Продолжая прислушиваться к доносившимся снаружи звукам, Тофана поспешно оделась.
Проводив доктора, вернулся Тартаро.
Она позвонила в колокольчик.
Гасконец поспешил прибежать на ее зов и, казалось, удивился, увидев ее не в постели.
Более бледная, чем обычно, она смерила его с головы до ног грозным взглядом.
– Госпоже графине уже лучше? – спросил он. – Какое счастье! А то я так расстроился, когда сеньор Базаччо, совершенно сокрушенный, отправился за доктором…
– Довольно! – сухо прервала его Тофана.
И с мрачной улыбкой, глядя прямо в лицо оруженосцу, промолвила:
– Странный дом, мой друг, ты подобрал для моих любовных свиданий.
– Странный? – повторил он с удивлением. – Не понимаю, о чем вы, госпожа графиня!
– А, не понимаешь!.. Ты в этом уверен? Где сейчас сторожа этого дома?
– Там, где им и должно быть: в небольшом павильоне, на заднем дворе. Спят, вероятно, – ведь уже поздно. Неужто госпожа графиня осталась недовольна ужином, который приготовила моя кузина Анжелика, и хочет адресовать ей свои упреки по этому поводу?
– Бери свечу и веди меня к Тибо Лепику.
– Сию минуту, госпожа графиня.
– Но прежде заглянем в комнаты, что соседствуют с этой.
Следуя за Тартаро, несшим огонь, Тофана обошла все покои, тщательно обследуя каждый уголок, каждый шкаф.
Гасконец, выглядевший удивленным, но ничуть не обеспокоенным этим осмотром, сопровождал ее в полном молчании. Тофана нигде не обнаружила ничего такого, что могло бы подтвердить ту мысль, все более и более развивавшуюся в ней, что она стала жертвой некого хитрого вражеского замысла.
В павильоне, служившем им обиталищем, Тибо Лепик и его жена Анжелика – как и пророчествовал Тартаро – уже легли и безмятежно спали.
Великая Отравительница вернулась в гостиную, где ужинала с шевалье Базаччо. На столе все еще горели свечи. Она приподняла один из канделябров и тщательно, со всех сторон, его осмотрела: он ничем не отличался от обычных канделябров, как и вставленные в него свечи ничем не отличались от тех, коими было принято пользоваться в то время. Тофана с задумчивым видом опустилась на стул.
Неподвижно застыв в нескольких шагах от своей госпожи, Тартаро ждал ее дальнейших распоряжений.
Она вновь смерила его долгим, внимательным взглядом, а затем вдруг промолвила:
– Тысяча экю для тебя, если расскажешь мне все, что тебе известно.
– Все, что мне известно… касательно чего, госпожа графиня?
Она подошла к нему и заглянула ему прямо в глаза.
– Берегись! Берегись! – сказала она мрачно. – Если ты изменник, как я теперь предполагаю, то я это узнаю и накажу тебя самым страшным образом.
– Изменник! – повторил он спокойно. – Неужели, госпожа графиня, я похож на изменника? Вследствие чего вы сочли меня способными на измену? Будьте добры: объяснитесь!
Объясниться! Этого Тофана не могла. Разве можно объяснить то, чего сам не понимаешь! И потом, физиономия Тартаро была такой спокойной, такой естественно честной!
– Хорошо! Оставь меня, – произнесла Великая Отравительница. – Поспишь в кресле в соседней комнате, а с рассветом мы покинем этот дом.
Тартаро удалился. Она осталась одна. Перебирая в уме все, что случилось в этот странный вечер, Тофана прошептала:
– Или Бог действительно существует, и вскоре меня ждет ужасное искупление, или же есть только люди, которые меня ненавидят, и я все равно обречена. Обречена… как и мои дети! Ведь не просто же так мне показали, наравне с другими, призраков мертвых Марио и Паоло! Мерзавцы!.. Позволить себе угрожать мне самой страшной из угроз, и где – в моем же доме! Но кто эти люди? Почему они меня преследуют? И почему этот Карло Базаччо оказался замешанным в их кознях? Этот Карло Базаччо, которого я люблю?
С минуту она тщетно искала ответ на этот вопрос, а затем резко встала и, преисполненная гордой отваги, прошептала:
– Если на меня осерчал Господь, то пусть повторит свое предостережение – и я в него поверю! Пусть эти призраки и привидения появятся вновь – и я на коленях, уткнувшись лицом в землю, покаюсь перед ним за мои преступления! Если так будет нужно, я на коленях предам свою душу вечному наказанию ради спасения двух других, невинных душ! Я жду!
Тофана обвела комнату пылающим взглядом, но призраки так нигде и не появились. Она издала крик дикой ярости.
– Стало быть, это всего лишь люди, мне угрожают всего лишь люди! Так вот: ничего у них не выйдет, так как не далее чем через неделю – даю слово – я покину Париж вместе с сыновьями, даже если мне на руках придется вынести их из Лувра, вопреки королеве Екатерине, вопреки всем!
Не успела она произнести эту клятву, как в саду, прямо под ее окном, раздался взрыв смеха, жуткого и насмешливого.
Великая Отравительница бросилась к окну, выглянула наружу – никого.
И тем не менее эхо – словно для того, чтобы уверить ее в том, что она слышала – повторяло вновь и вновь этот зловещий хохот!
