Бланш слушала Тофану, ее не понимая. Что, впрочем, и не удивительно. И, слушая презренную насмешницу, она продолжала разглядывать поочередно, в удивлении, к которому уже начал примешиваться страх, и Мать, неподвижно, словно статуя – статуя Преступлению, низменному, гнусному Преступлению, – сидящую рядом, и окружающие предметы, и саму себя; себя, в этой странной, невозможной обстановке, себя, полуголую, лежащую, между этими двумя женщинами, в этом шатре, на этом грязном ложе.
Тофана наслаждалась этим изумлением и этим ужасом, ее искрившиеся глаза следили за растерянными глазами девушки.
Но ей не терпелось напугать Бланш еще больше!
– Графиня Бланш де Гастин, – произнесла она резким тоном, – вы спрашивали, почему вы здесь, так выслушайте меня!
Бланш вздрогнула, услышав собственное имя… Что-то щелкнуло в ее мозгу. Она вдруг поняла, что угодила в ужасную ловушку, что над ее головой нависла страшная опасность.
Тем не менее, вместо того чтобы задрожать под этим внезапным открытием, она, напротив, ощутила прилив твердости и решимости.
Так как даже теперь, когда она уже видела открывающуюся перед ней пропасть, некий внутренний голос шептал:
«Ты чиста и добра, ты любима Богом! Бог тебя не оставит!»
– Я слушаю вас, мадам, – ответила она, переводя взгляд на Тофану.
– Прежде всего, – проговорила последняя, – я не та, за кого вы меня принимаете. Я отнюдь не несчастная богомолка, идущая в Вечный город в поисках искупления. Меня зовут Елена Тофана. Елена Тофана, Великая Отравительница. Я – та итальянка, которую ваш отец, барон де Ла Мюр, так ненавидел и проклинал за то, что тринадцать лет тому назад она убила одного из лучших его друзей, шевалье Конрада де Верля. Графиня Бланш де Ла Мюр, вы помните ту иностранку, ту путешественницу, которая присутствовала 17 мая в замке Ла Мюр, на вашем свадебном ужине?.. Графиня Гвидичелли?.. Так вот: графиня Гвидичелли – это я… Я, Елена Тофана, которая направлялась в то время в Париж, куда ее вызвала Екатерина Медичи. Однако, если два месяца тому назад я была молода и красива, почему сейчас я стара и уродлива? Столь стара и уродлива, что вы меня даже не признали!.. Почему, проникнув под вымышленным именем и внешностью несчастной богомолки в тот дом, где вы прятались, я вас оттуда похитила? Только потому, что я хочу отомстить. Отомстить кому, вы спросите? И я отвечу: графу Филиппу де Гастину, вашему супругу. Отомстить как? Умертвив вас, вас, которую Филипп де Гастин обожает, вас, которую в данный момент он, должно быть, ищет повсюду со слезами на глазах, уже узнав от своего оруженосца Тартаро, что вы живы! Умертвив вас… о! Но умертвив с самыми изощренными пытками и страданиями, которые только может представить себе такая девственная, целомудренная женщина, как вы! Мне вас жаль, так как, лично к вам, я не имею никакой ненависти; но та пытка, которую я вам уготовила, моя прекрасная графиня, поистине ужасна! И в этом виноват ваш муж – не следовало ему становиться другом маркиза Альбрицци, моего врага. Маркиз Альбрицци убил моих детей, моих сыновей – все, что я любила в этом мире! Я не могу поразить маркиза Альбрицци, поэтому я намерена поразить Филиппа де Гастина, и я ударю по самому больному его месту – в ваше сердце, в вашу честь, в вашу жизнь!..
Великая Отравительница остановилась: она ожидала от Бланш криков, упреков, слез. Ничего этого не последовало. Бланш была бледна, но спокойна. Бесстрастным тоном она произнесла:
– Должно быть, маркиз Альбрицци причинил вам немало зла, госпожа, раз уж вы, будучи не в силах отомстить ему самому, мстите, через мою персону, его другу графу Филиппу де Гастину. Но вы говорите, что намерены ударить в мое сердце, в мою честь и в мою жизнь. В мою жизнь – возможно! Я – в ваших руках, и вы можете меня убить. Но только не в мое сердце и не в мою честь! Мое сердце принадлежит моему супругу, моя честь – мне самой. Мы не можете ничего против них!
Тофана кровожадно расхохоталась.
– Ха-ха! Вы полагаете, моя прекрасная графиня, что я ничего не могу против вашей чести!.. Вскоре я докажу вам, что вы ошибаетесь. А пока что признайте, что это довольно печально – оказаться поглощенной бурей, когда до порта оставались уже считанные десятки метров.
Бланш медленно покачала головой.
– Я никогда не сомневалась в доброте и справедливости Божьей – не стану сомневаться и сегодня!
– До чего ж вы самоуверенная, моя красавица! Неужели вы действительно думаете, что Бог, ваш Бог, Бог справедливый и милосердный, о котором вы постоянно говорите, но которого никогда не видите, вытащит вас из моих когтей?.. Ха-ха!.. Ты слышала, Малика, эту убежденную христианку? Что думаешь о ее вере?
– Я думаю, – промолвила цыганская Мать, – что самое время показать: ее Бог далеко… тогда как мои сыновья – близко.
Тофана встала, когда старуха, сказав это, поднесла к губам свисток. Склонившись над ее ухом, Великая Отравительница живо прошептала:
– Что ты собираешься делать?.. Не сейчас!.. Еще рано!..
