Изрядно поднявшись, они наткнулись на изуродованный участок. Справа трава была содрана, и обнажилось широкое поле с лужами и буграми глины, среди которых торчали покосившиеся каменные знаки; жестяная вывеска на столбе сообщала, что территория переоборудуется для установки новой спринклерной системы и будет рекультивирована, и предупреждала прохожих: «ГАЗОНЫ В ВУДЛОНЕ ПОЛИВАЮТСЯ НЕПРИГОДНОЙ ДЛЯ ПИТЬЯ АРТЕЗИАНСКОЙ ВОДОЙ». А слева, поодаль от дорожки, посреди усеянной мраморными кубиками лужайки, лежал кроной от прохожих гигантский дуб, упавший, вероятно, во время штормов, обрушившихся на побережье Калифорнии в Новый год; там, где из земли вырвался комель дерева, монументом, превосходившим своей грандиозностью все остальные кладбищенские памятники, вздымалась черная стена облепленных землей спутанных корней, тянувшихся к нависшему небу и дерзко норовящих царапнуть его куда выше, чем мог бы достать человек. Когда же Кокрен и Пламтри, держась за руки, обогнули упавшего гиганта, перед ними открылся густой ковер из свежей зеленой травы, все еще хранившей свежесть на некогда горизонтальной поверхности, вопреки грудам апельсиновых опилок и вертикальным распилам, рассекавшим ствол в нескольких местах, – свидетельствовавших о напряженных попытках избавиться от поверженного великана.
На траве из листов потемневшей от воды фанеры была выложена дорожка для тачек к свежевырытой могиле; земля, наваленная кучей рядом с ямой, была того же оранжевого цвета, что и опилки. На мгновение Кокрен подумал, что могилу выкопали на одном из тех участков, которые купили они с Ниной, и содрогнулся при мысли о том, что ему придется встать у кромки срезанного дерна и заглянуть вниз, но, прикинув расположение двух ближайших пальм, он понял, что его участки находятся по ту сторону разверстой могилы.
– Сюда, – сказал он и шагнул на фанеру. Пламтри держалась рядом с ним, а за спиной были слышны шаги Пита и Анжелики.
Призрак Нины исчез две недели назад, претерпев экзорцизм над кофейной чашкой, полной простой водопроводной воды, в его кухне. Сегодня он намеревался избавиться от всего, что могло оставаться от его любви к ней – от его обладания ею.
«Я поймал тебя на руки в винном погребе, – недоуменно рассуждал он, ощущая холодную воду, текущую по его разгоряченному лицу, – а теперь собираюсь выпустить тебя из своего сердца возле открытой могилы, хлебнув ради этого вина. Получается, я всего лишь прервал твое падение – так? Растянул его на четыре с чем-то года».
«И, – продолжал он, – зародил в тебе спутника в эту дорогу. Была ли эта смерть предусмотрена твоим планом, планом бога? Как я смогу отдать богу кого-то, с кем мне даже не было позволено познакомиться?»
Возможно, по его лицу текли, смешиваясь с дождевыми каплями, слезы, но он не знал этого или просто не замечал.
– Ну, вот и пришли! – с ненужной резкостью бросил он, обогнув трейлер с лебедкой, на котором покоилась большая прямоугольная бетонная рама для намогильного цветника. Конечно, тут не было никаких отметок, указывавших, какие именно участки газона приготовлены для него, поэтому он просто остановился на траве, повернувшись спиной к открытой могиле, и, держа бутылку под мышкой, вынул из кармана связку ключей Мавраноса и откинул штопор на ноже.
Дождь барабанил по его непокрытой голове и стекал с растопыренных локтей, а он вворачивал штопор прямо сквозь хрупкую свинцовую фольгу старинной бутылки, и когда тот плотно вошел в пробку, Кокрен остановился и посмотрел на Пламтри.
– Я больше не хочу любить ее, – чуть слышно сказал он, – а полюбить ребенка мне и вовсе не было позволено.
Пламтри, возможно, не расслышала его слов сквозь плеск дождя, но, как бы там ни было, кивнула.
Он потянул красную пластмассовую рукоятку ножа, и пробка, несмотря на свою древность, сразу выскочила, даже не раскрошившись.
И тут же ветер замер, и последние дождинки прошуршали по траве, и даже капли воды, сбегавшие с ветвей кипариса, казалось, на лишнее мгновение вцепились в мокрые листья, чтобы не упасть и не нарушить тишину. В этой внезапно обрушившейся всеобъемлющей тишине Кокрену даже захотелось постучать рукоятью ножа по бутылке, чтобы удостовериться, что его уши сохранили слух, но он и так знал, что не оглох, да и не осмелился бы он нарушить священную неподвижность воздуха.
Он поднес бутылку к губам, запрокинул голову и набрал в рот pagadebiti.
В первый миг ему показалось, что он хлебнул чистой прохладной воды, настолько сбалансированными оказались танины и кислоты, и фруктовые тона были такими тонкими, что их нельзя было отличить от внешних запахов травы и свежевскопанной земли. Потом он проглотил вино, и оно – как органная нота, поднимающаяся из полной тишины, которая начинается как дозвуковая вибрация, слишком низкая, чтобы воспринять ее, и беспощадно разрастается в хор медных, в котором, кажется, принимает участие сама земля, вышибая слезы из глаз слушателя и заставляя вставать дыбом волосы на руках, – ударило ему в голову волной весеннего раскрытия почек на растущих виноградных лозах, душераздирающим истреблением осенней порой спелых гроздьев в давильне, горячим бурливым брожением в дубовых бочках, в ходе которого душа бога просыпается в горниле, наполненном фруктозой, яблочной кислотой и поднимающимися дрожжами. И Кокрен как будто смог увидеть, стоя на высоком мысу, след бесконечно повторяющихся смертей и воскресений бога, проходящий через ставшие жертвами предательства виноградники долин Жиронды и Луары, через священный Фалерн, что на склонах дремлющего Везувия, и террасные виноградники Небешеха, и за Белую стену Мемфиса на Ниле, на восток через Аравию, Мидию, Фригию и Лидию, и террасные храмовые виноградники на зиккуратах вавилонян и шумеров, смутно, вплоть до первобытных лоз vitis vinifera sylvestris утраченной Нисы, в горах над Ниневией у истока Тигра.
А потом оказалось, что он смотрит из грубо прорезанной земляной двери на серое небо; нет, он лежал на спине, и в голове у него звенело, и все тело ломило от падения спиной вперед в открытую могилу. У него перехватило дыхание, и до тех пор, пока легкие не начали двигаться и захватывать холодный воздух, ему казалось, что из него вышибло и его личность.
Тут по краям могильной ямы показались три лица; Пламтри, стоявшая ближе всех, наклонилась к нему, и он увидел, что она держит в руке бутылку pagadebiti, которую, по-видимому, взяла у него, как только он «поплыл».
– Он убился, – сказала Анжелика.
– Ничего подобного! – яростно возразила Пламтри. – Сид, вылезай оттуда.
Оба голоса звучали странно приглушенно, но при этом гулко, как будто женщины были вплавлены в хрусталь.
– Я… не убит, – отозвался Кокрен. Он перевернулся и поднялся на четвереньки, а затем не без труда начал выпрямляться, опираясь руками на глиняные стены со следами экскаваторного ковша; и по мере того как он с мучительными усилиями выпрямлялся, цвет земли перед глазами становился темнее – от оранжевой глины в глубине до черной почвы на поверхности. – Пит, – сказал он, пытаясь модулировать голос так, чтобы его было слышно в измененном воздухе, – дай мне руку. – Он бросил швейцарский армейский нож на траву к ногам Пламтри.
Пит и Коди наклонились к нему, и он вцепился в их запястья, а за свободные руки их со всей силы тащила Анжелика, упиравшаяся ногами в землю. С общей помощью Кокрен смог вскарабкаться по стене могилы и сделать два неуверенных шага по траве.
«Я не чувствую никаких перемен, – настороженно думал он. – Совершенно точно не чувствую. Если бог и поставил на меня, то, наверно, совсем немного».
Пит наклонился, поднял нож Мавраноса, свинтил пробку со штопора и подал ее Пламтри, а та вогнала ее в горлышко бутылки, как будто спешила заглушить какой-то резкий звук.
Но в действительности стояла тишина, которую Кокрен очень хотел бы прервать. Он шел следом за Пламтри и Салливанами, и сначала под ногами хлопала фанера, потом заскрипел гравий дорожки, по которой они спешили к воротам кладбища, но казалось, будто звук их шагов глохнет в непосредственной близости. И дождя не было, и Кокрен не мог отрешиться от мысли, что капли неподвижно повисли между землей и облаками, как камни на картинах Магритта.
Подходя к изваяниям Белоснежки и семи гномов, Кокрен принялся с тревогой ковыряться в собственной памяти. Он что-то забыл сегодня – он знал, что вино должно лишить его каких-то воспоминаний, но каких именно? Тут он вспомнил собственные слова, обращенные к Коди: «Мою умершую жену», и еще: «Моя жена была замужем скорее за богом, нежели за мной». Из этого следовало, что он был женат и его жена умерла. Ему пришлось напрячься, чтобы не позволить этой мысли ускользнуть из сознания, как это бывает с мыслями, которые появляются поздно ночью, в постели, когда выключишь свет. «А чем в этой истории, – думал он, – был я? Какая-то женщина была замужем скорее за богом, нежели за мной. Но когда же я, вообще, был женат?… Замужем за богом – это за Дионисом? Я вроде бы думал о женщине из той странной версии „Повести о двух городах“, Ариахне. Что-то, связанное с романом Диккенса?… Нет, не помню».
В конце концов он осознал, что что-то забыл, но это осознание не влекло за собой беспокойства, не имело ментального аромата важности. «Если это важно, – подумал он, – мне, без сомнения, напомнят об этом».
Он живо помнил спуск по дымоходу в Винчестер-хаус, и сверхъестественного черного стража винного погреба, и то, как миссис Винчестер обосновалась в теле Пламтри, и то, как она настаивала, чтобы воскрешение состоялось как можно скорее, сегодня, немедленно.
Дважды – первый раз, когда они проходили через каменные ворота, и второй, когда Пит открыл водительскую дверь красной машины, – Кокрену казалось, что ненадолго выглядывала миссис Винчестер (оба раза Пламтри ахала и смотрела по сторонам с явным испугом, совершенно не свойственным Коди), но уже через секунду-другую она вновь превращалась в Коди, которая покрепче стискивала бутылку и пересчитывала своих спутников.