Написав доклад, – продолжал великий князь, – я в бытность государя в Петрограде попросил его назначить мне день для личного и устного ему его изложения, добавив царю: «Боюсь, однако, что после моего доклада ты прикажешь арестовать меня и выслать подальше от столицы с казаками».
«Разве доклад так страшен у тебя? – ответил мне государь, назначая день. – Ну, что делать, прослушаем, надеюсь, все обойдется мирно». И я ему доложил, а в результате – ко мне немилость, опала и полное охлаждение.
Хотите, – закончив рассказ, обратился великий князь, – я вам прочту этот доклад?» Я выразил желание его послушать, и Николай Михайлович прочел мне небольшую, но очень сильно и резко написанную записку, в коей обращалось внимание государя на то, что в случае дальнейшего вмешательства Александры Федоровны и Распутина в государственные дела династии грозит гибель, а Российской империи – катастрофа.
Я вспомнил, что, когда великий князь кончил чтение записки, я несколько минут под впечатлением прослушанного сидел как загипнотизированный и пришел в себя только после того, как великий князь, предлагая мне сигару, добавил: «Вы знаете, этот доклад я представил императрице Марии Федоровне, находящейся в Киеве, через князя Шервашидзе, и хотите знать о нем мнение матери-царицы – вот оно», – и, порывшись в бумагах, великий князь дал прочесть мне телеграмму. В ней стояло только три слова французскими буквами и подпись: «Bravo! bravo! bravo! – Marie». «Но осторожный Шервашидзе, – добавил великий князь, – по-видимому, боялся оставить среди бумаг старой царицы столь компрометантную бумагу, как моя записка, и вот при этом письме ко мне (Николай Михайлович протянул мне письмо Шервашидзе), выражающем опасение, что я могу остаться без нужного для меня документа, возвратил мне мою записку, вызвавшую столь яркое сочувствие и одобрение мне со стороны царицы-матери…»
Вот что припомнилось мне сейчас в карете, когда в ногах моих лежал бездыханный труп «старца», которого мы увозили к месту его вечного упокоения.
Я выглянул в окошко. Мы выехали уже за город, о чем говорили окружающие дома и бесконечные заборы. Освещение вокруг было крайне скудное. Дорога стала скверной, попадались ухабы, на которых лежавшее у наших ног тело подпрыгивало, несмотря на сидевшего на нем солдата, и я чувствовал, как по мне пробегала нервная дрожь всякий раз, когда на ухабе моего колена касался мягкий и еще не успевший, несмотря на мороз, окончательно застыть отвратительный для меня труп.
Наконец вдали показался мост, с которого мы должны были сбросить в прорубь тело Распутина.
Дмитрий Павлович замедлил ход, въехал на мост с левой стороны и остановился у перил.
Яркие фонари автомобиля на одно мгновение ударили снопом своего света в сторожевую будку, находившуюся на той стороне моста справа, но великий князь потушил огонь, и даль очутилась во мраке. Мотор машины продолжал стучать на месте.
Бесшумно, с возможною быстротой открыв дверцы автомобиля, я выскочил наружу и встал у самых перил; за мною последовали солдат и д-р Лазаверт; к нам подоспел сидевший рядом с великим князем поручик С., и мы вчетвером (Дмитрий Павлович стоял перед машиной настороже), раскачав труп Распутина, с силою бросили его в прорубь, бывшую у самого моста, позабыв привязать к трупу цепями гири, каковые побросали вслед за трупом впопыхах одну за другою, а цепи засунули в шубу убитого, каковую также бросили в ту же прорубь. Засим, обшарив впотьмах автомобиль и найдя в нем один из ботов Распутина, д-р Лазаверт швырнул его также с моста.
Все это было делом не более двух-трех минут, после чего в автомобиль сели д-р Лазаверт, поручик С. и солдат, а я уместился рядом с Дмитрием Павловичем, и мы, зажгя опять огни в автомобиле, двинулись через мост дальше.
Как мы не были замечены на мосту, представляется мне и по сей день донельзя удивительным, ибо, проезжая мимо будки, мы заметили около нее сторожа, который, однако, спал крепким сном и не проснулся, по-видимому, даже в тот момент, когда, въехав на мост с трупом, мы внезапно осветили его будку и направили свет фонарей и на него самого.
Проехав мост, великий князь пустил автомобиль быстрее, но машина была у него не в порядке, мотор давал перебои, и приходилось даже несколько раз останавливаться, ибо машина не хотела двигаться вперед.
Д-р Лазаверт в таких случаях соскакивал, возился у свечек автомобиля, прочищал их, и мы кое-как вновь пускались в путь.
Последняя починка и остановка случилась с нами на Каменноостровском проспекте, почти насупротив Петропавловской крепости, где, починившись, мы двинулись уже скорее и благополучно прибыли во дворец Сергея Александровича, где проживал Дмитрий Павлович.
По дороге я рассказал великому князю обо всем, что произошло во дворце Юсупова в часы, когда Дмитрий Павлович уехал сжигать вещи убитого, и, закончив свой рассказ, сказал ему: «А вы знаете, Дмитрий Павлович! Я считаю большой ошибкой с нашей стороны то, что мы кинули труп в воду, а не оставили его где-нибудь на виду. Мне кажется, что могут появиться лже-Распутины, так как это ремесло довольно выгодное».
«Может быть, вы и правы, – заметил великий князь, – но ведь сделанного не переделаешь».
Въехав в ворота дворца, мы, выходя из автомобиля, к крайнему изумлению нашему, нашли в нем второй, незамеченный нами, бот Распутина и усмотрели на ковре, устилавшем автомобиль, пятна просочившейся крови убитого.
Великий князь приказал своей прислуге, встретившей нас у крыльца и произведшей на меня впечатление посвященной во все дела, сжечь ковер и калошу Распутина, после чего поручик С., д-р Лазаверт и я распрощались с Дмитрием Павловичем и, выйдя из дворца, на двух извозчиках отправились на Варшавский вокзал, – поручик С. забрать оттуда свою жену, которая в течение этой ночи находилась у моей жены, а я и д-р Лазаверт поспать в течение тех нескольких часов, которые оставались нам до посещения моего поезда с целью его осмотра членами Государственной думы, которые должны были прибыть на вокзал в 9 часов утра.
Был уже шестой час утра, когда, рассчитавшись с извозчиком на мосту Варшавского вокзала, мы пробрались к своему вагону; нас никто не заметил, все вокруг спало мертвым сном.
В коридоре вагона при виде нас мелькнула белая сестринская косынка моей жены, ожидавшей нашего возвращения, и мы бесшумно проскользнули каждый в свое купе, где я тотчас же заснул, не раздеваясь!
Еще не было половины девятого в день 17 декабря, когда, – кто бы сказал! – свежие и бодрые, несмотря на проведенную ночь, мы с доктором Лазавертом, расставив дневальных санитаров у вагонов, стали поджидать думских гостей; они явились в начале десятого с А. И. Шингаревым как врачом во главе, и детальнейший осмотр поезда длился почти до полудня, причем оба мы давали гостям все нужные разъяснения, характеризуя работу наших отрядов.
В начале первого члены Государственной думы уехали, а я, сев на автомобиль, заехал к матери попрощаться, в Государственную думу послать телеграмму в Москву В. Маклакову: «Когда приезжаете?» – обозначавшую, как было обусловлено, что Распутин убит.
Из Государственной думы я проехал во дворец принца Ольденбургского с целью увидеть управляющего его канцелярией генерала Кочергина и, наконец, в четвертом часу заехал еще на Инженерную, в Главное управление Красного Креста, чтобы встретиться с управляющим его делами – Чаманским.
Все эти визиты я, не нуждавшийся уже решительно ни в чем для поезда, делал с единственной целью для того, чтобы меня сегодня, с самого раннего утра, видели за обычным делом посторонние мне люди разнообразных профессий и классов общества и могли бы, если бы понадобилось, удостоверить, что я был таким же сегодня, каким они меня знали всегда.
В пятом часу вечера я возвратился в поезд, погрузил и второй мой автомобиль, отдав распоряжение в своей канцелярии добиться у администрации дороги отхода моего поезда не позже восьми часов вечера, но едва я успел уже у себя в поезде сесть за стол со всем персоналом моего отряда, как слышу, подъезжает автомобиль, и поручик С., выйдя из него, направляется ко мне.
Мы прошли в мое купе, где С. передал мне просьбу Дмитрия Павловича немедленно приехать к нему во дворец.
Я сел с ним в автомобиль, и мы поехали.
Во дворце я застал, кроме хозяина, еще и Юсупова, оба они были чрезвычайно взволнованы, пили чашку за чашкой черный кофе и коньяк, заявив, что не ложились спать вовсе этой ночью и что день провели донельзя тревожно, ибо императрица Александра Федоровна уже осведомлена об исчезновении и даже смерти Распутина и называет нас виновниками его убийства.
Фрейлина Головина, секретарша Распутина, сообщила, куда поехал Григорий Ефимович вечером, вся полиция и все сыскное отделение уже поставлены на ноги в целях разыскать труп убитого и найти все нити этого дела.
«Я, – заметил мне Юсупов, – должен был из-за этого гада застрелить одну из лучших моих собак и уложить ее на том месте во дворе, где снег окрасился кровью убитого вами «старца».
Сделал я это на случай, если наши Шерлоки Холмсы, попав на верный след исчезнувшего Распутина, пожелают анализировать кровь или прибегнуть к полицейским собакам. Я, – закончил он, – всю оставшуюся часть ночи провел с моими солдатами над приведением дома в порядок, а теперь, как видите, В.М., мы с Дмитрием Павловичем сочиняем письмо Александре Федоровне, которое и надеемся сегодня же ей доставить».
Я принял участие в дальнейшем изложении этого письма, которое мы и закончили часа через полтора после моего прибытия.
Когда письмо было закончено и запечатано, Дмитрий Павлович вышел из кабинета отправить его по назначению, хотя мы все трое чувствовали некоторую неловкость друг перед другом, ибо все в письме написанное было умело продуманной ложью и изображало нас в виде незаслуженно оскорбленной добродетели.
Воспользовавшись его уходом, я спросил Юсупова: «Скажите, князь, что произошло у вас с Распутиным в те немногие минуты, когда вы в последний раз спустились в столовую, откуда мы ушли все вместе, как вы помните, оставив его, казалось, при последнем издыхании на холодном полу?»