даже живыми существами.
К чести Сент-Эгрева и Ла Коша скажем, что если они и попятились на несколько шагов назад при неожиданном виде этой угрожающей группы, то скорее от удивления, нежели от страха.
Они были храбры, как мы знаем, – и один, и другой. Они не произнесли ни единого слова, не издали ни единого возгласа – лишь обменялись взглядом. Но взглядом красноречивым, который говорил: «Нас одурачили… попробуем же выбраться из этой передряги!» Выбраться! Первой мыслью, которая, естественно, пришла им на ум, было поискать другой выход. Что они и сделали. Они открыли вторую дверь… И вновь попятились.
Третью…
Четвертую…
И в том, и в другом случае им вновь пришлось отступать, и по одному и тому же поводу: у каждой из дверей стояло четверо аркебузиров.
Оставалась лишь одна надежда – весьма, впрочем, слабая: с этой стороны им тоже могли отрезать выход – бежать через окно. К нему они и рванули, быстро приподняв занавески: окно оказалось зарешеченным.
Осознание неизбежной гибели приводит в уныние трусов и придает мужества смельчакам.
– Да уж, знатная западня у них вышла! – промолвил Сент-Эгрев, убирая в ножны шпагу, которую он, как и Ла Кош, машинально вытащил. – Похоже, мы попались.
– Похоже, – согласился капитан. – Ах! Носом же чуял подвох во всем этом праздничном убранстве! Что ж, придется расплачиваться за собственную глупость. Но перед кем?
– Через пару минут вы это узнаете, господа, – произнес голос – на сей раз естественный, – который заставил двух авантюристов вздрогнуть.
В ту же секунду, сопровождаемый Скарпаньино и двумя людьми с веревками, в комнату вошел Тартаро.
– Фрике! – одновременно воскликнули Сент-Эгрев и Ла Кош, и в голосах их прозвучала ярость.
– Глядите-ка! Теперь вы меня признали, господа! – рассмеялся гасконец и тягучим голосом продолжал: – Госпоза оставаться в спальня, где здать сеньоры. Ничто не бояться!.. Маркиз Альбрисси и севалье Базаччо приходить утро. Охрана спать.
– Клянусь потрохами Вельзевула! – воскликнул Сент-Эгрев. – Это он, мерзавец, был негритянкой!
– Да, – сказал Тартаро. – Это я был негритянкой, и не только ею: помните, господин шевалье, рабочего-кузнеца, который наступил вчера утром на ногу вашему заместителю Барбеко? Это тоже моя работа. Ха-ха!.. У меня, похоже, дар к переодеванию, вам так не кажется, господа? А что до вас, капитан Ла Кош, то, знаете ли, это было не совсем честно с вашей стороны так хватать бедняжку Бегари, под предлогом чувственных желаний. У меня и сейчас вся нога в синяках!
– Но эта женщина, эта презренная мерзавка, которая затянула нас в ловушку, – проскрежетал Сент-Эгрев, – кто она?
– Это вас не касается, господа, – холодно ответил Скарпаньино и по его кивку люди с веревками шагнули вперед. – Все, что вам остается сейчас, это лишь вытянуть руки… Ну же.
Сент-Эгрев и Ла Кош вновь потянулись за шпагами, но, по знаку оруженосца, с каждой стороны, от каждой двери опустились две аркебузы; четыре дула теперь смотрели на шевалье, четыре – на капитана.
Сопротивляться было бы безумием. В конце концов, что мог им сделать маркиз Альбрицци? Передать их, как воров, в руки правосудия? Случается, что и правосудие оказывается бессильным.
Они протянули руки – и в две секунды были обезоружены и крепко связаны.
– Точь-в-точь как в Ла Мюре! – ухмыльнулся Тартаро, пока осуществлялась эта операция. – Точь-в-точь как в Ла Мюре! Помните, господа?
– В Ла Мюре? – повторил Ла Кош, пристально посмотрев на гасконца. – Так ты, негодяй, был в Ла Мюре?
– Ну да, я был там… «Черт возьми, монсеньор, если вы такой смелый, могу дать вам хоть четыре попытки!»… Меня зовут не Фрике, а Тартаро. Я никогда не служил графу Коммингу, губернатору Лангедока, чего не могу сказать о бароне де Ла Мюре. Я – тот самый гасконец, который заставил смеяться того, кто никогда не смеется – сеньора де Бомона, тот самый, которому сеньор де Бомон даровал свободу… К вашему великому сожалению, капитан Ла Кош: вы ведь сами говорили в Монтеньяре, что не любите, когда отпускают одного там, где убивают пятьдесят. И, вынужден признать, то было отнюдь не беспочвенное сожаление, в том, что касается ваших личных интересов, – не пощади меня тогда барон дез Адре, вы бы здесь сейчас не стояли. Вы и этот дорогой господин Сент-Эгрев. Ха-ха!.. Что, господа, не ожидали встретить здесь кого-то из Ла Мюра? Подождите, на этом наши сюрпризы не заканчиваются. Вам еще предстоит узнать, кто подготовил для вас эту западню, в которую вы бросились сломя голову, как два барана! Вскоре вы увидите вашего судью, вашего безжалостного судью!
Сент-Эгрев пожал плечами.
– Да пусть он выходит, этот маркиз Альбрицци! И, каким бы богатым и влиятельным он ни был, этот итальянец, не думаю, что он посягнет на жизнь двух французских дворян, принадлежащих барону дез Адре… Пусть выходит!.. Я его не боюсь!..
– Как и я, – промолвил Ла Кош. – Конечно, нас могут арестовать, даже бросить в тюрьму, но разве мы совершили какое-то преступление? Разве что-то доказывает, что мы явились сюда с преступными намерениями? Вы и сами признали, малыш Тартаро, черт вас побери, что нас заманили в ловушку. Да, мы оказались настолько глупы, что угодили в нее, но дальше-то что?.. Осуждают ведь не за намерения, а за дело! И, как и мой достойный друг и ученик, шевалье Сент-Эгрев, я могу поспорить, что этот итальянец, господин маркиз Альбрицци, меня, капитана Ла Коша, верного слугу барона дез Адре, и пальцем не тронет.
– Может, вы, шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош, и меня не боитесь? Может, полагаете, что и я вас пальцем не трону?
Стоит ли нам говорить, кто произнес эти слова, тоном резким и жестким?.. Он говорил, не спеша показываться, специально держась позади группы аркебузиров.
И уже по интонациям его голоса Сент-Эгрев и Ла Кош ощутили вдруг, как покидает их гордая уверенность, и в ту же секунду ледяная дрожь пробила все их члены.
Но когда он возник перед их глазами, то они даже не вскричали, а буквально взвыли от ужаса, произнеся это имя:
– Филипп де Гастин!
Он медленно приближался к ним, в одежде, совершенно идентичной той, какая была на нем вечером 17 мая. По случаю, заботами Зигомалы, и волосы его вновь приобрели естественный цвет и оттенок. Не поддержи Скарпаньино Сент-Эгрева, а Тартаро Ла Коша, эти презренные негодяи упали бы в обморок.
Наконец Филипп остановился и, горько улыбнувшись, промолвил:
– Да, это я! Вы помните, негодяи, что я обещал барону дез Адре, что он еще увидит меня? И он меня увидит, даже не сомневайтесь! Увидит, чтобы узнать, как я отомстил ему! Сент-Эгрев, бастард сеньора де Бомона… Ла Кош, капитан стражи сеньора де Бомона… Прежде чем подвергнуть ваши тела самому жестокой пытке, которую я смог придумать в наказание за ваши злодеяние, я заставлю ваши души испытать стыд и позор. Стыд и позор, которых вы не жалели для нас – меня, моего отца, братьев, друзей, – стоявших, со связанными руками там, на платформе донжона в Ла Мюре. Вы, шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош, издевались над нашими женами, матерьми, сестрами и дочерьми, а затем убили их всех. Теперь – ваш черед умирать, подлые убийцы, и я убью вас без колебаний, но прежде, трусы, я плюну вам в лицо!
С этими словами Филипп де Гастин действительно плюнул в лицо капитану и шевалье.
Новый рык, на сей раз – ярости, вырвался из их груди… И тем не менее они были так подавлены страхом, что даже не нашли в себе сил поднять голову после такой обиды… самой оскорбительной, какую только можно вообразить.
Филипп бросил свирепый взгляд на их искаженные беспомощной злобой лица, а затем продолжал:
– Да, я чудом избежал смерти, чтобы наказать вас. Я один остался в живых, но и этого достаточно, чтобы все вы умерли. Все! Вы будете первыми. А не хотите ли вы узнать, что я приготовил для сыновей и дочерей твоего отца, шевалье Сент-Эгрев, твоего господина, капитан Ла Кош? Это случится не далее как через две недели. Мадемуазели Жанна и Екатерина де Бомон будут обесчещены, а так как господа Рэймон де Бомон и Людовик Ла Фретт пожелают отомстить за бесчестие сестер, я убью их вот этой же рукой и этой же шпагой. Да, я убью их! Но они умрут как солдаты, единственной виной которых было то, что в их жилах текла проклятая мною кровь, тогда как ты, бастард, и ты, слуга барона дез Адре, тогда как вы, его орудия и приспешники, умрете как разбойники! Вы заставили меня прыгнуть, сплясать, как выразился тигр Грезиводана, – теперь настал ваш черед плясать… В пляску!.. В пляску!..
Восемь человек – по четверо на каждого – взвалили на свои плечи, словно баранов, которых несут на бойню, капитана и шевалье, столь неспособных сопротивляться, будто их уже лишили жизни. По широкой лестнице эти восемь человек спустились к саду, где в указанном месте их уже ожидали товарищи.
Оказавшись на свежем воздухе, Сент-Эгрев и Ла Кош, однако, несколько оживились. Какая судьба была им уготовлена? Филипп де Гастин обещал им жестокое наказание, самое жестокое, какое только можно себе вообразить. Что это за наказание? Как с ними поступят – повесят, расстреляют, забросают камнями или же четвертуют?
Они находились на просторной лужайке, посреди которой, насколько могли различать в темноте их испуганные взгляды, размещался бассейн шагов в сорок периметром. Капитана и шевалье уложили на траву у края водоема, и они смогли встать на ноги.
В ту же секунду, словно по волшебству, всю лужайку залило красноватым светом. О, ужас! Свет этот исходил от резервуара, резервуара, сделанного специально – с железными боковыми поверхностями, наполненными до краев, но не водой, а неким черным веществом, которое горело, распространяя сильный и резкий запах.
Кругом, куда ни глянь, стояли солдаты – числом не менее тридцати человек, – к которым вскоре присоединились маркиз Альбрицци, граф де Гастин, Зигомала, Тартаро и Скарпаньино. Доктор приблизился к бассейну и, опустив кончик железного прута в бурлящую жидкость, промолвил, обращаясь к графу и маркизу: