Никогда еще не видал я его таким страшным.
Он смотрел на меня дьявольскими глазами.
В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.
В комнате царила напряженная, зловещая тишина.
Мне показалось, что ему известно, зачем я его привел сюда и что намерен с ним сделать. Между нами шла как будто молчаливая, глухая борьба; она была ужасна. Еще одно мгновение, и я был бы побежден и уничтожен. Я чувствовал, что под тяжелым взглядом Распутина начинаю терять самообладание. Меня охватило какое-то странное оцепенение: голова закружилась, я ничего не замечал перед собой. Не знаю, сколько времени это продолжалось.
Очнувшись, я увидел Распутина, сидящего на том же месте: голова его была опущена, – он поддерживал ее руками, – глаз не было видно.
Ко мне снова вернулось прежнее спокойствие, и я предложил ему чаю.
– Налей чашку, жажда сильная, – сказал он слабым голосом.
Распутин поднял голову. Глаза его были тусклы, и мне показалось, что он избегает смотреть на меня.
Пока я наливал чай, он встал и прошелся по комнате. Ему бросилась в глаза гитара, случайно забытая мной в столовой.
– Сыграй, голубчик, что-нибудь веселенькое, – попросил он, – люблю, как ты поешь.
Трудно было мне петь в такую минуту, а он еще просил «что-нибудь веселенькое».
– На душе тяжело, – сказал я, но все же взял гитару и запел какую-то грустную песню.
Он сел и сначала внимательно слушал. Потом голова его склонилась над столом, я увидел, что глаза его закрыты, и мне показалось, что он задремал.
Когда я кончил петь, он открыл глаза и посмотрел на меня грустным и спокойным взглядом:
– Спой еще. Больно люблю я эту музыку: много души в тебе.
Я снова запел. Странным и жутким казался мне мой собственный голос.
А время шло, часы показывали уже половину третьего утра… Больше двух часов длился этот кошмар.
«А что будет, если мои нервы не выдержат больше?» – подумал я.
Наверху тоже, по-видимому, иссякло терпение. Шум, доносившийся оттуда, становился все сильнее. Я боялся, что мои друзья, не выдержав, спустятся вниз.
– Что так шумят? – подняв голову, спросил Распутин.
– Вероятно, гости разъезжаются, – ответил я, – пойду посмотреть.
Наверху, в моем кабинете, великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич и поручик Сухотин с револьверами в руках бросились ко мне навстречу. Они были спокойны, но очень бледны, с напряженными, лихорадочными лицами.
Посыпались вопросы:
– Ну что, как? Готово? Кончено?
– Яд не подействовал, – сказал я.
Все, пораженные этим известием, в первый момент молча замерли на месте.
– Не может быть, – воскликнул великий князь.
– Ведь доза была огромная!
– А он все принял? – спрашивали другие.
– Все! – ответил я.
Мы начали обсуждать, что делать дальше.
После недолгого совещания решено было всем сойти вниз, наброситься на Распутина и задушить его. Мы уже стали осторожно спускаться по лестнице, как вдруг мне пришла мысль, что таким путем мы погубим все дело: внезапное появление посторонних людей сразу бы раскрыло глаза Распутину, и неизвестно, чем бы тогда все кончилось. Надо было помнить, что мы имеем дело с необыкновенным человеком.
Я позвал моих друзей обратно в кабинет и высказал им свои соображения. С большим трудом удалось уговорить их предоставить мне одному покончить с Распутиным. Они долго не соглашались, опасаясь за меня.
Взяв у великого князя револьвер, я спустился в столовую.
Распутин сидел за чайным столом, на том самом месте, где я его оставил. Голова его была низко опущена, он дышал тяжело.
Я тихо подошел к нему и сел рядом. Он не обратил на мой приход никакого внимания.
После нескольких минут напряженного молчания он медленно поднял голову и взглянул на меня. В глазах его ничего нельзя было прочесть, – они были потухшие, с тупым, бессмысленным выражением.
– Что, вам нездоровится? – спросил я.
– Да, голова что-то отяжелела и в животе жжет. Дайка еще рюмочку – легче станет.
Я налил ему мадеры; он выпил ее залпом и сразу подбодрился и повеселел.
Обменявшись с ним несколькими словами, я убедился, что сознание его ясно, мысль работает совершенно нормально. И вдруг неожиданно он предложил мне поехать с ним к цыганам. Я отказался, ссылаясь на поздний час.
– Ничего, они привыкли. Иной раз всю ночку меня поджидают. Бывает, вот в Царском-то задержат меня делами какими важными али просто беседой о Боге… Ну, а я оттудова на машине к ним и еду. Телу-то, поди, тоже отдохнуть требуется… Верно я говорю? Мыслями с Богом, а телом-то с людьми. Вот оно что! – многозначительно подмигнув, сказал Распутин.
В эту минуту я мог от него ожидать всего, но ни в коем случае не такого разговора…
Просидев столько времени около этого человека, проглотившего громадную дозу самого убийственного яда, следя за каждым его движением в ожидании роковой развязки, мог ли я предположить, что он позовет меня ехать к цыганам? И особенно поражало меня то, что Распутин, который все чуял и угадывал, теперь был так далек от сознания своей близкой смерти.
