в любой день и час, когда мне это будет удобно; вспомнил, как я боролся с самим собой: ехать или не ехать, ибо великий князь Николай Михайлович, в своих исторических трудах выставлявший в крайне неприглядном виде своих царственных дедов и прадедов и маравший их, мне казался крайне несимпатичным.
Но я решился, назначил день моего визита и поехал.
Меня встретил в кабинете дряхлеющий лев в генерал-адьютантских погонах, говоривший почему-то с восточным акцентом и с первых же слов остановившийся на ужасном положении, в которое поставлена Россия и династия Романовых благодаря исключительному влиянию на царя, через Александру Федоровну, Распутина.
Я поразился откровенности великого князя, с которым познакомился лишь сейчас, в момент, когда к нему вошел; но, видимо, у него в душе накипело слишком много, и он хотел проверить себя и свое настроение по настроению других русских людей, иных взглядов даже и направлений, чем его собственное (я узнал потом от Юсупова, который у него завтракал в этот день, что через два часа после моего визита у него был с визитом Бурцев).
Он говорил сам почти все время, не останавливаясь, изредка вопросительно взглядывая на меня, отвечавшего ему либо одобрительным наклонением головы, либо коротким «да», «верно», «конечно, так».
«Вы знаете, В.М., – говорил великий князь, – что почти вся наша семья Романовых подала государю записку о Распутине, прося взять бразды правления над Россией в свои руки и прекратить вмешательство в государственные дела императрицы Александры Федоровны, во всем инспирируемой этим хлыстом; из записки, как и следовало ожидать, конечно, ничего не вышло. Я ее даже не подписал, ибо видел ее бесцельность и понял, что записка специальная только по этому вопросу не даст результатов для дела, а приведет к плачевным результатам для подписавших.
Я сделал иначе: получив серьезное поручение от государя и выполнив его, я написал доклад по существу порученного мне дела, и в этом докладе ярко и выпукло, но как бы между прочим, указал на весь ужас современных общественных настроений России, с которыми хорошо знаком, – настроений, являющихся следствием распутинского над Россией «радения» и вмешательства во все дела чужой народу и России царской жены.