– Коди… – произнес Арментроут приветливым и одновременно предостерегающим тоном, очень жалея, что Пламтри не привязана к кровати. Она поразительно быстро пришла в себя после сукцинилхолина и, похоже, не ощущала заторможенности и несвязанности мыслей, обычных для пациентов после ЭСТ по меньшей мере до конца дня.
– К вопросу о «всобачили», – как можно непринужденнее продолжил он, – это ведь вы вчера вечером ударили Лонг-Джона Бича, правда, Коди?
– Даже и не знаю. Возможно. – Лоб Пламтри густо покрылся каплями пота, она щурила глаза. – Это случилось, когда я оказалась голая? Он, наверно, сам напросился, у него ведь есть еще шаловливая призрачная ручонка вдобавок к той, что из плоти и крови. А еще я видела того, другого парня (Кокошку, да?), и мне не нравится родинка у него на руке. Здесь вообще полно ловких ручонок, а ваше заведение просто гнилой притон.
Она дышала открытым ртом, была очень бледна и в целом выглядела так, будто была с тяжелого похмелья, и Арментроуту пришло в голову, что личность Дженис оказалась незатронутой, потому что электрошоковую процедуру применили к Коди. Именно Коди показала ему средний палец. Прошло десять секунд, и управление взяла на себя Валори, которая лучше всего справляется с «невыносимым положением». Он наклонился, взглянул в лицо Пламтри и увидел, что ее зрачки сжались в крошечные точки. Вот она-то определенно была заторможенной, и мысли у нее путались.
– Знаете, Коди, чего мы попытаемся добиться? – сказал он. – Изоляции. Выясним, которая из личностей лучше всех адаптируется в социуме, выдвинем ее на передний план и… отсоединим всех остальных. – Это описание вряд ли соответствовало общепринятой методике, но ему хотелось добиться от нее реакции. А она, похоже, не слушала его. – Коди, сколько вас всего? – продолжал Арментроут. – Мне известно, что я встречался с вами и Дженис, и я слышал о Валори.
– Боже! Я все еще в психбольнице, да? – пробормотала она, потирая глаза. – Полагаю, о холодном пиве здесь и речи быть не может… Но похмеляться тем, что было… Нет уж, благодарю покорно. Это было что-то с чем-то!
– Это было ЭСТ, – сказал Арментроут, откинувшись на спинку стоявшего около кровати стула и улыбаясь пациентке, – электросудорожная терапия, она же шоковая или «эдисоновская» терапия. – Он еще раз улыбнулся с таким видом, будто что-то вспомнил, и добавил: – Обычно курс лечения состоит из шести или двенадцати процедур, по три в неделю.
С лица женщины исчезло скучающее выражение, и Арментроут подумал было, что личность Коди ушла и сменилась маленькой девочкой, возможно, «внутренним ребенком», но когда она заговорила, это был ответ на то, что он только что сказал, и, значит, по всей видимости, это была Коди – Коди, напугавшаяся настолько, что забыла о своей наигранной язвительности.
– Снова? – сказала она. – Вы собираетесь снова сделать это со мной?
«Наконец-то искренняя реакция!»
– Я пока еще не принял окончательного решения. – Сердце Арментроута забилось быстрее, и губы самопроизвольно изогнулись в торжествующей улыбке. – Все станет ясно после собеседования, которое мы проведем ближе к вечеру.
– Разе вам не нужно мое разрешение на это?…
– Одна из вас его подписала, – ответил он, пожав плечами. Она, несомненно, поверит этому, даже если показать ей бумагу с поддельной подписью. – Сколько вас всего?
– О, Иисус всемилостивейший, у меня в автобусе полно детворы, – сказала она и, откинувшись на подушки, закрыла глаза, – и все поют «Мы на лодочке гребем» и плачут, когда обдолбанный злодей наводит пушку на водителя.
Арментроут сообразил, что она имела в виду: в финале фильма Клинта Иствуда «Грязный Гарри» загнанный в угол серийный убийца захватывает школьный автобус, полный детей.
– Где сидит… «Бес Флибертиджиббет»?
Глаза Пламтри оставались закрытыми – ее бледные веки походили на бумажную обертку, сорванную с пачки коктейльных соломинок и смятую в кулаке, но она умудрилась передать язвительное раздражение, мотнув головой.
– Он несидит, – сказала она.
И всхрапнула открытым ртом. Арментроут протянул руку и выключил лампу, а потом встал и открыл дверь в коридор.
Ощущая в себе пустоту предвкушения, он прикрыл за собой дверь. «На сеансе психотерапии в три часа нам определенно предстоит оч-чень вкусная процедура», – радостно уверял он себя.
Через час после ланча Кокрен стоял в огороженном дворике и курил – у него оставалось лишь две сигареты «Мальборо», – прикурив от зажигалки, которую крепко держала в кулаке дежурная медсестра, выпустившая пациентов на ежечасную прогулку. Послеполуденное солнце заливало ярким светом асфальт и пальмы, возвышавшиеся за решеткой, и Кокрен, прищурившись, рассматривал сквозь прутья двоих мужчин, копавшихся в моторе автомобиля на стоянке в попытке завести его, и завидовал их столь тривиальным трудностям.
Лонг-Джон Бич стоял, прислонившись к изгороди, в паре ярдов справа от Кокрена, и осторожно почесывал уголок заплывшего глаза рядом с краем прилепленной к носу серебристой накладки. Кокрен вспомнил, что вчера вечером старик съел девять сигарет, и попытался сначала заставить себя возмутиться таким поведением, а затем порадоваться тому, что однорукий псих, похоже, не только не помнит, как ему сломали нос, но и не обращает внимания на свое состояние, но сумел отвлечься лишь слегка и ненадолго.
Кокрен бросил окурок наземь и наступил на него.
– Нина, – произнес он в сторону автостоянки, но достаточно громко, чтобы Лонг-Джон Бич услышал его, – ты меня слышишь?
Старик вскинулся и, вытянув шею, уставился на двоих незнакомцев, полускрытых тенью поднятого капота.
– Надо было крикнуть, – сказал он. – А что, я так сильно храпел, да? А когда проснулся, так кашлял, что всю душу выкашлял прямо на пол, как большую змею.
Кокрен закрыл глаза.
– Я обращался к моей жене. Она умерла. Вы можете… слышать ее? – И, выждав секунду-другую, поглядел на старика.
– О… – Лонг-Джон Бич размашисто пожал плечами. – Возможно.
Кокрен заставил себя сосредоточиться на ее исполненном горечи голосе, каким услышал его накануне вечером.
– Нина. – Сейчас он отвечал ей, подбирая слова неловко, как католик, давным-давно не бывавший в церкви и неожиданно для самого себя оказавшийся в исповедальне; голова у него кружилась, он обливался потом и мог говорить, только уставя неподвижный взгляд сквозь прутья решетки на залитую солнцем стоянку. – Что бы ни случилось… я люблю тебя, и мне тебя ужасно не хватает. Посуди сама, черт побери: я из-за этого лишился рассудка! И… Господи, я прошу прощения. Конечно, ты была права насчет шардоне из «Пейс»… – Он теперь говорил торопливо, тряся головой: – …оно слишком резкое и выразительное, оно забивает вкус еды. Показушное вино, сделанное специально для слепых дегустаций, ты совершенно права. Прости, что я называл ваши фамильные вина водянистыми с чересчур заметным кремневым тоном. Прошу тебя, скажи, что дело не в том дурацком споре в новогоднюю ночь… Но если я виноват…
Он умолк и посмотрел искоса на своего спутника, который внимательно прислушивался к его словам.
Видимо, сообразив, что от него ждут какого-то ответа, Лонг-Джон Бич переступил с ноги на ногу и поморгал заплывшими глазами.
– Ну… я никогда в винах не понимал, – сказал он виновато. – Я всего лишь ел дымки.
Кокрен цеплялся за описание сумасшедших, которое однажды процитировал кто-то из друзей: «Приходит время, когда у них в головах перестает появляться что-то новое», – ведь в последнее время он сам определенно мог рассчитывать на несколько по меньшей мере ужасных откровений ежедневно.
– «Считай, что не король тебя отринул, – сбивчиво проговорил он строки, которые застряли у него в горле накануне, – а ты его»[21].
Лонг-Джон Бич открыл рот, но раздавшийся голос не принадлежал ни ему, ни Нине, и звучал он настолько сдавленно, что Кокрен не мог определить пол говорившего:
– «Засохли все лавровые деревья, грозя созвездьям, блещут метеоры, – проговорил голос, явно тоже цитируя что-то. – А знаменья такие предвещают паденье или гибель королей»[22].
– Кто ты? – прошептал Кокрен.
– «Я и сам побочный сын, – зудел жуткий голос, видимо, отвечая на вопрос, – и люблю побочных. Я и зачат побочно, и воспитан побочно, и умен побочно, и храбр побочно: все, что во мне есть, незаконно»[23].
У Кокрена закружилась голова, и внезапно, без всякого промежуточного перехода, солнечный свет сделался медно-янтарным, а воздух сгустился настолько, что с трудом проходил в горло.
– Где моя жена? – прохрипел он.
– «Ей Индия и ложе и отчизна, жемчужина бесценная она»[24].
– Какая еще Индия? Вы… со мной говорите? Прошу, что вы… – Он осекся, осознав, что смотрит на Лонг-Джона Бича снизу вверх и у него ноет копчик. Он, сам того не заметив, тяжело сел на асфальт возле одного из столиков.
Тут со стоянки раздался испуганный крик, провода, натянутые между столбами поодаль, закачались. Когда Кокрен вновь перевел взгляд на людей, возившихся с машиной, он увидел, что капот закрылся, стукнув одного из них по голове, и теперь пострадавший потирал голову и ворчал на своего компаньона, а тот заливался хохотом.
– Во как! – воскликнул Лонг-Джон Бич, тоже рассмеявшись. – Ощутил? Или просто почувствовал себя как дома?
До Кокрена дошло, что случилось землетрясение, и, еще раз взглянув на провода и листья бананов, росших во дворе, он понял, что оно уже закончилось. Солнце вновь ярко сияло, и ветерок, несший аромат жакаранды, холодил влажные от пота волосы.
Он поднялся на ноги, отряхнул зад вельветовых штанов и сердито обратился к Лонг-Джону Бичу:
– Полагаю, вам больше нечего сказать?…
Однорукий пожал плечами: