– О! – воскликнула первая. – Да вам уже лучше, голубушка, гораздо лучше!
– Это настоящее чудо! – воскликнула вторая.
– Нет, – лицемерно ответила Тофана, – это совершенно естественно. Вы обо мне помолились, милые мои, и небеса надо мной сжалились.
И, немного помолчав, она добавила:
– Мне остается лишь поблагодарить вас – вас и ваших любезных родителей – и, раз уж я теперь в состоянии, снова отправиться в путь.
– Уйти? – живо промолвила Бланш. – Вы намерены уже сегодня уйти, госпожа Тереза? Нет-нет!.. Я вам не позволю!.. Мы все вам не позволим. Оставайтесь весь день в постели… отдохните… а завтра… послезавтра… если будут дальнейшие улучшения… мы посмотрим, как быть… правда, Луизон?
– Да, мадмуа… да, сестра.
– А для начала, теперь, когда ваши ноги уже перевязаны, мы, все вместе, позавтракаем… Вы голодны?
– О!..
– Да-да, конечно же, голодны; жара у вас нет, так что хуже вам не станет, если вы немного поедите… Ступай, Луизон… Яйцо и куриное крылышко. Вот увидите, госпожа Тереза, небольшой завтрак придаст вам новых сил и энергии.
Бланш говорила это, улыбаясь больной, задергивая занавеску над ее постелью, чтобы ее не беспокоил солнечный свет, поправляя подушку, чтобы голова ее не лежала слишком низко, – дочь не сделала бы большего для матери.
Женевьева и Антуанетта зашли, в свою очередь, поздороваться с госпожой Терезой, затем Жером Брион и Альбер.
Согласно пожеланию Бланш рядом с кроватью больной был накрыт стол на три персоны. Блюда подавала сама молодая графиня. После еды, по знаку Бланш, Луизон, сделав вид, что ей нужно помочь матери, удалилась.
– Господи! – в десятый уже раз повторяла госпожа Тереза, глядя на девушку мокрыми от слез глазами. – Господи, как я могу отблагодарить вас за столь великодушное гостеприимство?
– Очень просто, – ответила Бланш. – Обняв нас всех в тот день, когда решите уйти.
– Но позвольте мне хотя рассказать вам…
– О чем? О той ошибке, которую вы, быть может, совершили, и в искупление которой наложили на себя строгую епитимью. Нет, сохраните тайну ваших печалей при себе, госпожа Тереза. Я вот что подумала: вчера я сказала вам, что в обмен на ваши признания могу дать вам несколько хороших советов… Но я еще слишком молода, чтобы советовать что бы то ни было… еще мало чего в жизни повидала. Так что давайте обойдемся без признаний, на которые, быть может, я не смога бы ответить… как следовало бы. Отдыхайте, выздоравливайте; все остальное касается лишь Бога и вас самой.
Луизон принесла молодой графине свою прялку; та пряла, сидя в изножье кровати и разговаривая таким вот образом с больной. И больная, «дорогая больная», взирала на нее признательным с виду, но в глубине души ненавидящим взглядом.
– Ваши родители, похоже, очень вас любят, мадемуазель Бланш? – сказала она.
– О! Не больше, чем моих сестер и брата.
– Да нет же – больше. И в этом нет ничего удивительного: вы так добры и красивы! Сколько вам лет?
– Восемнадцать.
– Восемнадцать. Пора уж и замуж… Вы об этом еще не думали? Какой это будет радостный день для всей вашей семьи, да и для того, кто поведет вас к алтарю, думаю, тоже!.. Так и вижу вас в белом платье… и с букетом невесты в руках… Вижу, как священник соединяет вашу руку с руку с рукой жениха… Кругом плачут родные и подружки…
– Довольно, довольно! – прервала ее Бланш приглушенным голосом, поворачивая к больной мокрое от слез лицо.
– О, простите, я вас расстроила, дитя мое! Но в этом нет моей вины: обычно девушки улыбаются, а не плачут, когда с ними говорят о браке.
– Вы правы, госпожа, но… ваши слова напомнили мне…
– Напомнили вам?..
– Историю одной девушки… сочетавшейся браком с мужчиной, которого она любила… и который любил ее… В присутствии семьи… друзей… так радовавшихся этому союзу… Но…
– Но?..
– Но эта девушка была потом очень несчастна… после свадьбы…
– Неужели? Но с чего бы ей быть несчастной?
Тофана находила удовольствие в своем вероломном деле; в качестве прелиминарий тех страданий, которые она уготовила молодой графине, она развлекалась, напоминая ей о страданиях прошлого…
Но Бланш, вставая, промолвила:
– Избавьте меня от этого разговора, госпожа.
И она вышла.
«Вот такая она, наша святая! – подумала Великая Отравительница, ухмыльнувшись сквозь зубы. – Всецело преданная долгу гостеприимства… И как только я оживляю в ее душе грустный воспоминания, она уходит… Оставляет меня!.. О милосердие, о добродетель, вы всего лишь слова!.. Все мы добрые и великодушные только до тех пор, пока не начинаем от этого страдать!»
Но будем, по возможности, кратки.
Этот день 13-го числа, часы которого тянулись для Тофаны ужасно медленно, все-таки закончился. Наступила ночь. После ужина, на который Великая Отравительница, вследствие все и более и более удовлетворительного состояния ее ног, спускалась в большую гостиную, как обычно, ровно в десять каждый из обитателей Лесного домика удалился в свою комнату. Каждый, за исключением Альбера, который, как и накануне, отправился спать в ригу, на свое соломенное ложе.
