К лесу Великая Отравительница и ее проводник вышли довольно быстро.
– Далеко нам еще? – спросила первая.
– Нет, – ответил второй, – мы разбили лагерь на перекрестке Повешенных.
– Скверное название для лагеря!
– Так и есть, но Мать вот уже несколько дней, как в печали, потому-то и выбрала такое грустное место.
– И чем же вызвана ее печаль?
– Она имела двух прекрасных дочерей, Меру и Наиву, но в тот день, когда они танцевали на площади деревушки Клаванс, их похитили люди барона д'Уриажа. Он и его друзья два дня забавлялись с девчушками в Уриажском замке, а затем отдали солдатам… Теперь Мера и Наива мертвы.
– Да уж, представляю боль Матери. Но что сказал по поводу их смерти Пиншейра?
– Пиншейра не сказал ничего.
– Но он, вероятно, много размышлял об этом, и барону д'Уриажу еще предстоит узнать, о чем думал, на собственной шкуре, не так ли?
Перюмаль не ответил. Возможно, он счел разумным не высказывать свое мнение по столь серьезному поводу незнакомой ему женщине, пусть та и представила все необходимые гарантии доверия.
Между тем они были уже у перекрестка Повешенных, и цыган, возможно, был преисполнен забот более важных, чем поддерживать разговор интересный скорее для его спутницы, нежели для него самого.
Благодаря бессмертному офорту Калло[41] мы в курсе тайн цыганских лагерей шестнадцатого века. Таким образом, нам остается лишь взглянуть на одну из гравюр великого графика, чтобы понять, какое зрелище предстало взору Тофаны в ночь с 11 на 12 июля 1571 года.
Несмотря на поздний час, в который Великая Отравительница там оказалась, в лагере Пиншейры царило крайнее оживление.
Племя только что закончило ужинать и, прежде чем разойтись по хижинам, улучшало пищеварение довольно своеобразным манером, – собравшись у огромного костра, на котором жарилась чуть ранее убитая его представителями дичь.
Цыган было человек двести, как мужчин, так и женщин. Одни танцевали и пели под звуки скрипок и флейт, другие, растянувшись на животе траве, играли в кости. Некоторые курили, и среди этих курящих были и женщины (поспешим сказать, что почти все они были старухами); кое-кто занимался починкой ремней для связывания собак в упряжку. Юные девушки вязали.
И посреди всего этого народа, под ногами у танцующих или на спинах игроков, работников или курящих, бегало около сорока детишек обоих полов, абсолютно голых, галдящих и вопящих, притом что никому, казалось, не было никакого дела до их криков или ударов руками и ногами, которыми, играя, они награждали каждого, кто встречался им на пути.
Более того, словно она и не впервые оказалась в лагере цыган, даже Тофана осталась довольно безучастной к описанному выше зрелищу. Перюмаль, ее проводник, оставил ее сидеть под старым дубом, а сам отправился уведомить Воеводу о ее желании с ним переговорить.
Вскоре он вернулся.
– Воеводы нет, – сказал он, – но Мать готова принять его сестру перед солнцем.
– Хорошо, – ответила Тофана.
И по тропинке, огибавшей перекресток, она проследовала за Перюмалем к той из хижин, что была построена несколько тщательнее других и немного над ними возвышалась. То было общее жилище Матери и Воеводой.
Матерью у цыган зовется женщина, выбираемая почти всегда из наиболее пожилых представительниц племени, которая, на пару с Воеводой, заведует всем хозяйством. К Матери все цыгане относятся с тем же почтением, что и к Воеводе; в той же степени, что и ему, ей подчиняются.
Впрочем, чтобы разделенная таким образом власть никогда не приводила к разногласиям между ними, Мать и Воевода пользуются ею в определенном порядке: все, что касается дел вне лагеря, лежит на обязанностях Воеводы; внутри же лагеря всем заправляет Мать.
Малика – так звали Мать племени, барона которого пожелала видеть Великая Отравительница – ожидала визита незнакомки в хижине, освещенной двумя смоляными факелами. Сидя в величественной позе сидела на горе бархатных, с золотыми кистями, подушек, она курила восточный табак из длинной сирийской трубки.
В позе пожилой женщины явно присутствовала некая изысканность и даже жеманство; даже предполагая, что путешественница имеет право быть ею принятой, она тем не менее не посчитала нужным встретить ее с подобающими церемониями.
Но едва Тофана переступила порог ее хижины, величественность ее мигом исчезла; она бросила трубку, торопливо, словно простая крестьянка при виде жены хозяина, вскочила и тоном, преисполненным удивления и почтения, воскликнула:
– Усыпляющая Души!
Тофана улыбнулась.
– Да, – сказала она, – Усыпляющая Души. Так ты признала меня, Малика?
– Как можно не признать ту, чье имя гремит по всей Италии, чьи знания подобны неисчерпаемой сокровищнице, а великодушие не имеет границ!
– Прекрасно! Раз ты еще помнишь, как тогда в Генуе… Кажется, с тех пор прошло три года…
– Три года и три недели, госпожа.
– Как тогда вы с Пиншейрой бродили в глубочайшем отчаянии по улицам, потому что принц Астольф приказал вам оставить город в течение суток, и я пообещала тебе сделать все для того, чтобы он отменил этот приказ.
– И его действительно отменили. Более того, вы дали нам с Пиншейрой полный кошель золота… О, как это не помнить?! И Пиншейра ничего не забыл. Ни тот кошелек с золотом, что мы получили от вас тому три года в Генуе, ни тот, который вы дали нам два месяца назад, уже в этой стране, когда повстречали нас по дороге в Париж. Цыгане поступают дурно только с теми, которые презирают их, но добрым людям посвящают и душу и тело!
– Однако же, если вы, здесь, меня любите… хоть чуточку… другие, как вы знаете, и повсюду, меня ненавидят.
– Какое нам дело до того, что думают другие? Вас ненавидят за ваш великий ум, за ваши таланты, которые вас обогатили. Но не будь вы богаты, разве помогли бы нам дважды? Так что огромное спасибо той руке, которая дважды протянулась открытой нам на помощь, и тем хуже для тех, кого она погрузила в вечный сон.
– Прекрасно, – повторила Тофана, присаживаясь на одну из подушек рядом с Матерью. – Вы мне признательны… и теперь вы нужны мне. Я очень рада, что явилась сюда. Придется вам оказать мне небольшую услугу. Когда вернется Пиншейра?
Мать покачала головой.
– Этого я знать не могу, – сказала она. – Он теперь бродит возле Уриажского замка.
– Чтобы попытаться отомстить за смерть двух девушек из вашего племени. Знаю, мой проводник рассказал мне о том, что сделал с ними барон д'Уриаж. Значит, Пиншейру не стоит здесь ждать еще дня два-три?
– Боюсь, что так. Но то, чего вы хотели от Пиншейры…
– Можешь сделать и ты?
– Разумеется.
– Что ж, тогда слушай, Малика, слушай внимательно, потому что дорога каждая минута. Вот только, – Тофана повернула голову в сторону двери, через которую, пусть та и была закрыта, снаружи доносились крики и песни, – скоро ли наступит час отдыха для твоего племени? От этого шума, Малика, у меня голова уже что-то разболелась. Не могла бы ты призвать своих детей к тишине? В ней и нам будет лучше слышно друг друга.
– Нет ничего проще! – ответила старая цыганка.
Малика трижды пронзительно свистнула в серебряный свисток, висевший на шелковой нити на ее шее, и на зов ее прибежал молодой цыган.
– Пусть все ложатся спать! – приказала Мать.
Цыган поклонился. Через несколько секунд, по данному им сигналу – удару металлическим брусом в чугунный котелок, – танцы, песни и игры в цыганском лагере, как волшебству, прекратились.
Мужчины и женщины оставили кто разговор, а кто трубку, и разошлись по хижинам. Даже дети, подчинившись священному сигналу, поспешили присоединиться к своим родителям.
Огонь погас. Человеческий муравейник затих. С этого момента на перекрестке Повешенных воцарились полнейшие тишина и покой. Тофана могла приступать к разговору с Матерью.
Беседа их длилась до самого рассвета.
И, судя по всему, закончилась она к удовлетворению обеих сторон, так как когда они расстались – одна для того, чтобы продолжить путь к заветной цели, в сопровождении юной цыганки, знавшей эти места, как свои пять пальцев, другая, чтобы пойти спать, – на губах Тофаны играла зловещая улыбка, тогда как Мать, получившая от Великой Отравительницы очередные сто золотых экю, повторяла радостным тоном:
– Прекрасно! Прекрасно! Если Пиншейра не отомстит за смерть Меры и Наивы, я это сделаю сама. Они страдали, они плакали, и теперь они мертвы! Пусть же и та, другая, поплачет, как они, пусть выстрадает столько же, пусть умрет той же смертью!
Глава XVIII. Грот Фей. – Тридцать один мужчина для одной женщины. – Пиншейра подтверждает соглашение
Мы уже говорили, сколь трогательной заботой окружила Тофану, явившуюся в Лесной домик вечером 12-го числа – после той ужасной метаморфозы, которая случилась с ней Монтеньяре, – Бланш де Ла Мюр. Любую другую такая забота сразу бы смягчила и обезоружила, но только не Великую Отравительницу, которая, напротив, находила в ней лишь новые поводы для ненависти и гнева.
Такая красивая! Такая добрая!.. А вскоре еще станет и такой счастливой!.. Нет!.. тысячу раз нет, для Бланш не будет никакой пощады! И мысль об этом больше ни на секунду не приходила Тофане в голову.
Утром молодая графиня первой вошла в спальню госпожи Терезы, дабы, при помощи дорогой Луизон, перебинтовать раны богомолки.
Эти раны, впрочем, оказались уже в гораздо менее удручающем состоянии, нежели накануне, благодаря компрессам особого топического лекарства, которые Тофана прикладывала к ним ночью.
Тофане вскоре должны были понадобиться ноги для быстрой ходьбы, поэтому, проникнув в Лесной домик, она решила покончить с этой комедией.
Не догадавшись о причине столь быстрого исцеления, Бланш и Луизон очень ему обрадовались.