– Я все думаю, чем ты здесь занимаешься. Путешествуешь по свету?
– Кости грею, – рассмеялась она и тут же добавила: – Работаю; такая у меня работа. Делать путеводители для яппи. Я и о тебе напишу. И о твоем пикнике, и об этих пирожных. А ты здесь постоянно живешь? – сменила она тему.
Майк сказал, что на материке у него жена и дети, в несезон они живут вместе, а сейчас ему надо заработать на весь год.
Она допила чай и встала. Решила обойти остров вокруг. Ноги по щиколотку утопали в горячем песке. Она шла по полосе прибоя, так что волны сразу размывали следы. Обернувшись, увидела маленькие фигурки Майка и сына – они склонились над выступавшим в море, облепленным устрицами скалистым утесом. Ветер доносил обрывки слов.
С противоположной стороны остров уже не казался таким гостеприимным. Кусты спускались к самой воде; пришлось через них продираться. Корни деревьев обросли крошечными ракушками, среди которых кишели какие-то юркие существа. Остров с отелем скрылся из виду – теперь перед ней простиралось только гладкое море, подернутое от зноя легким маревом, не синее и не лазурное – молочно-серое, неинтересное. Монотонный, ритмичный грохот. Резкое, слепящее солнце. Затылком и спиной женщина чувствовала его булавочные уколы и вспомнила про крем – намазала ли она сына? Да и самой не мешало бы. Втирая после купания ароматное молочко, она пальцами чувствовала под кожей собственные кости и сухую, шершавую от солнца кожу. Она ускорила шаги, почти бежала. К счастью, остров был меньше, чем казался. В следующее мгновение на скалах выросли две маленькие фигурки, и она решила не идти по пляжу, а срезать наискосок. На секунду нырнула в ненадежную тень кустов, а потом заметила черепаху.
Черепаха и правда была огромной, напоминала холмик, груду камней. Майк с мальчиком не могли ее видеть – мешала тень за скалой. Взволнованная, она подошла поближе и поняла, что это только панцирь. Внутри висели на костях остатки мяса, облепленные мухами, шевелившиеся от червей, серые, заскорузлые. Обглоданный череп лежал рядом, высохшее сухожилие еще удерживало вместе приоткрытые челюсти. В нос ударил смрад падали. Она вскрикнула и зажала рукой рот. Майк и мальчик подбежали, встревоженные. Она схватила сына за плечи и развернула лицом к морю. Лучше бы он этого не видел. Но опоздала. Должно быть, слишком сильно прижала голову мальчика к груди, потому что тот вырвался и побежал обратно.
– Все в порядке, – сказал Майк. – Идите на наше место. Это всего лишь мертвая черепаха. Ничего страшного.
Он принялся засыпать песком труп животного. В воздух поднялась туча мух.
Мать догнала мальчика и взяла за руку.
– Почему она была мертвая? Что с ней случилось? Она заболела? – спрашивал сын взволнованно.
– Может, от старости умерла.
– Жалко. Вот бы увидеть такую черепаху живой. А знаешь, Майк ел устриц прямо со скалы.
– А ты? Ел?
– Я – нет. Гадость. Фи, – скривился он.
Мать отпустила его вперед.
Майк вернулся, смущенный. Вынул из коробки рацию и что-то проговорил на языке ныряльщиков.
– Сейчас за нами приедут, – сказал он.
Они молча сидели и глядели на остров с отелем Майка. Женщина вдруг затосковала по их примитивному пустому бунгало.
– Прости, но это всего лишь мертвая черепаха.
– Да ладно, ничего ведь не случилось.
– Это всего лишь мертвая черепаха, – спустя мгновение повторил за Майком мальчик, прятавший в плавки самые красивые раковины.
Море состоит из слоев – нежных, эфемерных, незримых. Их можно ощутить только телом, всей кожей. Проникая между ними, испытываешь облегчение, словно возвращаешься в давно утраченный дом, полузабытое общее тело, большое и знакомое. Зеленовато-синий цвет воды – компресс на исколотые солнцем глаза. К поверхности поднимаются откуда-то мелкие пузырьки, словно материализовавшиеся признаки радости.
Они плывут на метровой глубине, перебирая ластами. Мол остался позади, уже видно, как пустое и песчаное дно постепенно перетекает в чудо рифа. Сначала они замечают отдельные звезды и ежей, потом появляются раскрытые, танцующие актинии, а между их волнообразными щупальцами – фантастические цветные рыбки. Время от времени приходится останавливаться, чтобы продуть трубку, и тогда выясняется, что небо наверху белое и раскаленное, как сталь, поверхность моря состоит из мерцающих пластинок стекла, а воздух вибрирует от рокота моторки, человеческих голосов, грохота волн. Слишком шумно.
«Уж лучше в воду», – думает она и вслед за сыном опускается немного вниз. Видит его стройное светлое тело, которое в море обретает отсутствующую на земле грацию, – и зеленые ласты кажутся ей естественной частью этого нового, подводного воплощения. Мальчик протягивает руку и показывает матери что-то на дне – она переводит туда взгляд и встречает яркий черно-синий глаз ежа.
Им хочется опуститься пониже, но где-то там проходит очередная невидимая граница: в ушах неприятный шум, в голове разбухающая пустота, грозящая взрывом, стерегущая сокровища, что покоятся на дне. Сонные пастельные актинии колышутся в такт неслышной музыке – болельщицы на соревновании морских течений. На живых скалах маленькие наросты – чудесный узор, повторяющийся, многократно умноженный, собранный в кисти и сосульки. Кремовые строения города навещают лишь рыбы-обманки с глазом на хвосте да оставляющие на песке правильный след странные неуклюжие существа, по форме напоминающие огурец. Может, они странствуют во сне? Но каждый раз наступает мучительный момент, когда приходится вынырнуть, позволить вытолкнуть себя на поверхность, будто пробку, затянуться тяжелым свинцовым воздухом, закачать в кровь кислород. И потом уже никогда не удается вернуться на прежнее место, в ту же точку – мир внизу, похоже, зыбкий и волнообразный, все в нем условно и обманчиво. Чем дальше они плывут, тем коралловый город делается пространнее, больше и интереснее, но и отдаленнее, заповеднее. Вскоре они видят его, так сказать, с высоты птичьего полета – далекие поднебесные зрители, истребители, спутники, способные только поглощать взглядом, ни на что не оказывая влияния.
Итак, они наблюдают мир невообразимый, мир, который не увидишь во сне, ибо нет в нем ничего знакомого: он выстроен по совсем иным законам, не ведает ничего, им не являющегося. Отделенный от неба зеркальной пленкой воды, вглядывается в себя. У него свои течения и тропки, по которым путешествуют равнодушные стаи рыб. Пришельца извне он игнорирует, обходит стороной, точно неодушевленный предмет, обломок скалы или дрейфующую деревяшку. Вторгшееся сюда снаружи разве что окинет рассеянным взглядом и предоставит самому себе. Лишь кораллы могут польститься на пришельца – поселиться на нем, переварить, растворить. Формы непостоянны, ненадежны. Живое притворяется мертвым, а мертвое – живым.
Женщина и мальчик зависают над этим распахнутым вглубь космосом, словно две кометы, большая и маленькая, неся благую весть, на которую тому наплевать и которая никогда не осуществится. Этот мир бесконечен и неповторим. Он не нуждается в спасении.
Ее тело вырабатывает холод. Когда она проскальзывает между теплыми ленивыми слоями воды, когда плывет, у самой кожи образуются крошечные кристаллики льда. Чужеродное тело из мира зимы, привнесенное в этот теплый океан; она – пластинка холода, заражающая все вокруг, образующая студеное течение, которое двинется теперь мимо нагретых лагун, медленно меняя климат. Раковины скорчатся, а их спиральный размах съежится в хаотические лабиринты, сожмутся актинии, кости рифов ревматически захрустят, стайки рыб обратятся в колкие сверкающие опилки льда.
Мужчина, этот фокусник, почти всегда сидел за самым дальним столиком. Втиснутый в ратановое кресло, наглухо застегнутый, в длинных брюках, он казался призраком. Усеянная родинками загорелая, некрасивого землистого цвета кожа, заостренные – как у всех стареющих красивых мужчин – черты лица. Волосы – курчавые, с проседью, подстриженные коротким бобриком – издали выглядели маленькой облегающей шапочкой. Он прятал их под соломенную шляпу, которую надвигал на глаза. Когда иллюзионист сидел вот так неподвижно за столиком, поднося к губам стакан с соком или каким-то фруктовым напитком, чудилось, что он пристально и внимательно наблюдает за всем, точно хищник, смущенный тем, что оказался на острове вегетарианцев. Именно такое слово напрашивалось: «хищник». Ее преследовало ощущение, будто человек этот ей знаком, и она пыталась вспомнить – откуда. Спросила сына, не напоминает ли ему кого-нибудь фокусник.
– Может, ты его в газете видела?
– Déjà vu, – сказала она, – у меня déjà vu.
– Ошибка в матрице, – ответил мальчик.
Будь он плотнее, а его тело – мягче и белее, он был бы похож на отца. Щеки, линия рта так же устремлены к земле – признак долгой и проигранной борьбы с отрешенностью. От этого поединка осталась ироническая гримаса, притворяющаяся улыбкой, и постоянная, беспредметная готовность к нападению. Подобные люди всегда вызывают сочувствие. Принимают они его благосклонно, как будто так и надо, а после щиплются и колются – по невниманию, по рассеянности, просто потому, что заняты прежде всего собой.
После ужина мужчина попросил разрешения пересесть за их столик. Представился. Сказал, что его фамилия Киш, и это прозвучало фальшиво, словно инициалы, ФИО. По-английски он говорил с американским акцентом, но в голосе слышались и экзотические нотки, какая-то твердость, шершавость. Она в ответ буркнула:
– Майя.
– Поляки? – спросил фокусник.
– Да, – ответила она неохотно и стала думать, под каким бы предлогом уйти.
Он смотрел на нее блестящими глазами, с едва заметной улыбкой, которая открывала сеть морщин, разбегавшихся из уголков рта. Киш был старше, чем сначала показалось Майе.
– Я узнал язык. У меня были друзья поляки.
К ним подсели четыре веселые женщины; видимо, экскурсия, которую устроил им Майк в тот день, получилась удачной. Мертвая черепаха закопана, шоколадные пирожные съедены.