[357]. Хотя подобное заявление сделал и Маленков в речи на похоронах Сталина, в тот момент Запад не придал ему значения. Казалось, после смерти Сталина кремлевские лидеры были настроены снизить напряженность в отношениях с Западом.
Они не питали иллюзий относительно того, какой вклад внес лично Сталин в нагнетание угрозы тотального конфликта. Когда в августе 1949 года Советский Союз впервые провел испытания атомной бомбы, это разрушило монополию США на оружие массового уничтожения. Два месяца спустя коммунистические армии под руководством Мао Цзэдуна захватили Пекин и провозгласили создание Китайской Народной Республики, добавив к советскому блоку еще одного мощного партнера. Все это вселяло в Сталина уверенность в том, что расстановка сил на международной арене складывается в его пользу. Как он заявил китайским лидерам в октябре 1950 года, Соединенные Штаты «не готовы в настоящее время к большой войне», в том числе потому, что Германия и Япония еще недостаточно восстановились, чтобы в случае войны оказать Америке помощь. «Если война неизбежна, то пусть она будет теперь»[358]. В январе 1951 года по инициативе Кремля состоялось секретное совещание лидеров партий и министров обороны стран — участниц советского блока. Сталин, Молотов, Маленков и десятки советских маршалов и генералов были включены в состав совещания, чтобы заслушать доклады о состоянии вооруженных сил в странах-сателлитах и добиться принятия всеобъемлющей программы по значительному увеличению военной силы каждой страны в расчете на войну с США. Советские вооруженные силы в течение следующих двух лет также удвоились. Подстегиваемые войной в Корее, Соединенные Штаты схожим образом наращивали свою армию, значительно увеличив военный бюджет и удвоив размер вооруженных сил, доведя его до трех миллионов. Кроме того, 1 ноября 1952 года Соединенные Штаты провели испытание первой водородной бомбы. К этому времени военно-воздушные базы США расположились по периметру границ СССР, что позволяло наносить бомбовые удары по советской территории. У Кремля такой возможности не было. Как вспоминал Хрущев: «В дни перед смертью Сталина мы верили, что „Америка нападет на Советский Союз и мы вступим в войну“»[359].
Таков был мир, который Сталин оставлял своим наследникам. Он сомневался в их способности самостоятельно справиться с подобными кризисами, предупреждая их: «Когда меня не будет, американцы свернут вам шеи, как цыплятам»[360]. Но его приближенные оказались способнее, чем он ожидал. Выдвигая озвученное Маленковым предложение, Кремль рассчитывал переложить груз ответственности за напряженность в Европе и Азии на Соединенные Штаты. Теперь Эйзенхауэр сожалел о своей нерешительности и, разговаривая со своими помощниками, признавал, что «зря не выступил со своей речью раньше Маленкова»[361].
На следующий день президент встретился со своим помощником Эмметом Хьюзом. Хьюз показал Эйзенхауэру написанную для него речь об американо-советских отношениях, ту самую, от которой отказались всего несколько дней назад. Хотя Эйзенхауэру понравился текст, он поделился с Хьюзом своими сомнениями по поводу дальнейших действий. «Я устал, — сказал он Хьюзу, — и думаю, все уже устали от постоянных советских упреков… Важно одно — что МЫ можем предложить миру? Что МЫ готовы сделать? Если мы не можем по пунктам изложить то, что предлагаем, тогда нам действительно нечего сказать. Сами по себе речи на Маленкова не произведут впечатления».
Эйзенхауэру требовались конкретные предложения, которые он мог бы сделать Кремлю. «Давайте просто выйдем — без задних мыслей, без скользких пропагандистских трюков — и скажем: вот то, что мы сделаем. Мы выведем свои войска отсюда и отсюда, если вы выведете свои… Мы хотим обратиться к народу России — если ее правительство даст нам достаточно времени — и мы сделаем все возможное, чтобы и они могли представить свою точку зрения». Президент хотел обратить особое внимание Кремля на то, насколько выиграли бы обе стороны от приостановки гонки вооружений. Реактивный истребитель «стоит три четверти миллиона долларов… больше, чем человек с годовым доходом в 10 тысяч может заработать за всю жизнь». Будет лучше, если обе страны сделают выбор в пользу разоружения, а огромные суммы, которые тратятся на оружие, будут направлены на производство «масла, хлеба, одежды, на строительство больниц, школ, на все то, что необходимо для достойной жизни».
