Далее следовал ряд поразительных выводов. Статья косвенно признавала, что «дело врачей» было сфабриковано с далеко идущей целью возбуждения ненависти к евреям: «Презренные авантюристы типа Рюмина… пытались разжечь в советском обществе… глубоко чуждые социалистической идеологии чувства национальной вражды». С Соломона Михоэлса снимались все подозрения: теперь это был «честный общественный деятель», который, как выяснилось, был «оклеветан»[290] (несмотря на это, властям потребовалось еще три недели, чтобы освободить его зятя, композитора Мечислава Вайнберга, арестованного в первую неделю февраля). В то утро Илья Эренбург читал и перечитывал эту статью, пока не выучил ее наизусть. «Я понял, что история начинает распутывать клубок, где чистое перепутано с нечистым, что дело не ограничится Рюминым». Вполне можно было задаться вопросом: «неужели все ограничится каким-то Рюминым»?[291]
В контексте советской истории это разоблачение было беспримерным жестом раскаяния со стороны режима, который никогда не ошибался и никогда не признавал своей неправоты. Ничего подобного этому признанию в должностном преступлении раньше в советской прессе не появлялось. По словам журналистов Newsweek, это был «ошеломляющий поворот событий»[292]. Французская Le Monde оценила это как «беспрецедентное событие в истории советского правосудия»[293]. The New York Times писала: «Поразительно, что Кремль пошел на столь впечатляющее разоблачение одной из самых больших своих фальсификаций и настолько откровенно обнажил перед всем миром лживость и пренебрежение истиной, лежащие в основе советской власти»[294]. Джейкоб Бим докладывал в Госдепартамент, что «это потрясающее событие, вероятно, как ничто другое на сегодняшний день, свидетельствует о разрыве нынешних властей со сталинизмом»[295]. Израильтяне выразили «глубокое удовлетворение» реабилитацией врачей и надежду на то, что «вчерашние обвинители завтра займут место обвиняемых»[296].
Однако у кремлевской откровенности были свои пределы. Как минимум двух врачей уже не было в живых: профессоров М. Б. Когана и Я. Г. Этингера, которые ранее подверглись публичному осуждению вместе с остальными. Но в списках реабилитированных их фамилий не оказалось. Это бросалось в глаза и выглядело необъяснимым. Дело в том, что Этингер умер в тюрьме в марте 1951 года после продолжительных издевательств и допросов, а Михаил Коган, по словам Якова Рапопорта, еще «за несколько лет» до публичного обвинения в шпионаже скончался от рака. Кремль не смог объяснить, каким образом в «деле врачей» оказались замешаны эти двое умерших[297]. Кроме того, в сообщениях властей отсутствовали какие-либо упоминания о разгроме Еврейского антифашистского комитета, о расправе над его членами или о масштабном наступлении на еврейскую культуру. Никто не ответил за травлю, угрозы, увольнения с работы и общую атмосферу ужаса, в которую страна была погружена в течение многих недель разгула антисемитизма. Ничего не было сказано о широкой пропагандистской кампании, продолжавшейся несколько лет. Никто не извинился за истерию в больницах, за панику в еврейских семьях, за резкое осуждение сионизма и Израиля. В апрельских публикациях с опровержениями отсутствовали такие слова, как «еврей», «сионист», «Джойнт» и «американский империализм», а ведь именно ими пестрели все обличительные передовицы января. Кремль возложил на Рюмина вину в разжигании «чувства национальной вражды» и по-прежнему не уточнял, что основной его мишенью были евреи. Антисемитская кампания была настолько публичной и повсеместной, что — при всей беспрецедентности самого признания — рассматривая арест врачей как единичную судебную ошибку, режим, который теперь освобождал из заключения врачей (оставшихся в живых) и снимал с них обвинения, по сути пытался замести собственные следы. Даже после того, как власти «реабилитировали» Соломона Михоэлса в том смысле, что с него были сняты подозрения в измене или шпионаже, не было сказано ни слова о том, как именно он погиб и кто отдал приказ об убийстве. Вместе с тем, делая столь поразительные, хотя и ограниченные признания, власти считали нужным еще раз заверить граждан, что «никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора». Подобные заявления не могли не навести советских граждан на мысль о том, как же происходили аресты раньше, в каких масштабах и по чьей инициативе.
Если врачи невиновны, значит, виноват был Сталин и его преступление хуже, чем мнимые преступления врачей. Но власти были не готовы обвинить Сталина. Насколько это мог почувствовать из своего кабинета в посольстве США Чарльз Болен, «для Коммунистической партии было бы большим риском внезапно сообщить советскому народу, что у его идола не только глиняные ноги, но и руки по локоть в крови»[298]. Понадобилось почти три года, чтобы Хрущев смог сделать свой «секретный доклад» и осудить Сталина как тирана, которым он и являлся. Но развенчание «дела врачей» для новых кремлевских лидеров было максимумом того, на что они могли пойти, и даже это внесло сумятицу в умы многих граждан. В течение нескольких недель редакция Правды сообщала о том, что получает сотни писем по поводу освобождения врачей. Лишь небольшая их часть приветствовала решение партии признать свою ошибку. Другие требовали подробностей, настаивая на необходимости как-то объяснить неожиданный разворот судьбы: каким образом люди, которых с такой яростью клеймили в январе, уже в апреле оказались совершенно невиновными?
Другие, не подписываясь, выражали явно антисемитские настроения. Один анонимный автор подчеркивал: «Сколько истинных жертв репрессий 1932–1934 и 1937–1938 годов еще находятся в лагерях, но в первую очередь реабилитировали не их, а кучку евреев!» Еще один писал, что «от этой статьи разит еврейским базаром». Или: «Вы думаете, что сможете изменить наше мнение о евреях. Нет, не сможете. Евреи были в наших глазах паразитами и останутся такими». И вообще: освобождение врачей означало, что «после смерти Сталина евреи берут власть в свои руки»[299]. Подобные письма от населения, приученного следовать официальным сигналам, одобрять и осуждать по приказу, обнажали глубокую укорененность антиеврейских предрассудков. По крайней мере, какое-то время казалось, что волна антиеврейской демагогии, запущенная Сталиным, вызывает замешательство в Кремле и желание найти способы противодействия. 17 апреля министр юстиции СССР Константин Горшенин особо остановился на этой теме. В Правде было опубликовано его предостережение: «проповедь расовой ненависти или пренебрежения в Советском Союзе будет караться по закону»[300].
Официальное прекращение «дела врачей» заставляет задаться сложным вопросом: почему новое руководство страны признало свою ошибку так быстро и так публично? Гипотезу о проснувшейся совести можно отвергнуть сразу. Конечно, советские руководители были лично знакомы со многими, если не со всеми арестованными врачами, так как сами вместе с семьями наблюдались у них, но среди членов Президиума не было людей, принимавших политические решения на основании общепринятых понятий о добре и зле. Они сумели уцелеть, годами работая в ближайшем окружении Сталина и соучаствуя в его преступлениях. Они выпустили миллион узников из ГУЛАГа, так как поняли, что система принудительного труда экономически невыгодна и нецелесообразна. И если они решили не только освободить невиновных врачей, но и предать гласности злоупотребления, связанные с их делом, то только потому, что видели в этом практическую пользу. Возможно, это должно было стать сигналом для Запада: показать миру новое, более благородное лицо. Возможно, они понимали необходимость дистанцироваться от эпохи правления Сталина и остановились на «деле врачей» как на должностном преступлении, которое можно было разоблачить, не подвергая риску себя. Возможно, резкий всплеск антиеврейских настроений, вызванный «делом врачей», встревожил их до такой степени, что они посчитали необходимым «сдать назад», отречься от все более откровенной кампании Сталина против евреев, негативно влиявшей на социальные отношения внутри страны. Каковы бы ни были подлинные мотивы, новое руководство, не давая никаких конкретных обещаний, уверяло общество в том, что государственная политика отныне не будет строиться на произволе и терроре.
На этом они не остановились. 16 апреля Правда опубликовала статью с недвусмысленной критикой единоличного правления. «Нельзя по-настоящему руководить, если в партийной организации нарушается внутрипартийная демократия, если отсутствует подлинно коллективное руководство и развернутая критика и самокритика». На случай, если читатель нуждался в подсказке, газета поясняла: «Руководители не могут воспринимать критику в свой адрес как личное оскорбление». В противном случае возникнет атмосфера «беспринципного, чуждого низкопоклонства и лести»[301].
Через месяц Правда еще раз осудила единоличный стиль руководства, указав в качестве примера на одного партийного деятеля из Черновицкой области, который грубо нарушал принцип группового принятия решений[302]. Подобные статьи в самом авторитетном партийном органе посылали безошибочный сигнал: новые лидеры отрекаются от личной диктатуры Сталина и — по крайней мере публично — вопреки всем ожиданиям отказываются от того, чтобы кто-то один из их числа унаследовал неограниченный контроль над рычагами власти.