И, опять же, как обычно, перед тем как лечь в постель, Бланш какое-то время болтала со своей любимицей, Луизон. В половине одиннадцатого Луизон ретировалась. Молодая графиня легла. Помолилась, затушила свечу, сложила руки на целомудренной груди и закрыла глаза.
Она уже начинала засыпать, убаюкиваемая, как и накануне, самыми приятными надеждами, когда вдруг ощутила нечто странное… Это была не боль, но ослабление всего ее физического естества. Ей показалось, что душа ее, отделившись от тела, витает среди туч…
Туч с опьяняющим ароматом. Она хотела распрямиться в кровати. Невозможно! Ее члены остались неподвижными. Она хотела оглядеться, но отяжелевшие веки отказывались открываться. Она хотела позвать… Но голос не смог выйти из горла. Губы, словно окаменелые, не двигались.
Тем не менее, если она и не могла видеть, двигаться и говорить, слуха она все же не лишилась. Она слышала, как рядом с ней говорят… говорят на незнакомом ей наречии… Два мужских голоса… Один женский. Ах!.. Женский голос принадлежал госпоже Терезе, богомолке!
Вдруг эффект полета усилился. Она находилась уже не в кровати, а в пространстве… Свежий ночной воздух трепал ее густую шевелюру, ласкал непокрытые округлые плечи и голые ступни.
«Это все сон! – подумала она. – Мне все это снится!» И, не в силах ни осознать происходящее, ни как-то противостоять ему, она потеряла сознание.
Это, однако, был не сон: приведенная в оцепенение испарениями некого токсического аромата, Бланш действительно была похищена прямо из кровати. Похищена цыганами, которым Великая Отравительница облегчила доступ в комнату девушки, оставив открытым окно. Тем же путем, после жертвы, цыгане вытащили из дома и Тофану.
Их было шестеро, во главе с Перюмалем, сформировавших живую лестницу, которая начиналась у земли, а заканчивалась у окна Бланш. Все шестеро, перенеся свою двойную ношу на своеобразные носилки из листьев, которые они закинули себе на плечи, быстрым и легким шагом отправились в путь. Они походили на кучку джиннов, уносящих добычу.
Операция по похищению стартовала ровно в одиннадцать. К полуночи цыгане уже вернулись в свой лагерь, переместившийся утром в Грот Фей, расположенный в паре льё от деревушки Ла Мюр. То была огромная пещера в стиле Нотр-Дам-де-ла-Бальм, что и сегодня существует на берегах Роны, неподалеку от Тур-дю-Пен.
На следующий день во время поисков Филипп де Гастин заходил в эту пещеру вместе с друзьями и солдатами, но хотя он и бывал в ней часто в детстве, всех ее лабиринтов он все же не знал.
Супруг Бланш и его спутники прошли совсем рядом с тем местом, где держали несчастную девушку. Они кричали, звали, но никто им не ответил.
Грот Фей в действительности состоял из десятка гротов, или залов, соединенных между собой коридорами.
В одном из самых отдаленных из них, и самых просторных, цыгане сейчас и устроились. Этот зал, длиной примерно в пятьсот футов и соразмерной высоты, получал свет, или скорее воздух – так как столь глубоко лучи света почти не проникают, – через естественное отверстие между двумя крутыми скалами, которые в этих краях называли Зубами Гаргантюа.
Так как лагерь в этом месте мог быть только временным, цыгане установили только один шатер – Воеводы и Матери.
В этот-то шатер Бланш и доставили. Именно в нем, около трех часов утра, она вышла из летаргического сна, в который ее погрузило мерзкое искусство Тофаны. Она лежала на ложе из шкур диких животных.
Дабы защитить ее от холода, на ее красивое тело, укрытое лишь ночной пижамой, набросили широкое шерстяное одеяло.
Первой фигурой, которую она, проснувшись, заметила при красноватом свете факела, была фигура Малики, сидевшей на табурете прямо перед ней. И машинально она снова закрыла глаза при виде этой уродливой старухи, которую приняла за одного из тех зловещих призраков, что снятся в самых жутких кошмарах.
Но знакомый голос произнес такие слова:
– Полноте, дорогое дитя, хватит уже спать в столь праздничный день… Просыпайтесь, просыпайтесь, спящая красавица, нужно еще приготовиться к тому блаженству, которое вас ожидает!
Это был голос госпожи Терезы, сидевшей, как и Малика, перед девушкой.
На сей раз последняя распрямилась на своем ложе и, протянув руки к богомолке, воскликнула:
– Вы!.. О!.. Сейчас вы мне скажете…
– Все! – прервала ее Великая Отравительница, рассмеявшись. – О! Не бойтесь, я ничего не стану от вас скрывать.
Бланш прошлась взглядом, скорее удивленным, нежели испуганным, вокруг себя.
– Но где я? – спросила она.
– В Гроте Фей! Самое подходящее место для вас, дорогая, вас, которую в Ла Мюре называют Феей, не так ли? Что ж, если вы действительно знакомы с этими эфирными существами, поспешите позвать их на вашу свадьбу… Да такую, каких еще не видели эти края!.. Ха-ха!..