Короче говоря, недостатков у Вознесенского хватало, и исключение его из состава ЦК не было единоличным решением Сталина. Впрочем, и это произошло лишь спустя полгода. Формально основанием для новых санкций в отношении бывшего Председателя Госплана стало решение Комитета партийного контроля, представленное 9 сентября 1949 г. в Политбюро заместителем председателя КПК Шкирятовым.
Рассмотрев это представление, 12 сентября 1949 года Пленум ЦК принял решение об исключении Вознесенского из членов ЦК ВКП(б) и сделал вывод о «необходимости привлечения его к судебной ответственности за утрату служебных документов» в период работы председателем Госплана.
Существуют свидетельства, утверждающие, что в эти годы в сознании Сталина зрела мысль об отставке. Огромное напряжение военных лет подорвало его здоровье. Накопившаяся усталость давала о себе знать. Только огромная воля поддерживала его. Адмирал флота Н. Кузнецов пишет, что в последние годы жизни он «в разговорах в его кабинете все чаще жаловался на старость, говорил полушутя, полусерьезно, что ему все еще приходится нервничать и ругаться». Руководство многими вопросами он перепоручил своим замам. Более крупные дела решались «тройками» или «пятерками». Проекты решений посылались на утверждение, и его виза служила одобрением выработанного мнения.
Есть и другие свидетельства. Уже «после войны, — рассказывал Молотов Феликсу Чуеву, — Сталин собирался уходить на пенсию и за столом сказал: «Пусть Вячеслав теперь поработает. Он помоложе». Разговор у него на даче был в узком кругу». Такое намерение подтверждают и югославы, участники встречи со Сталиным в мае 1946 года Сталин сказал, писали они, что вместо него «останется Вячеслав Михайлович».
Нелепо предполагать, что Вождь не понимал того, что он не вечен. Осознавали это и в его окружении, и мысль о переменах не могла не волновать его сподвижников. Микоян отмечает: «Все понимали, что преемник будет русским, и вообще Молотов был очевидной фигурой». Правда, тот же Микоян утверждает, что Сталин предполагал омолодить руководство.
«Кажется, это был 1948 год, — пишет Микоян. — Как-то раз Сталин позвал всех, кто отдыхал на Черном море в тех краях, к себе на дачу на озеро Рица. Там он при всех объявил, что все члены Политбюро стареют (хотя большинству было немного более 50 лет и все были значительно младше Сталина, лет на 15-17, кроме Молотова, да и того разделяло от Сталина 11 лет). Показав на Кузнецова, Сталин сказал, что будущие руководители должны быть молодыми (ему было 42-43 года), и вообще, вот такой человек может когда-нибудь стать его приемником по руководству партией и ЦК».
Итак, ничто не говорило о неприязни Вождя к будущим участникам «ленинградского дела», но события приобрели иной характер. Еще за месяц до исключения Вознесенского из состава ЦК, 13 августа 1949 года, в приемной Маленкова офицеры госбезопасности арестовали Кузнецова, Родионова и Попкова, но лишь 27 октября был арестован бывший председатель Госплана.
Существует версия, что Вознесенский и «ленинградцы» стали жертвой межусобных интриг Берия, Хрущева и Маленкова, но вряд ли следует спешить и принимать на веру поспешные и примитивные выводы. Заметим, что, лишенные властных партийных полномочий пять месяцев назад, эти люди уже не могли больше представлять угрозы потенциальной конкуренции для действующих членов ЦК.
Тогда в чем дело? Что стало причиной их ареста? Как уже указывалось, сведения о «ленинградском деле» остаются под завесой умолчания. В советские времена в литературе бытовала версия о том, что Кузнецов и Вознесенский хотели противопоставить РСФСР «остальному Союзу. Утверждалось, что их обвиняли в намерении объявить город на Неве столицей Российской Федерации». И якобы именно на этой почве «против них были выдвинуты обвинения в попытке антиправительственного заговора и измене Родине».
Конечно, такой букет обвинений читающей публикой воспринимался как верх нелепицы и абсурда. Однако 1991 год убедительно показал, чем угрожал стране подобный «прагматический» сепаратизм. Не Ленинградский, а «Свердловский обком» завершил акт государственной измены, «отделив» Россию от России.
Именно действия сторонников эрэсэфэсэровской «независимости» (?) обусловили распад великой державы, и похоже, что поведенческие манеры Вознесенского мало чем отличались от амбиций, раздутой самоуверенности и властного тупого эгоизма Ельцина.
Р. Баландин и С. Миронов пишут: «Однажды на квартире Кузнецова собрались Вознесенский, предсовмина РСФСР М.И. Родионов и Первый секретарь Ленинградского обкома B.C. Попков. Угощение было обильным, спиртного тоже было вдоволь. Начались разговоры на опасные темы, а квартира прослушивалась… Прозвучали предложения сделать столицей РСФСР Ленинград и создать компартию РСФСР… Обсуждалась кандидатура на пост первого секретаря… Решили, что им должен стать Кузнецов».
