Тофана повернулась к выходу – ей не хотелось разговаривать со статуей – и прошла несколько шагов, но затем снова остановилась.
– Мне кажется, – сказала она, – что, если вы уж не можете больше быть мне полезным, Лоренцано, то я еще могу оказать вам одну услугу. В той отчаянной ситуации, в которой вы находитесь, вы можете иметь теперь лишь одно желание: поскорее избавиться от этих ужасных мук… Или я не права?
Великая Отравительница вынула из кармана юбки небольшой хрустальный флакон и поднесла ко рту умирающего.
– Одна капля жидкости, содержащейся в этом флаконе, на ваших губах – и ваша жизнь закончится. Хотите?.. Я, право, больше ничем не могу выказать своего к вам участия. Хотите?
Повторяя этот вопрос, Тофана, пристально глядя в глаза графа, дабы прочесть в них ответ, откупорила пробку флакона.
И она получила ответ: на мгновение в неподвижном взгляде умирающего промелькнул невыразимый страх… непередаваемый ужас.
Тофана презрительно пожала плечами.
Живой труп боялся умереть. Он отталкивал смерть – свое единственное пристанище. Он умолял, чтобы ему позволили страдать и дальше.
– О, трус, трус! – воскликнула она. – Ты еще дорожишь этим телом, которое кусками падает с твоих костей! Этой грязной и зараженной кровью, которая уже не бежит в твоих ледяных артериях!.. Будь по-твоему! Страдай! Мучайся! Наслаждайся медленною смертью!.. Прощай!
И она быстро ушла.
Глава V. Где королева-мать принимает человеческий облик, а Тартаро беспокоится
В Лувре пробило восемь утра. Екатерина Медичи уж два часа как находилась в своем рабочем кабинете. (Как известно, королева-мать вставала рано.) К ней вошел Пациано, старый слуга-флорентиец, предварительно трижды особым образом постучав в потайную дверь.
– Что надо? – спросила она.
– Явилась графиня Гвидичелли.
Екатерина нахмурилась.
– Тофана! Чего она хочет?.. Я ведь ее не звала!
– Просит о милости увидеться с вами.
– Мне некогда принимать ее! Пусть уходит, да, пусть уходит! Ступай, скажи ей, Пациано.
Слуга был уже у двери, когда Екатерина остановила его словами:
– Я передумала. Пригласи графиню.
Тофана, нетерпеливо ожидавшая в соседней комнате, вошла в сопровождении Пациано. Королева-мать продолжала перебирать стопкой лежавшие на ее столе бумаги, написанные на самых разных языках – французском, итальянском, испанском, немецком, – и то ли специально, то ли действительно это занятие так ее увлекло, но, казалось, не замечала, что уже не одна.
Пациано удалился.
Тофана неподвижно, словно статуя, стояла на протяжении пяти минут позади королевы, ожидая, когда та изволит обернуться. Но так как гора не шла к ней, она сама решила пойти к горе. Она дважды кашлянула – впрочем, весьма сдержанно.
– А, – произнесла королева, отрываясь от бумаг, чтобы взглянуть на посетительницу, – точно. Вы здесь. Я и забыла. Что вас привело? И прежде всего – одно замечание, дорогая, которое, надеюсь, вы усвоите: я не люблю непрошеных посещений.
– Смею уверить ваше величество, что не дерзнула бы беспокоить вас без особенно важной причины, – смиренно промолвила Тофана.
– Особенно важной? И какой же?
Тофана упала на колени.
– Я пришла просить у вашего величества милости!
– Милости?.. Объяснитесь.
– Моим сыновьям, Марио и Паоло, угрожает опасность во Франции, в Париже… Я явилась просить ваше величество позволить мне увезти их обратно в Италию.
– А!.. Неужели? Вашим сыновьям угрожает опасность во Франции, в Париже?.. Вы меня удивляете! Какая же опасность может угрожать этим юным, невинным существам?
– Величайшая опасность, госпожа! Самая ужасная – смерть!
– Смерть! Полноте!.. Вам, должно быть, приснился дурной сон!.. Кто же осмелится причинить хоть малейший вред детям, находящимся под покровительством обеих королев, меня и госпожи Елизаветы Австрийской?
– Уверяю ваше величество, что у меня есть все основания ждать для них наихудшего… Как, впрочем, и для себя самой. Один мой могущественный враг поклялся меня уничтожить, и этот враг знает, что самый верный способ поразить меня – поразить сначала моих детей.
– Так этому врагу известно, что Марио и Паоло – ваши дети? Вы же говорили мне, что это тайна для всех.
– Для этого врага в моей жизни тайн не существует.
– И этого врага зовут?..
– Ваше величество его не знает, так что и имя его ничего вам не скажет.
Екатерина Медичи снова нахмурилась: скрытность Тофаны при таких обстоятельствах крайне ей не нравилась. Разве не странно, когда тот, кто просит у тебя милости, от тебя что-то скрывает?
– Как хотите! – ответила она. – Оставьте это имя при себе… Какое мне до него дело?
Скрывая, однако же, свою досаду, она промолвила после некоторого молчания тоном, напускная мягкость которого так контрастировала с выражением «маски аббатисы, высокомерной и закоснелой, бледной и однако же глубокой, скрытной и испытующей» (тут мы приводим ее портрет, набросанный Бальзаком):
– Очень сожалею, моя дорогая, но при всем моем желании быть вам полезной, ничем не могу помочь.
– Смею ли спросить у вашего величества почему? – произнесла Тофана дрогнувшим голосом.
– По двум причинам, – ответила Екатерина. – Первая, и главная, заключается в том, что я уступила – и вы это знаете – ваших сыновей моей невестке, молодой королеве. Теперь они – ее пажи. Не могу же я пойти к госпоже Елизавете и сказать ни с того ни с сего: «Верните-ка мне этих детишек обратно». Вторая же причина – это граф Лоренцано, который и представил Марио и Паоло двору. Даже при условии, что я соглашусь освободить их от службы – с одобрения молодой королевы, нужно еще, чтобы граф Лоренцано лично явился просить меня об этом.
– Граф Лоренцано умирает, – сказала Тофана, – и потому не сможет ходатайствовать перед вашим величеством.
– Если уж граф Лоренцано, их дядя – таковым, по крайней мере, его полагают, не может для них ничего сделать, то что же можете сделать вы, которая им даже неизвестна? Разве Марио и Паоло послушаются вас, когда вы позовете их за собой? А я разве имею право принудить их следовать за вами? Вашим сыновьям так хорошо при дворе, графиня, что они едва ли согласятся покинуть Лувр, особенно единственно из необходимости подчиниться незнакомке – а ведь вы для них незнакомка. Они действительно здесь счастливы, очень счастливы; все их любят, лелеют. Они такие очаровательные! Оставьте! Оставьте! Выкиньте из головы ваши мрачные мысли! Уверяю вас, вы тревожитесь совершенно понапрасну. Никто не тронет этих милых детей. Позвольте им наслаждаться счастьем, а мне – вернуться к работе, к важной работе, которая требует всего моего внимания. До свидания, графиня!
С этими словами Екатерина повернулась к столу. Тофана смотрела на нее диким, блуждающим взглядом.
Как растрогать эту бесчувственную, злопамятную душонку?
– Госпожа королева! – воскликнула она, снова опускаясь на колени.
Екатерина даже не пошевелилась.
– Ваше величество, – продолжала Великая Отравительница, – можете приказать взять меня под арест, но добровольно я не уйду отсюда, пока не получу от вас милостивого ответа.
Королева-мать пожала плечами и, не глядя на собеседницу, холодно промолвила:
– И чего вы добьетесь, если попадете в тюрьму? Разве опасность, угрожающая вашим детям, от этого уменьшится?
– Быть может, мои враги удовлетворятся моим крахом и прекратят вынашивать зловещие планы против двух невинных… О, как только я раньше об этом не подумала!.. Ваше величество, если вам не угодно возвратить мне моих детей, то обещайте, по крайней мере, в ближайшие три дня отослать их из Парижа к любому из преданных вам людей, какого сами выберите, но так, чтобы никто не мог догадаться об их новом местопребывании. Поклянитесь, что сделаете это, госпожа, и я сию же минуту умру у ваших ног!
Кресло Екатерины медленно повернулось на одной из своих задних ножек, являя ее лицом к Тофане.
– Умрете? – осведомилась она. – И как же? Какой смертью?
– Той, которая здесь, внутри! – ответила Тофана, показывая королеве тот самый флакон, который она демонстрировала графу Лоренцано, уверяя последнего, что одной капли содержащейся в пузырьке жидкости будет достаточно, чтобы прекратить его страдания.
Екатерина взяла флакон.
– О, так это, как я вижу, серьезно? Вы действительно боитесь за ваших детей, – сказала она смягчившимся голосом.
– Может ли ваше величество сомневаться, когда, чтобы спасти их, я готова пожертвовать собственной жизнью?
– Гм! Пожертвовать собственной жизнью!.. Ваши яды, которые вы так нахваливали, графиня, отнюдь не оправдали моего первоначального доверия. Те люди, против которых я их использовала, до сих пор еще мозолят мне глаза.
– Я знаю это, госпожа королева. Как знаю и то, что именно поэтому вы перестали благоволить ко мне. Но я не виновата. Свечи были изготовлены правильно.
– Тогда чем вы объясните…
– Тем, что мой враг силен, госпожа, и задался целью расстроить все мои недобрые планы.
– Неужели он может отвратить и то зло, которое совершается по моей воле? Полноте! Назовите мне его имя, если хотите, чтобы я вам поверила… Говорите же! Чего вы боитесь? Ведь мы одни. Ваша откровенность не может вам повредить, а мне окажет большую пользу… Ха! В Париже, в Лувре – так как он должен иметь доступ в Лувр – есть некто, соперничающий со мною. Его имя? Назовите мне его имя!
– Маркиз Луиджи Альбрицци, – пробормотала Тофана.
– Маркиз Луиджи Альбрицци! – повторила Екатерина. – Этот итальянец, который привез в Европу все золото Америки. За что же он вас ненавидит?
– Я отравила его сестру, жену графа Лоренцано.
– Вот как!.. И, чтобы отомстить, он, в свою очередь…
– Отравил графа.
– А после графа хочет наказать еще и вас?.. Понимаю… А кто этот шевалье Карло Базаччо?
– Шевалье Карло Базаччо на самом деле зовут Филипп де Гастин. Это зять барона де Ла Мюра, которого пару месяцев тому назад умертвил, со всем его семейством и друзьями, барон дез Адре. Между тем как маркиз Альбрицци преследует своей местью Лоренцано и меня, Филипп де Гастин ведет свою против сыновей барона дез Адре… и дочерей… Ведь у барона дез Адре есть в Париже две дочери, не так ли?