Ответ Малики прозвучал столь же тихо:
– Вот как!.. Я думала, ты хочешь… сейчас же…
– Нет-нет, не раньше, чем вернется Пиншейра… Он здесь главный… он хозяин…
– Да, будет справедливо, если он первым надкусит этот любовный плод… Ха-ха!..
И, глядя на Бланш де Ла Мюр, две презренные женщины обменялись циничными улыбками.
Молодая графиня, распростершись на своем ложе со сведенными вместе руками, молилась.
По свистку Матери в шатер, почти тотчас же, вошел находившийся, судя по всему, где-то рядом Перюмаль.
– Сын мой, – промолвила Малика, указывая пальцем на Бланш, – как тебе эта девушка?
Цыган поклонился.
– Красивая! Очень красивая!
– Стало быть, ты готов ее любить?
Желтое лицо цыгана оживилось выражением сатира.
– Спрашивают ли у пылких губ, хотят ли они испить воды из чистого источника? – отвечал он.
– Довольно!.. Позови Зигарди!
Второй цыган имел вид крайне отталкивающий: горбатый, хромой, кривой. Однако Малика задала ему те же вопросы: «Как тебе эта девушка?» и «Готов ли ты ее любить?» Зигарди ответил если и не в тех же выражениях, что и Перюмаль, то с не меньшим рвением и возбуждением.
Его сменил третий цыган… Того – четвертый… Четвертого – пятый… И так далее до тридцати.
Поочередно все тридцать цыган, входивших в шатер Матери, бросали на молодую графиня похотливо-восхищенные взгляды, и на вопрос: «Готов ли ты ее любить?» давали один и тот же – утвердительный – ответ.
Тофана буквально светилась счастьем, глядя на это дефиле, в котором бурлеск примешивался к гнусности. При каждом новом появлении этих мужчин, призванных стать орудием в самом отвратительном из преступлений, она и Малика хохотали до слез.
Особенно если мужчина был уродлив до безобразия.
Бланш же, с виду – абсолютно безучастная, продолжала молиться.
Это спокойствие, эта невозмутимость в конечном счете превратили радость Великой Отравительницы в глухой гнев.
Первая часть ее ужасного плана с треском провалилась: нагнать на девушку страху ей не удалось. Это вызывало у Тофаны раздражение.
Как только последний из тридцати цыган покинул шатер, не вызвав у супруги графа де Гастина ни малейшей ответной реакции, Тофана наклонилась к Бланш и прошипела, попытавшись разъединить сложенные в молитве руки:
– Я что, плохо выразилась, графиня?.. Вы что, не понимаете, какая участь вам уготовлена? Эти люди… все эти люди… вы будете брошены им, как добыча… Жертва любви и удовольствия!.. Вы будете принадлежать им всем! Каждый из по очереди будет обладать вашими прелестями!
Живой румянец залил лицо Бланш, но голосом нежным и ангельским она отвечала:
– О! госпожа, как, должно быть, сильно вы страдали, раз стали столь жестокой, что хотите осквернить невинную душу, прежде чем осквернить невинное тело.
Тофана неверно поняла смысл этих слов.
– А! так вы все-таки боитесь! – вскричала она. – Признаетесь, что вам страшно!
– Вы ошибаетесь, мадам, мне не страшно. Не страшно потому, что я уверена: Господь не позволит вашей несправедливой и отвратительной мести осуществиться. За себя мне не страшно, мне стыдно – за вас.
– Ха-ха! Скажите еще, что надеетесь избежать моей пытки… через смерть, быть может… как вы это сделали в замке Ла Мюр, где смогли избежать солдат барона дез Адре, лишь заколов себя кинжалом… Но сейчас-то кинжала у вас нет, моя дорогая… И дабы вы даже не пытались себя умертвить – вдруг вам придет в голову попробовать себя задушить? – мы свяжем вам руку… Так вам будет затруднительно молиться… Тем хуже!..
При помощи Матери Тофана перетянула веревкой запястья Бланш, которая, впрочем, не оказала ни малейшего сопротивления этому новому акту жестокости.
Разве что, пока ее связывали, две слезинки скатились по ее щекам.
– Она плачет!.. Ха!.. Она плачет!.. – радостно прохрипела старуха-цыганка.
– Боженька! Боженька! – шептала молодая графиня. – Прости их, так как они не знают, что делают! Боженька, сжалься над ними! Сжалься надо мною!
К тому моменту, когда граф Филипп де Гастин, его друзья и солдаты проводили в Гроте Фей свои тщетные поиски, Пиншейра в пещере все еще так и не появлялся.
Было, однако, уже около полудня. Тофана начинала волноваться. В три часа ее нетерпение нашло выход в горьких упреках, адресованных Малике.
Уж не специально ли та куда-нибудь отослала Пиншейры, да так, чтобы его не могли найти? Быть может, пытаясь отомстить барону д’Уриажу, Пиншейра совершил какой-нибудь опрометчивый поступок и угодил в плен… или вовсе погиб?
На все замечания Тофаны Мать неизменно отвечала такими словами:
– Камар – тот, кого я послала за Пиншейрой – самый ловкий и смышленый из всех моих сыновей… Он уже нашел Пиншейру… И нашел его живым и свободным; так как если бы Пиншейра угодил в плен или погиб, Камар уже вернулся бы с этой вестью. Так что подождем возвращения Пиншейры…
– Но что, если он вернется только завтра? Я не хочу ждать до завтра! Уже сегодня вечером я хочу увидеть графа Филиппа де Гастина и маркиза Луиджи Альбрицци, чтобы сказать им: «Графиня Бланш мертва, и вот как я ее убила!..» Я хочу насладиться даже не столько муками этой девушки, сколько печалью и отчаянием ее мужа и его друга!