Но вскоре первое побуждение радости – радости, вызванной тем, что их поход увенчался успехом – прошло, и, захлопнув крышку сундучка, паж и солдат обменялись красноречивыми взглядами.
Натурам добрым и искренним свойственны схожие чувства.
– О чем думаешь, Тартаро? – спросил паж.
– О чем я думаю? – переспросил солдат. – Да вероятно, о том же, о чем думаете и вы сами. Когда знаешь, что эти деньги принадлежали предателю, что они стоили жизни десяткам достойнейших людей, скорее испытываешь желание бросить их в воду, нежели распихать по карманам, потому что тебе кажется, что они приносят несчастье.
Альбер кивнул в знак согласия.
– Ты прав, Тартаро, эта наша находка – не из лучших. Только сейчас я понял, почему мне так не хотелось приходить сюда. В глубине души я всегда знал, что, найдя эти деньги, мы отнюдь не обрадуемся. И все же возьми этот сундук, друг мой. Завтра утром передадим его мадемуазель Бланш – пусть она решает, как нам быть с этим золотом.
Рано утром, едва Бланш проснулась и привела себя в порядок, паж и солдат явились в ее комнату и, поставив перед ней ларец, в двух словах рассказали всю эту мерзкую историю.
Девушка выслушала их с серьезным видом и, когда они закончили, провела рукой по золотым монетам и со вздохом промолвила:
– Так вот почему человек, которому мы никогда не сделали ничего плохого, нас предал.
Немного помолчав, она повернулась к Альберу и Тартаро.
– Что ж, это золото – ваше, мои друзья, так как именно вы его нашли. Я не признаю за собой никаких на него прав. Зачем вы принесли мне его?
– Вам оно не нужно, мадемуазель? – спросил Альбер.
– Нет.
– И вы отдаете его нам? – сказал Тартаро.
– Нет, не отдаю, потому что оно и так уже принадлежит вам, но оставляю.
– И вы ничего не будете иметь против того, чтобы мы поступили с ним так, как нам заблагорассудится?
– Конечно нет. Но вы что намерены с ним сделать?
– Господин Альбер полагает, – ответил солдат, – и я разделяю его мнение, что украденные деньги никогда не идут впрок, поэтому с вашего согласия, мадемуазель, вы собираемся бросить этот клад в реку, как бешеного пса… Пойдемте, господин Альбер.
– Подождите! – воскликнула девушка.
И, сердечно улыбнувшись солдату и пажу, продолжала:
– Вы славные люди. Я и сама должна была понять, что вам, как и мне самой, это золото внушает лишь ужас и отвращение. Нет, не выбрасывайте это золото. Мы пустим его на благие цели; я сама этим займусь. Пока мой достопочтенный супруг будет мстить за пролитую кровь, я – пусть это страшное преступление и лишило меня всего, что я имела – хочу, чтобы каждый мой шаг оставил на этой земле след, который принес бы радость простым людям.
Альбер и Тартаро захлопали в ладоши.
– А что, это мысль! – воскликнул Альбер. – Как добрая волшебница, нет, скорее, как добрый ангел, мадемуазель, вы станете ходить по вечерам по окрестным деревням и раздавать это золото беднякам. Господь благословит вас!
– Да и вам, Тартаро, – заметила Бланш, – для вашей поездки понадобятся деньги.
– Вот и я твержу ему о том же, – сказал паж. – Прежде всего ему нужна лошадь…
– Не вижу ничего плохого, – продолжала молодая графиня, – в том, чтобы вы потратили сотню экю на…
– Ни сотни! Ни пятидесяти! Ни десяти! Ни единого! – перебил ее Тартаро. – Брр!.. Говорю же вам: это золото жжет мне ладони!
Тартаро хлопнул себя по лбу: на него снизошло озарение.
– Впрочем, есть у меня одна мыслишка, – сказал он, – и если госпожа графиня позволит…
– Разумеется, – ответила Бланш. – Даже не зная, что это за мысль, я ни секунды не сомневаюсь, что она – из числа самых достойных.
– Спасибо! Но который час? Семь. Я должен идти. Часа в два-три пополудни вернусь с лошадью. И с деньгами. До скорого.
Мысль, пришедшая в голову Тартаро, заключалась в том, чтобы эти деньги одолжить. Но у кого? У отца Фаго, черт возьми! Разве не получил отец Фаго от спасителя и друга Филиппа де Гастина полный золота кошелек и теперь, по его собственным заверениям, не знал, что с ним делать? Отец Фаго, рассуждал гасконец, определенно не откажет верному слуге графа в небольшой сумме, которая позволит ему воссоединиться с его господином. Эти уж деньги точно не принесут несчастья!
Жан Крепи, явившийся в полдень в Лесной домик, рассказал обитателям последнего об увенчавшемся полным успехом демарше Тартаро.
Как мы помним, отец Фаго провел ночь в доме Жана Крепи. Там-то старика и обнаружил гасконец.
Они тотчас же отправились в Сен-Лоран, где отец Фаго, помимо прочего, должен был отвести Тартаро к одному крестьянину, продававшему лошадь.
Жером Брион даже немного обиделся, когда узнал, что по поводу денег обратились не к нему, а к кому-то другому. Конечно, он отнюдь не богат, что правда, то правда, заявил он, но для слуги мадемуазель Бланш у него всегда бы нашлось несколько экю.
– Я в этом и не сомневаюсь, мой друг, – с улыбкой ответила крестьянину молодая графиня, – но если вы отдадите ваши экю моему слуге, у вас ничего не останется для меня самой, а кто знает, сколько времени мне придется провести на вашем иждивении?
– На моем иждивении!
– Госпожа графиня совершенно права, – сказал Жан Крепи, – деньги вам всем сейчас пригодятся, Жером. Думаю, обратившись к отцу Фаго, господин Тартаро поступил весьма мудро.
В три часа возвратился довольный Тартаро, который вел под уздцы крепкую пегую лошадку, возможно, и не шедшую ни в какое сравнение с английскими или нормандскими скакунами, с ее-то обвислым крупом и короткой шеей, но довольно живую и полную огня и задора, да к тому же стоившую гасконцу всего тридцать пистолей.
– Бьюсь об заклад: с этим жеребцом и двадцатью оставшимися у меня пистолями, – сказал солдат, – я доскачу до Парижа всего за неделю.
– Пусть будет две, – промолвил Жан Крепи. – Так вы хоть лошадь не загоните, а нас этот срок вполне устроит.
Обед уже стоял на столе, и после того, как гасконец плотно покушал, Бланш дала ему последние указания.
Что бы ни случилось – и Тартаро ей в том поклялся, – он никому, ни единой живой душе не должен проболтаться о том, что она жива.
Как только он разыщет в Париже графа Филиппа де Гастина, он должен сообщить об этом ей, в письме, адресованном Жерому Бриону.
Таким же образом, ежемесячно, он должен докладывать о том, что граф занят своим возмездием.
«Занят своим возмездием» – этих слов будет достаточно; подробности Бланш узнает позднее из уст мужа.
– Будьте осторожны и бдительны, – сказала Бланш в завершение своих наставлений. – Полагаю, не стоит и говорить о том, чтобы вы были храбры и преданны, – я уверена в том, что вам эти качества присущи.
– Не беспокойтесь, госпожа: все будет сделано в лучшем виде, – промолвил Тартаро. – Бррр!.. Если я лично не доставлю вам с полдюжины пар ушей тех мерзавцев, что сожгли Ла Мюр, это будет означать лишь то, что один из них, более ловкий, чем я, перерезал мне горло!
Наконец гасконец припал губами к изящной ручке, грациозно протянутой ему молодой графиней, расцеловал в обе щеки своего друга Альбера, его отца, Жана Крепи и Женевьеву с дочерьми, Антуанеттой и Луизон.
«Возвращайтесь!» – прошептала ему на ушко последняя.
Возвращайтесь! Естественно, Тартаро хотел вернуться!
Возможно ли прожить полтора месяца в одном доме с двумя миловидными девчушками так, чтобы хотя бы ни в одну из них не влюбиться? Тартаро любил Луизон. И раз уж та так заклинала его вернуться, вероятно, и она любила Тартаро! Почему нет?
Гасконец запрыгнул в седло.
– До свидания! – сказал он, отчаянно заморгав, дабы отогнать уже готовые пролиться слезы.
– До свидания! – отвечали в унисон семь голосов.
Тартаро пустил лошадь рысью и уже через несколько минут был на Гренобльской дороге.
Часть вторая. Преступления Тофаны
Глава I. О необычных встречах, которые состоялись у Тартаро в начале его путешествия, и о выгоде как для него самого, так и для графа де Гастина
Первым населенным пунктом на пути следования Тартаро был Монтеньяр, небольшой поселок, отстоявший от Ла Мюра на четыре льё.
Смеркалось; чтобы поберечь лошадь, солдат решил путешествовать лишь в светлое время суток, поэтому он заночевал в Монтеньяре, а с рассветом вновь отправился в дорогу.
К шести утра он был уже в Визиле, от которого до Гренобля оставалось два льё. На въезде в город стоял приличный с виду трактир, на вывеске которого значилось: «Образ святого Иакова». Тартаро вдруг почувствовал, что проголодался.
– А что, если мы позавтракаем в «Образе святого Иакова», а, Фрике?
Фрике – то было дружеское прозвище, которым он нарек свою лошадку[13]. Так вот, Фрике весело заржал. Вероятно, он тоже хотел кушать. Он отвечал: да.
– Что ж, раз тебе это место подходит, так мы и сделаем, – сказал Тартаро.
И, придя к согласию, животное и человек въехали во двор трактира.
Несколькими минутами позже у «Образа святого Иакова» остановился и другой всадник. Этот, напротив, ехал из Гренобля и был высок, темноволос и смугл лицом.
В сущности, почему бы нам и не сказать сразу, что это был за всадник и что он забыл в этих краях?
Вы, конечно, помните, что Тофана, доверяя скорее своим инстинктам, нежели глазам, увидев шевалье Базаччо – для нее – Филиппа де Гастина, несмотря на некоторое различие в деталях и проявленную им в отношении нее полную безучастность – решила во что бы то ни стало выяснить, обманули ее эти инстинкты или же нет?
С этой целью, в тот же день, спустя буквально пять минут после ее встречи с этим так называемым неаполитанским вельможей, Великая Отравительница сказала Орио:
– Сейчас же отправишься в Ла Мюр. Догадываешься зачем? Я желаю знать наверняка, погиб Филипп де Гастин в замке вместе с другими или же имеются хоть малейшие сомнения в том, что дез Адре его убил. Чтобы выяснить это, ты не только расспросишь жителей деревни и ее окрестностей, но и доедешь, если понадобится, до Ла Фретта, где переговоришь с бароном и солдатами. Палач и его помощники не могут ошибаться относительно судьбы своих жертв – они все видели собственными глазами! Мне нужна полная уверенность. Добудь мне ее. Езжай и возвращайся поскорее. Я буду тебя ждать.