Как не заметил он своими прозорливыми глазами, что за спиной у меня в руке зажат револьвер, который через мгновение будет направлен против него?
Думая об этом, я почему-то обернулся назад, и взгляд мой упал на хрустальное распятие; я встал и приблизился к нему.
– Чего ты там так долго стоишь? – спросил Распутин.
– Крест этот люблю; очень он красив, – ответил я.
– Да, хорошая вещь, должно быть, дорогая… А много ли ты за него заплатил?
Он подошел ко мне и, не дожидаясь ответа, продолжал:
– А по мне, так ящик-то занятнее будет… – И он снова раскрыл шкаф с лабиринтом и стал его рассматривать.
– Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились бы перед ним.
Распутин удивленно, почти испуганно посмотрел на меня. Я прочел в его взоре новое, незнакомое мне выражение: что-то кроткое и покорное светилось в нем. Он близко подошел ко мне, не отводя своих глаз от моих, и казалось, будто он увидел в них то, чего не ожидал. Я понял, что наступил последний момент.
«Господи, дай мне сил покончить с ним!» – подумал я и медленным движением вынул револьвер из-за спины. Распутин по-прежнему стоял передо мною, не шелохнувшись, со склонившейся направо головой и глазами, устремленными на распятие.
«Куда выстрелить, – мелькнуло у меня в голове, – в висок или в сердце?»
Точно молния пробежала по всему моему телу. Я выстрелил.
Распутин заревел диким, звериным голосом и грузно повалился навзничь, на медвежью шкуру.
В это время раздался шум на лестнице, – это были мои друзья, спешившие мне на помощь. Они второпях зацепили за электрический выключатель, который находился на лестнице у входа в столовую, и потому я вдруг очутился в темноте…
Кто-то наткнулся на меня и испуганно вскрикнул.
Я не двигался с места, боясь впотьмах наступить на тело.
Наконец зажгли свет.
Все бросились к Распутину.
Он лежал на спине; лицо его от времени до времени подергивалось, руки были конвульсивно сжаты, глаза закрыты. На светлой шелковой рубашке виднелось небольшое красное пятно; рана была маленькая, и крови почти не было заметно.
Мы все, наклонившись, смотрели на него.
Некоторые из присутствующих хотели еще раз выстрелить в него, но боязнь лишних следов крови их остановила.
Через несколько минут, не открывая глаз, Распутин совсем затих.
Мы осмотрели рану: пуля прошла навылет в области сердца. Сомнений не было: он был убит.
Великий князь и Пуришкевич перенесли тело с медвежьей шкуры на каменный пол. Затем мы погасили электричество и, закрыв на ключ дверь столовой, поднялись все в мой кабинет.
Настроение у всех было повышенное. Мы верили, что событие этой ночи спасет Россию от гибели и позора.
XIV
Согласно нашему плану, великому князю Дмитрию Павловичу, поручику Сухотину и доктору Лазаверту теперь предстояло исполнить следующее:
Во-первых, устроить фиктивный отъезд Распутина из нашего дома – на тот случай, если тайная полиция проследила его, когда он к нам приехал. Для этого Сухотин должен был изобразить Распутина, надев его шубу и шапку, и в открытом автомобиле Пуришкевича, вместе с великим князем и доктором, выехать по направлению к Гороховой.
Во-вторых, нужно было, захватив одежду Распутина, завезти ее на Варшавский вокзал, чтобы сжечь в санитарном поезде Пуришкевича, и там же, на вокзале, оставить его автомобиль. С вокзала надо было добраться на извозчике до дворца великого князя, взять его закрытый автомобиль и возвратиться на Мойку.
В автомобиле великого князя Дмитрия Павловича предстояло увезти труп Распутина из нашего дома на Петровский остров.
Доктора, заменявшего шофера, мы просили, при отъезде из нашего дома, ехать возможно скорее и постараться запутать следы.
Остались на Мойке только Пуришкевич и я. Мы прошли с ним в мой кабинет и там, ожидая возвращения уехавших, беседовали и мечтали о будущем Родины, теперь избавленной навсегда от ее злого гения.
Мы верили, что Россия спасена и что с исчезновением Распутина для нее открывается новая эра, верили, что мы всюду найдем поддержку и что люди, близко стоящие к власти, освободившись от этого проходимца, дружно объединятся и будут энергично работать.
Могли ли мы тогда предполагать, что те лица, которым смерть Распутина развязывала руки, с таким преступным легкомыслием отнесутся и к совершившемуся факту, и к своим обязанностям?
Нам в голову не приходило, что жажда почета, власти, искание личных выгод, наконец, просто трусость и подлое угодничество у большинства возьмут перевес над чувствами долга и любви к Родине.
После смерти Распутина столько возможностей открывалось для всех влиятельных и власть имущих… Однако никто из них не захотел или не сумел воспользоваться благоприятным моментом.
Я не буду называть имен этих людей; когда-нибудь история даст должную оценку их отношению к России.