Этого несчастная женщина выдержать уже не смогла: ее высокомерная убежденность мгновенно сменилась глубочайшим унынием.
– Я обречена! – пробормотала она. – Они убьют моих детей!
И она навзрыд заплакала от отчаяния.
Глава II. Как Екатерина и Жанна де Бомон помолились одна о другой, и правильно сделали
«Желание девицы – всепоглощающее пламя, желание монашки сильней во сто крат», сказал один поэт…[36] И этот поэт был прав. С тех пор, как она полюбила, с тех пор, как могла считать себя любимой, Екатерина де Бомон жила лишь своей любовью!
В этом отношении ей повезло, что рядом был человек, не дававший этому, пожиравшему ее пламени угаснуть: мадемуазель Женевьева д’Аджасет.
Каждый день, с утра до ночи, после посещения шевалье Карло Базаччо Монмартрского аббатства, Женевьева д'Аджасет напевала своей подруге, Екатерине де Бомон, на всевозможные лады:
– Как он красив, твой шевалье Базаччо! Какой благородный и гордый у него вид!
Эти две фразы она неизменно завешала такими словами, сопровождавшимися вздохом:
– Ах, ты такая счастливица!
Да, Екатерина определенно была счастливицей! Вот только после пятнадцати восхитительных дней, вопреки своему обещанию вскоре вернуться, Карло Базаччо в аббатстве больше не показывался. Лишь дважды он передавал прекрасной монашке крайне нежные записки. Но разве даже самая нежная записка стоит хотя бы минуты наедине с предметом обожания?
«Что он делает? Почему его больше не видно?» – спрашивала себя, Екатерина. Увы! Она даже не догадывалась, бедное дитя, что для нее даже лучше было бы остановиться на этих приятных поцелуях, коими они обменивались в саду монастыря и от воспоминания о которых она восхитительно вздрагивала по ночам на своем одиноком ложе.
Утром 4 июля Женевьева впорхнула к ней с самым веселым и таинственным видом.
– Тебе письмо! – сказала она.
Екатерина зарделась от удовольствия.
– От него? – осведомилась она.
– От кого же еще?
– Кто тебе его передал?
– Как обычно, пришел паж графа де Шатовилена и принес мне разных лакомств… Письмо было в этой коробке… Что предпочитаешь сначала: похрустеть конфетками или прочесть письмо?
– О, она еще спрашивает!
– Ха-ха! «Она еще спрашивает!» Вот как, милая невинность!.. Ну, а если я не отдам вам это письмо, что вы тогда скажете?
На глазах Екатерины выступили слезы.
– Скажу, что ты злюка, которая забавляется моим нетерпением!
– Ну, полно, полно! Я ведь шучу! Ступай и запри дверь, чтобы нам никто не помешал… Ну вот! Теперь сядем на кровать, а то твои стулья уж слишком жесткие!
Екатерина выхватила из ее рук письмо и сорвала конверт, но оказалась не в состоянии разобрать ни единой строки – так была взволнована. Наконец все же она прочла следующее:
«Дорогая Екатерина!
Вы, конечно, сердитесь на меня?.. Столько долгих дней прошло с тех пор, как я видел вас в последний раз! Но это не моя вина, поверьте; все эти дни я хлопотал об устранении препятствий к нашему союзу, и теперь мои труды увенчались успехом: я свободен, вполне свободен! Завтра вечером я буду у вас. Прошу вас: никому, кроме всецело преданной вам подруги, не говорите об этом свидании. Когда зазвонят к всенощной, приходите вместе с мадемуазель д’Аджасет в липовую аллею, где мы с вами прогуливались: там я на коленах буду умолять вас решить навсегда мою судьбу… и вашу. Я люблю вас, Екатерина! Никого, кроме вас, не люблю и не буду любить до конца моей жизни.
До завтра!
Карло».
Слезы, что стояли в глазах Екатерины, медленно потекли по ее бархатистым щекам.
– Как! Ты плачешь! – изумилась Женевьева.
– Да… от счастья!
Мадемуазель д’Аджасет взяла в обе руки прекрасную головку подруги и нежно поцеловала ее.
– Полно, мой ангел! Не плачь! Еще увидят, что ты проливала слезы, и тогда, пожалуй, предупредят твой побег…
– Мой побег! – произнесла Екатерина с неподдельным ужасом.
– Ну да… Ясно же, что шевалье будет упрашивать тебя бежать с ним…
– Я откажусь!.. Я откажусь, Женевьева! Бежать из этого святого дома! Нет! Нет!
Мадемуазель д’Аджасет пожала плечами, повторяя ироничным тоном:
– Этого святого дома!.. Впрочем, дело твое… У всякого свой вкус!.. Что до меня, то, должна признать, будь я любима таким приятным сеньором, как шевалье Базаччо… ах!.. я бы не раздумывала ни минуты, если бы он предложил мне последовать за ним… хоть на край света!
– Последовать за ним!.. О чем ты только думаешь, Женевьева! Я ведь дала клятву…
– И что теперь?.. Другие не очень-то заботятся о клятвах!
– Но я – дочь дворянина!.. Что скажет мой отец, барон дез Адре, узнав о моем бесчестии?.. Что скажут мои братья, Рэймон де Бомон и Людовик Ла Фретт? Что скажет моя сестра Жанна, фрейлина ее величества королевы Франции?
Мадемуазель д’Аджасет пренебрежительно махнула рукой.