…Я хотел бы спросить Вас, не пожелаете ли Вы пожертвовать некоторым количеством Вашего драгоценного времени, чтобы позволить г-ну Шандору прибыть в Москву для написания этой картины».
Трудно сказать, хотел ли Трумэн на самом деле исполнить пожелание Рузвельта, или же таким, довольно примитивным, способом он намеревался выяснить действительное состояние Вождя.
Переписка между Сталиным и Трумэном продолжалась. Отношения между правительствами двух стран оставались не простыми, но на предложение позировать Сталин откликнулся только через два месяца, 23 декабря:
«Пользуюсь случаем, чтобы ответить Вам на письмо, которое я недавно получил от Вас по поводу приезда художника Шандора в Москву. Я долго отсутствовал в Москве, и в ближайшее время, к сожалению, мне было бы затруднительно ввиду многих обстоятельств выделить время для г-на Шандора. Разумеется, я готов послать ему свой портрет, если Вы найдете это подходящим для данного случая».
В письме говорилось: «Вполне согласен с Вами, что народы Советского Союза и Соединенных Штатов должны стремиться работать вместе в деле восстановления и поддержания мира и что следует исходить из того, что общие интересы обеих стран выше отдельных расхождений между нами».
Однако на это письмо Трумэн уже не ответил. Президент США уже готовился вместе с Черчиллем встать на тропу «холодной войны». Рукоятка атомной дубины уже зудила ладони «цивилизованных дикарей» Америки и Англии.
Между тем слухи о состоянии советского Вождя, будоражившие мировую общественность, множились. 12 октября в Стокгольме «подозревали, что у Сталина болезнь печени, а в Анкаре появилось сообщение, что он «якобы умер». Английская «Дейли экспресс» опубликовала серию статей своего московского корреспондента Аларика Джейкоба.
В ней говорилось: «Джейкоб задает вопрос: кто будет преемником Сталина? Джейкоб считает, что этим преемником будет мало известный человек с козлиной бородкой, рыжеватыми веснушками, по имени Николай Булга-нин… Когда Сталин окончательно отойдет от дел… Россией будет править комитет. Можно лишь строить догадки, однако имеется пять человек, которые могут выступить как соперники: Молотов, Булганин, Антонов, Микоян, Жданов. Я считаю, что Советский Союз после столь большого напряжения стал самым устойчивым обществом в мире, придерживающимся проверенного и подлинного учения, как они называют «марксизм-ленинизм».
Такова была реакция на его отпуск. Правда, состоявшаяся 26 октября встреча Гарримана с Генералиссимусом, заявившего на следующий день, что Сталин «находится в добром здравии и слухи о его болезни не имеют никаких оснований», притушила сенсационные сообщения.
Пережив необычайные потрясения, остановившие человечество на самом краю пропасти, люди не могли не испытывать к Сталину самую искреннюю благодарность. Общественное мнение в стране и за рубежом понимало его роль на историческом пути цивилизации. Сам он критически относился к этим выражениям признательности. Человек большого жизненного и мировоззренческого опыта, он прекрасно понимал, что в политике, как и личных отношениях, от любви до ненависти лишь шаг.
9 ноября 1945 года, с санкции Молотова, центральная советская пресса поместила выдержки из речи У. Черчилля, в которых тот лестно отзывался о вкладе СССР в разгром общего врага и давал высокую оценку Сталину как Верховному Главнокомандующему Красной Армии. Газета «Правда» опубликовала выступление Черчилля в палате общин, в котором бывший премьер-министр признавался в любви к Сталину и советскому народу:
«Я должен сначала выразить чувство, которое, как я уверен, живет в сердце каждого, — именно чувство глубокой благодарности, которой мы обязаны благородному русскому народу…»
Говоря о Сталине, Черчилль отметил: «Я лично не могу чувствовать ничего иного, помимо величайшего восхищения, по отношению к этому подлинно великому человеку, отцу своей страны, правившему судьбой своей страны во времена мира и победоносному защитнику во время войны.
Даже если бы у нас с Советским правительством возникли сильные разногласия в отношении многих аспектов — политических, социальных и даже, как мы думаем, моральных, — то в Англии нельзя допускать такого настроения, которое могло бы нарушить или ослабить эти великие связи между нашими народами, связи, составляющие нашу славу и гордость в период недавних страшных конвульсий».
Казалось бы, Сталину должно было польстить такое славословие, но его реакция на публикацию речи Черчилля была неожиданно резкой и неадекватной. В шифровке, направленной на следующий день, 10 ноября, Молотову, Маленкову, Берии и Микояну, он пишет: «Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина.
Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР.В частности, замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американо-французского блока против СССР.
Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвалы со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ.
Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами (курсив мой. — К.Р.). С угодничеством с иностранцами нужно вести жестокую борьбу. Но если мы будем и впредь публиковать подобные речи, мы будем этим насаждать угодничество и низкопоклонство. Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня».
Позвольте, спросит кто-нибудь из простодушных читателей, а как тогда понимать, что Сталин якобы «сам раздувал свой культ личности»? Действительно, как понимать?
Эта переписка не закончилась одной шифровкой. 5 декабря 1945 года он вновь обратился к соратникам: «Три дня тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли Геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства… Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропустить корреспонденцию без особых строгостей.
Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк Таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати».
Может сложиться впечатление, что Сталин придирается к Молотову, посягая на пресловутую «свободу слова», которой так гордится демократия, но такое мнение поверхностно. Так называемая свобода слова — это лишь товар сенсаций. И как товар, используемый в пропагандистских и политических целях, он тоже подвергается как политической, так и внутренней цензуре авторов публикаций. Только очень наивные люди могут полагать, будто на западе нет цензуры. Есть, и еще какая, только она проявляется в высшей форме, — как самоцензура.
Отличие советской печати от «демократической» состояло в степени ее ответственности. Материалы, публиковавшиеся по принципиальным вопросам, всегда излагали официальную точку зрения, которая со временем практически не подвергалась переоценке. Именно поэтому в СССР, в широких слоях народа существовала почти фанатическая вера в правду «буквы и слова» печати.
В вопросах внешних отношений Сталин был очень щепетилен — они касались международного положения государства. Он не допускал никакой неопределенности и кривотолков своей позиции. Но вопрос уже перешел в принципиальную плоскость.
«На запрос Молотову по этому поводу, — продолжал Сталин, — Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто допустил ошибку. Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД (наркомата иностранных дел. — К.Р.) не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД.
Если Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».
Его шифровки вызвали потрясение в Кремле, и Молотов дал свою версию случившегося. На следующий день члены Политбюро сообщили, что в злополучной публикации виноват заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший ей значения.
Сталин отреагировал на эту информацию предельно резко. 6 декабря 1945 года он обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: «Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной…
Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом закончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно.
Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.
Эту шифровку я посылаю только вам троим. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей