– Вон в углу телефон с громкоговорителем, – сказал Кокрен. – Звони с него, чтобы мы все послушали.
На солнечной кухне Кокрен и Пламтри снова заняли свои места за столом, а Пит и Анжелика прислонились к рабочему столу возле раковины. Кути плюхнулся на третий стул, но по выражению, с каким он посмотрел на тот же рабочий стол, было ясно, что он хотел бы забраться на него, не будь у него свежих швов на боку. Кокрен вспомнил, что, когда они пытались позвонить призраку Крейна из «Солвилля», Кути сидел на стиральной машине, и подумал, что парнишка по какой-то причине хочет находиться подальше от земли во время важных звонков.
Мавранос подошел к телефону, висевшему на стене, набрал одиннадцать цифр междугороднего вызова и нажал кнопку громкоговорителя.
– Алло! – прозвучал молодой женский голос; Кокрен редко пользовался громкоговорителем и сейчас грустно подумал, что звук совсем не такой хороший, как выдавал самодельный динамик, сооруженный Кути из кусочка мела и точилки для карандашей.
– Нарди, это снова Арки, – сказал Мавранос, – а вокруг сидит и слушает вся королевская конница и вся королевская рать. Тебе удалось что-нибудь прояснить?
– А как же! Твои палиндромы – это пентаметр, за которым следует гекзаметр, и снова пентаметр, – сказала женщина по имени Нарди. – Это обычное сочетание размеров в древнеримской лирической поэзии, хоть у Горация, хоть у Катулла. Знаешь, этот текст кажется мне ужасно древним. И строки, похоже, имеют отношение к вашей – нашей – ситуации. У тебя карандаш под рукой?
Мавранос выдвинул ящик под телефоном и сунул туда руку.
– Да, – сказал он, вытаскивая карандаш для ресниц и январский счет за газ.
– Отлично, – отозвался голос Нарди из громкоговорителя. – «Roma» с запятой – это звательный падеж названия «Рим», что в нашем контексте довольно ясно превращает «духовную власть над Землей» в нечто вроде Ватикана. Понятно? «Tibi subito» – «для тебя внезапно, неожиданно». «Motibus» в отложительном падеже указывает на то, каким образом, и получается нечто вроде «с танцующим движением», хотя Цицерон использует это слово в сочетании «motus terrae», что означает землетрясение.
– А ты сказал про «motibus» – «автобус», – шепнула Пламтри Кокрену. У нее, похоже, стало легче на душе.
Он коротко кивнул и жестом попросил ее помолчать.
– «Ibit», – продолжала Нарди, – это глагол «идти» в третьем лице и будущем времени. «Аmor», конечно же, «любовь», но заглавная «А» указывает на то, что здесь это имя собственное, бог любви или кто-то в этом роде, причем, судя по контексту, где и внезапность, и землетрясения, еще и весьма недобрый.
Кокрен задумался о боге, разбудившем его мнимым землетрясением в лас-вегасской венчальной часовне «Трой и Кресс» почти пять лет назад, и о Нине, которая предпочла его любви смертоносную любовь этого бога.
– Во второй строке, – продолжила Нарди, – «taxat» – это глагол первого спряжения («taxo, taxare»), означающий: «держи, цени, уважай». Дословно переводится как: «если твоя похвала оценивает тебя высоко», но по-английски получится: «если ты высоко оцениваешь свою похвалу». «Sua» – притяжательное местоимение – оно должно быть в именительном падеже, хотя я предпочла бы «suam»; в любом случае, это женский род и сочетается он со стоящим в женском роде «laus» – «похвала» или «слава». Я думаю, что «твоя похвала» здесь должна пониматься буквально в женском роде по отношению к этому «Amor», который предстает подчеркнуто мужественным. «Laute» – «великолепно». «Tenebis» – глагол второго спряжения: «держать, достигать».
Мавранос, потеряв терпение, помахал перед носом карандашиком.
– Нарди, и что все-таки означает эта тарабарщина?
Из динамика послышался неровный вздох.
– Арки, я объясняю, почему считаю, что это означает именно то, что я скажу тебе потом. Так что слушай дальше. Последняя строка позволяет предположить альтернативные значения; я только что закончила разгадывать ее, всего несколько минут назад. «Sole» с запятой, как у «Roma» в первой строке, должен быть звательным падежом для «sol», прямым обращением к слову «солнце», как в «О Солнце». «Medere» – инфинитив или герундий (или, как в нашем случае, повелительное наклонение), «вылечить, исцелить»; это не констатация, а приказ: «вылечи!» или «исцели!». «Pede» – это «вошь», существительное в единственном числе, как в том варианте, когда Плиний использовал его для слова «pediculus», или по-английски – «педикулез», «вшивость». Здесь очень интересен глагол «ede»: или это форма глагола «edo, edere, edi, esum», которым по-латыни передают «пожирай, потребляй, ешь», или это другой глагол, «edo, edere, edidi, editum», означающий «испускать последний вздох, приводить к концу», но одновременно «порождать» или «производить из себя». Здесь годится и тот и другой, хотя трохеическая строка требует протяжного «е», а значит, вероятнее второй вариант. «Perede» – это усугубление, решительное повторение предыдущего глагола, каким бы он ни был. А «melos» обычно переводится как «песня», но это же латинизированное греческое слово (по суффиксу совершенно точно видно, да?), и греческое слово «melos» может означать также «конечность». Если оно латинское, то падеж может быть и именительным, и винительным, но в греческой форме тут может быть только винительный и никакой другой.
– Что, – перебил ее Мавранос, произнося каждое слово отдельно, – значит вся эта дребедень?
– Ладно. Я понимаю это так: «О духовная сила на Земле, бог любви придет к вам внезапно и неожиданно…» Либо «танцующей походкой», либо «как землетрясение», или даже и то и другое вместе. «Если ты высоко ценишь свою похвалу, ты будешь хранить ее…» или «придешь к ней… со славой. О Солнце, излечи вшивость: породи из себя и еще раз породи из себя свой отсеченный побег». И с путаницей двух глаголов «edo» получается значение: «твоей сожранной конечности».
– Оставить короля-самоубийцу в колоде, – пробормотала Пламтри.
Мавранос нахмурился, услышав эти слова, но кивнул.
– Пожалуй, именно это я пытался сказать Скотту, когда мы год назад ездили в Нортридж после землетрясения. Филлоксера, эти подземные вши, были повесткой из-под… освященной земли.
– Он никогда не мог обрезать виноградные лозы в середине зимы, – сказал голос Нарди из громкоговорителя, – с самого первого года. Даже когда у детей зимой начинались лихорадки и легочные инфекции, приходилось по несколько раз на дню принимать кофеин и у него кровь шла из-под ногтей. – Последовала пауза, в ходе которой она могла, например, пожать плечами. – Но летом он все еще был полон сил.
Кокрен живо вспомнил, как протянул руку, чтобы не дать уничтожить лицо на виноградной лозе.
– Так что же, – спросил он и, обведя всех взглядом, остановился на Анжелике, – нам надо теперь делать?
Анжелика устало улыбнулась ему.
– Спасибо за «нам», – сказала она. – Мы больше не будем вынуждать тебя браться за оружие. Что теперь делать? – повторила она и, отстранившись от стола, потянулась. – Думаю, нам ничего не остается, кроме как призвать эту старую черную шалунью, о которой говорил Кути. – Она уронила вскинутые руки и посмотрела на Пламтри. – Нам необходимо поговорить с ней во плоти.
– Ты хочешь сказать: в этой плоти? – ответила Пламтри, в тоне которой слышалась лишь усталая покорность. – Иисусе! Если, когда мой собственный, генетический отец пользуется моим телом, у меня болят зубы и кровь идет из носу, то одному богу известно, что сделает с ним эта посторонняя странноватая старушка.
– Нет, – возразил Кути, – твой отец не умер, а вот Мамаша Плезант точно умерла. Когда моим телом распоряжался Эдисон, со мной потом не случалось ничего дурного. У призраков больше нет психической ДНК тела, у них нет жизненной структуры, которую они могли бы навязать принимающему их живому телу.
– Круто, – вздохнула Пламтри. – Честно говоря, это ни в коей мере не подходит под мое представление о веселом свидании, но, думаю, к делу это не относится. – Она встала из-за стола. – Хотя бы скажите мне, что я должна делать.
– Я Бернардетт Дин, – донесся голос из телефонного громкоговорителя, – из Камелота свергнутого короля, что в Лейкадии.
– Я Дженис Корделия Пламтри, а это мой compadre[23] Сид Кокрен. Надеюсь, мы когда-нибудь сможем собраться все вместе в присутствии короля.
– Там, в «Солвилле», – нерешительно произнес Кути, – Мамаша Плезант велела нам поесть семян ее деревьев.
Анжелика сунула руку в карман джинсовой куртки и вытащила горсть орешков, похожих на угловатые серые желуди. Она бросила их на кухонный стол, и стук от удара совсем не походил на звук игральных костей.
– Мы собрали их этим утром у подножья – извините, у талии – одного из ее страдающих деревьев. Коалы их едят, так что, вероятно, они не ядовитые, – сказала она. – Думаю, из части мы сделаем настойку в вине, а часть перемолем, добавим в муку и испечем хлеб.
Книга третьяВкус терруара
А лоза, которая от природы слаба и, без подпорки, стелется по земле? Чтобы выпрямиться, она хватается своими усиками, словно руками, за все, что ей попадется…
Глава 25
– Мне страшно, я боюсь, – шептала она, трясясь, как в ознобе.
– Боитесь? Чего?
– Его… отца!
В долинах Салинас, и Санта-Клара, и Ливермор, на нефритово-зеленых склонах, простирающихся от шоссе до тех мест, где горы Санта-Крус на западе и хребет Диабло на востоке встречались с серым небом, стояли ряды недавно обезглавленных виноградных лоз, похожих на скрюченные распятия, словно замученный бог висел под холодным дождем в своей бесчисленно повторяемой жертве.
В конце января в винодельческих погребах вино снимают с дрожжевого осадка, переливают для тихого брожения и осветляют яичным белком. В погребах «Пейс» на горе Сан-Бруно содержимое бочек в этом году было очень мутным, для его осветления требовались бентонитовая глина и яичный белок, и «goût de terroir»