Думая обо всем этом, об этой распутинской тайне, быть может, гораздо более сложной, чем он сам, я все же ждал дальнейших событий и обещанного телефона от М.Г.
Наконец она позвонила и сообщила, что Распутин снова приглашает меня с собой к цыганам.
Один раз мне уже удалось отделаться от этой поездки, и я надеялся избавиться от нее и теперь. Я опять сослался на репетицию в корпусе и сказал, что если Григорий Ефимович хочет меня видеть, то я опять приеду к нему пить чай. Мы условились, что на следующий день, как и в предыдущий раз, я заеду за М.Г. и мы с ней вместе отправимся к Распутину.
Мое второе посещение «старца» оказалось еще более интересным.
Мы почти все время были с ним вдвоем.
Он особенно был ласков со мной в этот день, и я ему напомнил о его обещании меня лечить.
– В несколько дней вылечу, вот сам увидишь. Пойдем в мой кабинет, там никто нам мешать не станет. Погоди только, вот раньше чайку напьемся, а там с Божьей помощью и начнем. Я помолюсь и болезнь из тебя выгоню, ты только слушай меня, милый, все тогда хорошо будет.
После чая Распутин провел меня в свой кабинет. Там я был впервые. Мы вошли в небольшую комнату с кожаным диваном и такими же креслами; огромный письменный стол был весь завален бумагами.
«Старец» уложил меня на диван, встал передо мной и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове.
Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться, положив обе руки мне на лоб. Лица его не было видно, так низко он наклонил голову.
В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы. Видно было, что ему известны некоторые приемы, применяемые гипнотизерами.
Сила гипноза Распутина была огромная.
Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем я весь был точно в оцепенении: тело мое онемело. Я попытался говорить, но язык не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Лишь одни глаза Распутина светились передо мной каким-то фосфорическим светом, увеличиваясь и сливаясь в один яркий круг.
Этот круг то удалялся от меня, то приближался, и когда он приближался, мне казалось, что я начинаю различать и видеть глаза Распутина, но в эту самую минуту они снова исчезали в светящемся кругу, который постепенно отодвигался. До моего слуха доносился голос «старца», но слов я различить не мог, а слышал лишь неясное его бормотанье.
В таком положении я лежал неподвижно, не имея возможности ни кричать, ни двигаться. Только мысль моя еще была свободна, и я сознавал, что постепенно подчиняюсь власти загадочного и страшного человека.
Но вскоре я почувствовал, что во мне, помимо моей воли, сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу. Она нарастала во мне, закрывая все мое существо невидимой броней. В сознании моем смутно всплывала мысль о том, что между мной и Распутиным происходит напряженная борьба и что в этой борьбе я могу оказать ему сопротивление, потому что моя душевная сила, сталкиваясь с силой Распутина, не дает ему возможности всецело овладеть мной.
Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать в том же положении, ожидая, когда Распутин сам скажет мне подняться и встать.
Теперь я уже ясно различал его фигуру, лицо, глаза. Страшный яркий круг совершенно исчез.
– Ну, милый, на первый раз и довольно будет, – проговорил Распутин.
Он внимательно следил за мной, но, очевидно, мог наблюдать и заметить только одну сторону моих ощущений; мое сопротивление гипнозу ускользнуло от него.
Самодовольная улыбка играла на его лице, и он говорил со мной тем уверенным тоном, который дает человеку сознание его полного господства над другим. Очевидно, он не сомневался уже в том, что и я покорился его силе, и мысленно причислил меня к своим послушным приверженцам.
Резким движением он потянул меня за руку. Я приподнялся и сел. Голова моя кружилась, и во всем теле ощущалась слабость. Сделав над собой усилие, я встал с дивана и прошелся по комнате, но ноги мои были как парализованные и плохо мне повиновались.
Распутин продолжал следить за каждым моим движением.
– Это Божья благодать, – проговорил он, – вот увидишь, как скоро тебе полегчает и вся болезнь твоя пройдет.
Прощаясь, он взял с меня обещание опять приехать к нему в один из ближайших дней.
После этого гипнотического сеанса я много раз бывал у Распутина то с М.Г., то один.
Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие «старца» ко мне возрастало.
Мы иногда подолгу с ним беседовали. Считая меня своим другом, непоколебимо уверовавшим в его божественную миссию, рассчитывая на мое содействие и поддержку во всем, Распутин не находил нужным передо мною скрываться и постепенно открыл мне все свои карты. Он настолько был убежден в силе своего влияния на людей, что не допускал даже мысли о том, что я могу не быть в его власти.
– Знаешь, милый, – сказал он мне однажды, – смышленый больно ты, и говорить с тобой легко: все сразу понимаешь. Захочешь – хоть министром сделаю, только согласись.
Такое предложение Распутина сильно меня смутило. Я знал, как ему легко всего добиться, и знал также, к какому скандалу это может привести.
– Я с удовольствием вам буду помогать, только уж в министры меня не назначайте, – ответил я ему, смеясь.
– Ты чего смеешься? – удивился Распутин. – Думаешь, не могу? Все могу. Что пожелаю, то и делаю, и все слушаются. Вот увидишь, будешь министром.
Настойчивый, уверенный тон Распутина меня испугал не на шутку. Я уже рисовал себе всеобщее удивление, после того как в газетах прочтут о таком моем назначении.
– Григорий Ефимович, ради Бога, не надо этого! – взмолился я. – Подумайте, какой же я министр. Да, наконец, на что мне это нужно… Гораздо лучше будет, если я стану вам помогать так, чтобы никто не знал.
– Ну, пожалуй, пускай будет по-твоему, коли так, – согласился наконец Распутин. – А редко вот кто этак говорит, – прибавил он, – все больше меня просят: то устрой, это устрой; всякому что-нибудь нужно.
– Как же вы эти просьбы исполняете? – спросил я.
– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское… Так вот и распределяю.
– И вас все министры слушают?
– Все! – воскликнул Распутин. – Все… Ведь мной они поставлены, как же им меня-то не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, несдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить… Сам-то небось боится ко мне идти, – приятелей своих подсылает. А Хвостов-то[7], каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался, да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его, – наказан задело. Теперича, поди, не раз спохватывается, да и жалеет… Так-то вот, – после небольшой паузы прибавил Распутин. – Ты сам посуди: царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?.. Все меня боятся, все… Как тресну мужицким кулаком, – все сразу и притихнет, – сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку. – С вашей братьей, аристократами (он особенно как-то произносил это слово), только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю… Гордости у них беда сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели Господу хочешь угодить, первое дело убей свою гордыню.
Распутин цинично захохотал и стал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню.
– А вот что, милый, – заговорил он, взглянув на меня со странной улыбкой. – Бабы эти хуже мужчин, с них-то и надо начинать. Да… Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика… Ну, ежели которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая… тут вся гордыня и соскочит…
Я молча, с ужасом его слушал, боясь своими вопросами или замечаниями прервать этот чудовищный рассказ, совершенно непередаваемый в печати. Он, видимо, был навеселе и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он откашлялся и продолжал:
– А ты чего так мало пьешь? Вина, что ли, боишься? Оно-то самое лучшее лекарство будет. От всех болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе, и телу крепость придает. А меня Господь Бог такой силой наградил, что предела этому нет. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот у него лекарства какие хочешь, вот уж это настоящий доктор. Что там Боткины да Деревенки – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, насаждаются Господом Богом, и, значит, Божеская благодать в них.
– Григорий Ефимович, – перебил я Распутина, – а что, государя и наследника тоже лечат этими средствами?
– Как не лечат. Даем им. Сама[8] и Аннушка[9] доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им говорю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному заместо пользы от них только большой вред будет. Ну, вот они и опасаются – все и делают втихомолку.
– Какие же это лекарства, которые вы даете государю и наследнику?
– Разные, милый, разные… Вот ему, Самому-то, дают чай пить, и от этого чаю благодать Божия в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай-люли малина. Да и то сказать, – продолжал Распутин, – какой же он царь-государь? Божий он человек. Вот ужо увидишь, как все устроим: все у нас будет по-новому.