Но повторим уже сказанное. Кажущаяся туманность послевоенных дел — «еврейского комитета», «еврейских врачей» и «ленинградского дела» — проистекает из того, что после заявления о реабилитации их участников ни тогда, ни позже фактические документы этих процессов не публиковались. Поэтому исследователи вынуждены лишь интерпретировать обрывки информации и домыслов.
Конечно, намерения, цели и поступки Вождя в этот период далеки от того примитивного упрощенчества, с каким их оценивает тривиальная литература. Наоборот, богатый жизненный опыт сделал его более терпимым к человеческим слабостям, менее категоричным в суждениях.
На заседание Комитета по присуждению государственных премий 31 марта 1949 года были приглашены Фадеев и редакторы толстых журналов — Панферов, Вишневский, Друзин и Симонов. В ходе обсуждения Сталин указал на то, что количество премий — элемент формальный и если появилось больше достойных произведений, то число премий можно увеличить, что и было сделано.
При обсуждении одного из произведений на реплику, что автор «молодой», Сталин возразил: «Молодой автор. Что значит молодой автор? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга — хорошая ли книга? А что же — молодой автор?»
Учреждение Сталинских премий произошло еще в 1941 году, и в числе первых лауреатов были Алексей Толстой, Галина Уланова, Михаил Шолохов. Это выявление лучших стало своеобразным хобби Вождя.
«Сталин, — пишет Д. Шепилов, — приходил на заседания, посвященные присуждению Сталинских премий, пожалуй, наиболее подготовленным по сравнению с остальными. Он всегда пытливо следил за выходящей социально-экономической и художественной литературой и находил время просматривать все, имеющее сколько-нибудь существенное значение. Причем многочисленные факты свидетельствовали о том, что все прочитанное ложилось у него в кладовые мозга очень крепко, получив своеобразные оценки и характеристики».
Даже с возрастом он не утратил любви к книге. Как явствует из свидетельств, Сталин читал много и систематизирование «Толстые» литературно-художественные и научно-гуманитарные журналы — «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Звезда», «Вопросы философии», «Вопросы экономики», «Вопросы истории» и другие он успевал прочесть на стадии первых сигнальных экземпляров. На вопрос академика Юдина: когда он успевает прочесть столько литературы, Сталин ответил: «А у меня есть контрольная цифра на каждый день… примерно 300 страниц».
Он не просто знал литературу, «по всем вопросам литературы, — пишет К. Симонов, — даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясшую меня осведомленность»; Широта кругозора, трезвость и компетентность его оценок при обсуждении произведений, представленных на соискание премий, сочетались с меткостью замечаний, отражавшей сущность обсуждаемых вопросов.
Когда при рассмотрении пьесы А. Корнейчука «Макар Дубрава» прозвучало высказывание, что повесть очень современна, Макар Дубрава — это настоящий советский шахтер, Сталин отреагировал словами: «Мы обсуждаем вопрос не о том, кто Макар Дубрава — шахтер или не шахтер, пролетарского он происхождения или нет. Речь идет о художественных достоинствах пьесы, создан ли художественный образ советского шахтера, ведь это решает дело…»
Столь же взвешенны и заинтересованны были его суждения и в области искусства. При обсуждении премий по искусству, когда председатель Комитета П. Лебедев при упоминании балета Глазунова «Раймонда» неудачно заметил, что у балета «средневековый сюжет», Сталин возразил: «А разве «Борис Годунов» и многие другие произведения написаны не на «старые сюжеты»? Почему в комитете по делам искусств такие примитивные взгляды?»
Он компетентно и придирчиво рассматривал основания для присуждения научных и технических премий, стремясь при этом поощрить оригинальные и перспективные решения. «А этот тип истребителя у Лавочкина оригинален? — спрашивает он министра авиапромышленности М. Хруничева. — Он не повторяет иностранного образца?»
К министру вооружения Д. Устинову он обращает иные вопросы: «Очень способный конструктор вооружений Симонов, а почему мало представлены уральские артиллеристы? У нас отстает точная промышленность: измерительные приборы. Надо это дело поощрять. Тут все еще монополисты швейцарцы». И хотя Сталин был щедр на премии, он требовал: «Надо представлять к награждению обоснованно. Мы ведь здесь не милостыню раздаем — мы оцениваем по заслугам».
По заслугам в это время воздавалось не только за успехи, но и за интеллектуальные «творческие» вывихи. Конечно, после проведенной тяжелейшей войны, по праву названной Великой Отечественной, Сталин не мог допустить принижения того народного духа, патриотизма и чувства национального достоинства, которые помогли обеспечить победу.
Доклад 1946 года А. Жданова и постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», фильме «Большая жизнь», «О репертуаре драматических театров и мерах по их улучшению» стали политическими документами, призывавшими деятелей литературы и искусства служить воспитанию патриотизма и национального самосознания.
Он не мог позволить, чтобы вернувшаяся из эвакуации и не прочувствовавшая всей цены войны так называемая творческая интеллигенция упражнялась в эстетстве или паяцствовала в злословии. Стране нужны были другие темы и герои, другие песни, другая «музыка».