Хотя Хьюз был полностью согласен, он напомнил Эйзенхауэру, что Госдепартамент будет возражать против любого предложения о выводе американских войск из Европы. Услышав это, Эйзенхауэр едва сдерживал свой гнев. «Если эти весьма искушенные джентльмены в Госдепартаменте, мистер Даллес и все его советники, не собираются говорить о мире серьезно, значит, я нахожусь не в той компании. Я просто не понимаю, зачем трачу на них свое время. Потому что, если нам нужно говорить о войне, то я знаю людей, с которыми стоит это обсуждать, и это не Госдепартамент. Теперь же мы либо прекратим валять дурака и сделаем серьезную заявку на мир, либо раз и навсегда забудем об этом»[362]. Но если Эйзенхауэр действительно собирался настаивать на «серьезной заявке на мир», как он выразился в разговоре с Хьюзом, то что именно он готов был предложить Москве?
На состоявшейся спустя три дня пресс-конференции Эйзенхауэр первым делом огласил свой ответ Маленкову. «Как вам известно, Кремль выразил намерение искать пути к миру. Могу лишь сказать, что приветствую это намерение ровно настолько, насколько оно искренне. Существует прямая связь между реакцией на подобное предложение и искренностью, с которой оно сделано. Одно невозможно без другого… потому что целью администрации всегда будет поиск мира любыми честными и достойными средствами, и мы предпримем любые шаги, которые обещают продвинуть нас в этом направлении»[363]. Но такое расплывчатое заявление не подразумевало изменения политического курса. Эйзенхауэр по-прежнему находился в нерешительности.
За кулисами политической сцены он становился все более нетерпеливым по отношению к своим советникам. Как писал Джеймс Рестон, «последнее время в высших кругах продолжают ломать голову над тем, каково значение смерти Сталина»[364]. Эйзенхауэр признавал, что высказывания Маленкова «решительно расходились с заявлениями его предшественника»[365]. Он говорил о желании проверить, «действительно ли Советы меняют свои подходы и не появилась ли, наконец, возможность нащупать некий способ сосуществования»[366]. Интуиция подсказывала президенту, что, после того как Сталина не стало, «новое руководство России, независимо от того, насколько крепка его связь со сталинской эпохой, не будет беспрекословно следовать курсом покойного»[367]. Однако его ближайшие советники сами разошлись во мнениях. В отличие от Эйзенхауэра, Фостер Даллес не придавал значения риторике Маленкова, считая ее простым жонглированием словами. «Мы оценили эти выступления, — заявил Фостер Даллес на пресс-конференции 20 марта, — но нельзя сказать, что они нас сильно успокоили»[368]. В итоге возобладала его точка зрения.
Пока администрация продолжала пребывать в нерешительности, Кремль сам перешел в «мирное наступление». Многие его составляющие — целый ряд жестов и существенных корректировок курса, идущих вразрез с политикой, которая ассоциировалась со Сталиным, — ошеломили западных государственных деятелей. По мнению The New York Times, это было «советское дипломатическое наступление, масштабное и стремительное… Дипломатические шаги в больших и малых вопросах [происходили] настолько быстро, что посольствам в Москве было трудно отследить их»[369].
Первая уступка была сделана в отношении Кореи. 19 марта Кремль дал знать китайской стороне о своем желании серьезных переговоров. К тому времени прошло уже двенадцать месяцев бесплодных обсуждений. Хотя США, Китай, а также обе Кореи — Северная и Южная — искали способ закончить конфликт, мешало сталинское упрямство и желание затянуть кровавое и зашедшее в тупик противостояние. В итоге Корейская война стоила жизни 35 тысячам американцев, миллионам корейцев с обеих сторон и сотням тысяч китайцев. Согласившись провести обмен больными и ранеными пленными и освободив задержанных и интернированных в Северной Корее граждан Великобритании и Франции — в том числе двух французских дипломатов, одного репортера и нескольких монахинь, а также ирландского священника, коммунистическая сторона демонстрировала гуманность, которую нельзя было игнорировать. Китайцы также предложили вернуть всех пленных, пожелавших репатриироваться, и перестали настаивать на принудительной репатриации. Согласившись возобновить мирные переговоры в Пханмунджоме, Кремль и его союзники изменили ход конфликта. Это открыло путь к заключению договора о прекращении огня — по сути, к военному перемирию — начиная с 27 июля, которое продолжает действовать по сей день[370].
В марте и апреле того же года произошли и другие перемены. Всего через несколько недель после смерти Сталина советская делегация в ООН продемонстрировала свою возросшую готовность к сотрудничеству. Она прекратила затягивать процедуру замены Трюгве Ли на посту генерального секретаря организации и согласилась с кандидатурой шведского дипломата Дага Хаммаршельда. Хаммаршельд был представителем нейтральной страны, но все понимали, что, по сути, это западный политик. Москва сняла свои возражения, дав зеленый свет процессу передачи полномочий.