– Да, да. Одна из них находится при молодой королеве в качестве фрейлины, другая же – в Монмартрском аббатстве… Ха-ха! Стало быть, итальянец и француз объединились ради выполнения схожих задач. Кстати, имеют на это полное право! Только одно для меня остается загадкой: с какой целью они вмешиваются в мои-то дела? Я-то что имею общего с предметами их ненависти?
– Вы покровительствовали мне, госпожа, этого достаточно для того, чтобы маркиз Альбрицци и граф де Гастин записали вас в свои враги.
– Да, понимаю! А они дерзки, эти господа Альбрицци и де Гастин! Значит, вы полагаете, ваши яды не подействовали потому…
– Что господа Альбрицци и де Гастин, зная намерения вашего величества относительно некоторых персон, сделали все, чтобы эти намерения сорвать.
– Стало быть, у них есть шпионы в Лувре, которые сообщают им все мои планы?
Тофана легонько кивнула.
– У них есть золото, госпожа – вы сами сказали, – много золота. А за золото люди продаются с потрохами.
Королева-мать встала, нахмурив брови.
– Меня предают, – пробормотала она, меряя широкими шагами комнату, – меня предают!.. Ах, если бы я только знала изменников!.. О, я их узнаю, обязательно узнаю!.. Приму к сведению ваше сообщение, графиня, и впредь буду осторожнее: теперь в курсе своих дел буду только я сама. В настоящее время для меня безразлично, что некоторым персонам удалось избегнуть моей мести. Я больше не питаю к ним ненависти… Екатерина Медичи, старая Екатерина Медичи была безумна, но рассудок к ней вернулся. Политический интерес отныне преобладает над всеми прочими мелочными интересами. Но постойте, постойте…
Королева-мать подошла к Великой Отравительнице.
– Вы хотите своих сыновей, – сказала она, – вы их получите.
Тофана просияла от радости.
– Но немного позже, – продолжала Екатерина.
На лице Тофаны снова отразилось беспокойство.
– Почему не сейчас же, ваше величество?
– Как я уже говорила, сегодня я слишком занята, чтобы… Ладно уж: откровенность за откровенность. Видите эти бумаги? Из них я узнала, что настало время действовать решительно. Что один враг, весьма опасный враг, должен умереть. Почему бы мне и не назвать вам его имя? Этот враг – адмирал де Колиньи. Адмирал де Колиньи в Париже, при дворе. Завтра он обедает за королевским столом. Дайте мне возможность завтра же освободиться от него – и обещаю вам, послезавтра я верну вам ваших детей. Слышите? Послезавтра!
Тофана вздохнула.
– Послезавтра! – прошептала она.
– Э! – воскликнула Екатерина. – Ну что значат несколько часов ожидания?.. Я же ведь жду!.. К тому же надо вам приготовиться к отъезду.
– Вы правы, – промолвила Тофана.
– Так займитесь же этим, – продолжала королева. – Как будете готовы, пришлете мне записку, которую передадите через Пациано, – уж в нем-то я уверена. Куда мне отослать затем Марио и Паоло?
– Под надежным эскортом, так ведь, госпожа?
– Не волнуйтесь! Под эскортом моих гвардейцев. Но до тех пор – ни единого слова, ни единого жеста, который мог бы сказать маркизу Альбрицци…
– О, я запрусь в своей комнате и буду сидеть там тихо, как мышка… Рене найдет для меня повозку.
– Хорошо. Я прикажу солдатам сопроводить вас так далеко, как вам будет угодно.
– Вы так добры, госпожа!
– Так-то уже лучше… Прощайте, вряд ли мы когда-либо свидимся. Но знайте: после адмирала де Колиньи я разберусь с маркизом Альбрицци. Ступайте!
Тофана почтительно поцеловала руку королевы.
– Да, и этот яд… – промолвила последняя, переводя взгляд на стоявший на столе флакон. – Вы уверены, что…
– Если влить десять капель этой жидкости в графин воды или бутылку вина, то тот, кто их выпьет…
– Хорошо!.. Жаль, однако, что здесь нет никого… как у Рене… над кем можно было бы…
– Поэкспериментировать?
– Да. Дело вовсе не в том, что я в вас сомневаюсь, графиня, – просто из любопытства.
Екатерина позвонила. Появился Пациано.
– Миро с тобой?
– Да, госпожа.
– Впусти ее сюда.
Миро – то была борзая, принадлежавшая Екатерине. Чудесная собака! Она вбежала, изъявляя свою радость при виде королевы прыжками и громким лаем.
– Будет-будет! – промолвила Екатерина. – Успокойся!.. Ваш яд подействует на это животное? – спросила она, поворачиваясь к Тофане.
– Разумеется! – отвечала Тофана. – Доказано, что кровь собаки и кровь человека весьма схожи.
– Вот как! Но каким образом дать ему попробовать? Капнуть на кусочек сахара?
– Или на пирожное.
– Есть у нас здесь где-нибудь пирожные, