[17] дворцового ведомства… Ведь все знают его отца; в доме у князя Николая Ивановича рояль настраивал, и добрейший князь сынка его у себя в конторе и пристроил, а вот теперь и в родстве с ним оказался через Радомских. Так ведь Ольгу же и ее мужа принимают везде, à bras ouverts [18], и даже ты от нее не отворачиваешься…
— Il y a la une différence!.. [19] Это было несчастье, безумие со стороны этой сумасшедшей Ольги… mais on a tout arrangé [20], - проговорила Софья Сергеевна.
Владимир засмеялся.
— Не спорь, Маша, не спорь, — сказал он. — Софи права: il y a la une grande différence!.. Ведь вот… вот, — он вынул из мраморной вазы, стоявшей на столе, визитную карточку, — вот он: «Эрнст Карлович фон Штурм» — видишь, видишь — «фон»! - одним словом, совершенно прилично. Через несколько лет этот господин займет видное служебное положение и на его карточках будет: «барон фон Штурм», с присоединением крупного придворного звания. Он мало-помалу превратится в сановника, будет говорить: «Мы, русская аристократия», — и его будут слушать без всякого удивления… Все это в порядке вещей, так у нас водится со времен Петра Великого, со времен его корабельных мин-героев…
— Правда, правда! — рассмеялась Маша.
— Конечно, правда! А потому с Соней не спорь!..
— Вот, вот те-те…перь попробуй отнекиваться! — раздался пронзительный голос Кокушки, и он влетел в гостиную, высоко держа в одной руке стеклянку с lait de beauté, а в другой какую-то коробочку.
— Ты у меня роешься, а я у тебя… И вот п… п… правду же я шкажал… мажешьша, мажешьша!..
Он подбежал к Софье Сергеевне.
— Белила… ру-румяна!.. Что? Что… те-те-перь шка-жешь?
Софья Сергеевна, как тигрица, кинулась на него, выхватила у него из рук скляночку и коробочку, взвизгнула не своим голосом и упала в кресло. Даже Клавдия Николаевна поднялась с места и стояла, не зная, что ей делать, в сознании своей полной беспомощности. Но Софья Сергеевна сейчас же и пришла в себя.
— Конечно, — сказала она, — я больше не могу оставаться в этом доме, с этим отвратительным идиотом, я завтра же, слышите, завтра же уезжаю в Петербург!..
— Вот и пре-пре-крашно, вот и отлично! — с наслаждением выкрикивал Кокушка. — Только ты не надейша — принца не получишь; а от меня и в Петербурге не уйдешь… Я шам туда шкоро приеду, непременно… потому что до но-нового года должен пре-пред-штавитьша гошударю!..
Софья Сергеевна выбежала из комнаты. Кокушка с насмешкой поглядел ей вслед и затем, торжественно и спокойно, как будто ни в чем не бывало, направился к противоположной двери.
— Однако ведь у вас тут совсем плохо! — сказал Владимир, взглянув на сестру.
— Конечно, плохо! — ответила она. — С тех пор как дедушка заболел и слег, все пошло хуже и хуже. Кокушка из рук выбился. Да ведь и Софи виновата… Меня он затрагивает редко, и вообще я с ним умею справляться…
— Володя, друг мой, — простонала Клавдия Николаевна, — сам теперь видишь… дай же совет, что мне делать, скажи, помоги!..
Он задумался.
— Что делать? Очевидно, им нельзя быть вместе: если Соня хочет в Петербург — нечего ее удерживать, пусть уезжает, теперь это самое лучшее. А о Кокушке нам надо подумать…
— Ради бога, друг мой, я заметила — он тебя побаивается, может, тебе и удастся взять его в руки, а то ведь с ним сладу никакого не будет.
— Успокойтесь, ma tante, я с ним поговорю хорошенько, постараюсь — и затем увидим.
XVI. СГОВОРИЛИСЬ
Послеобеденная поездка Владимира и Маши не состоялась, так как к обеду приехали какие-то две девицы, из которых одна считалась приятельницей Маши, и остались на весь вечер. Это дало возможность Владимиру переговорить с Кокушкой.
Он сейчас же после обеда взял его под руку и увел к себе. Тот послушно за ним последовал, только как-то робко и почти испуганно взглянул на него и, запинаясь, проговорил:
— Что… тебе от меня н… нужно, Володя? Жачем ты ведешь меня?..
Кокушка имел способность сразу всегда чувствовать, если что-нибудь делалось не даром, а с какой-нибудь целью.
— Я хочу поговорить с тобою, — ответил Владимир.
Тот замолчал и, придя в кабинет брата, насупившись, уселся на диван, закурил папиросу и стал усиленно грызть ногти.
— Что ж ты, оставишь когда-нибудь эту скверную привычку? — сказал Владимир. — Сколько раз все тебя просили, сколько раз ты обещал. Взгляни — на что похожи твои руки! А еще в дипломаты собираешься. Да разве с об-грызанными ногтями можно быть дипломатом?..
Кокушка мгновенно опустил руку и шепнул, как малый ребенок:
— Не… не буду… никогда не буду…
— То-то же, смотри… Но дело не в ногтях…
Владимир принял строгий вид. Он знал, как нужно говорить с бедным братом.
— Послушай, как тебе не стыдно заводить неприятности в доме, да еще при посторонних? Как тебе не стыдно вечно ссориться с Соней?..
Кокушка не выдержал и закипятился.
— Нет, это не я, не я… это она, вшегда она!.. Она мне вшакие неприятности… а я что, ражве я теленок?.. Не хочу я ей поддаватьша, не хочу…
— Молчи! — не возвышая голоса, но совсем уже строго остановил его Владимир. — Я говорю с тобою не затем, чтобы ты кричал, и кричать тебе я не позволю. Говори тихо.
Кокушка сейчас же смолк, поднял было опять руку ко рту, но мигом ее отдернул.
— Она меня вшегда и… и… идиотом наживает… да, наживает… — уже совсем тихо прошептал он. — Разве это хо… хорошо?
— Нет, это очень глупо с ее стороны… Я с ней поговорю и думаю, что этого больше не будет.
— Поговори, поговори, Володя, не вели ей, она не шмеет…
— Непременно! Тогда прежде всего ты должен мне дать слово, понимаешь, честное слово русского дворянина… ты понимаешь это?..
Кокушка выпрямился, лицо его приняло важное, даже гордое выражение.
— По… понимаю.
— Ты мне должен дать слово, что оставишь эти глупые и злые выходки, перестанешь дразнить ее, как вот сегодня… со склянками.
Ехидная и злорадная усмешка мелькнула на лице Кокушки.
— А жачем же она мажетша… и от всех шкрывает? А от ме-меня не шкрыла! Вот-вот и не шкрыла!.. Я уж давно жаметил… А если мажетша и шкрывает… ее ошрамить и нужно!..
Но Владимир тут же смутил его самодовольное злорадство.
— А если тебя срамить при всех твоими маленькими грешками? Или у тебя их нет? Ну-ка, скажи… Я не хочу распространяться, но ты ведь отлично меня понимаешь… Ну-ка, что скажешь?
Кокушка опустил глаза, насупился и засопел.
— Так-то вот, любезный друг! Прежде чем кого-нибудь срамить и кому-нибудь делать неприятности, надо хорошенько подумать о том, приятно ли тебе будет, если с тобой то же сделают. Сколько раз тебе это повторял дедушка — вспомни… Хоть бы ты в память его стал добрее и благоразумнее!.. Ну, так что ж, даешь ты мне честное слово, да не такое, какое ты уж не раз давал и нарушал постоянно, а настоящее честное слово русского дворянина, что оставишь Соню в покое и вообще не будешь заводить дома историй и неприятностей?
— Хорошо, даю! — торжественно произнес Кокушка. — Но шлушай, Володя, уговор лучше денег, ешли она меня один раз идиотом нажовет, тогда я мое шлово беру нажад… нажад беру — и ко-ко-нчено!
— Хорошо, давай руку и поцелуй меня.
Братья обнялись. Что-то доброе и детское скользило по лицу Кокушки, даже глаза его вдруг потеряли свое блуждающее, бессмысленное выражение. Он хотел выйти от брата, но сейчас же вернулся, по-видимому, смущенный и как бы нерешительный, помолчал несколько секунд и, наконец, проговорил заискивающим голосом:
— Во-во-лодя, а ты ишполнишь мою прошьбу?
— Что такое? Если могу, с удовольствием исполню.
— По-по-моги мне… уштрой, чтобы я к новому году был предштавлен гошударю!
— Хорошо, я постараюсь. Но только, если ты воображаешь, что можешь представиться государю таким, каков ты теперь, — ты очень ошибаешься. Ты так себя стал распускать, ты так себя дурно держишь… и потом эти обкусанные ногти!.. Сперва изменись, отстань от своих дурных привычек, иначе же и не мечтай, потому что это невозможно…
Кокушка сильно задумался.
— Хорошо, — произнес он. — Володя, отчего они меня так терпеть не могут?
— Кто… кто? Это вздор, веди себя как следует и увидишь, что все тебя любят.
— Нет, Володя, нет, ты не жнаешь, ты живешь в Петербурге… Дедушка вот, да, он лю-лю-бил меня, а эти все… и дома и вежде… хоть ешли я шовшем хорошо веду шебя, и лашков шо вшеми, и не дражню никого, вше же на меня фи-фи делают.
— Что такое «фи-фи»?
— А так, я это ви-ви-жу, я чувствую и жнаю, что это правда… Шмеются вше надо мною… Ну и я тоже хочу шмеятьшя!.. Чем они лучше меня, чем? Вот тебя, Володя, я люблю…
— И я тебя люблю и буду любить еще больше, если ты сделаешься благоразумнее и сумеешь сдержать слово, а иначе, извини: человека, который не держит слово, надо презирать… Ведь ты же понимаешь это? Ведь это правда?
— Да, правда! — вздохнул Кокушка.
— Володя, жнаешь ли? — вдруг вскрикнул он. — Я хочу женитьша!
— Жениться?
— Ну да…
— На ком же?
— А это шекрет… тебе я шкажу — на княжне Янычевой, на княжне Hélène… Ты знаешь ее?
— Знаю. Разве она теперь в Москве?
— В Мошкве… Ведь хо-хо-рошенькая?
— Да.
— И партия для меня — княжна!.. А отец ее богат, он то-то-лько шкряга, но я его перехитрю… ме-ме-ня не проведет… дудки! Я уже предложение шделал… Как только наш траур кончится, та-так швадьба… Только ты, пожалуйста, не болтай, а пуще вшего принцешше…
— Ты опять!
Кокушка испуганно закрыл рот рукою и выскочил из комнаты. Владимир несколько минут сидел задумавшись.
Все это время здесь, в Москве, ему пришлось главным образом посвящать делам, и дел оказалось так много, что время шло незаметно. Только теперь, когда все уже было почти устроено, он стал хорошенько вглядываться во внутреннюю жизнь семьи, и вот сегодняшний день заставил его обратить серьезное внимание на сестер и брата. В особенности этот несчастный брат смущал его.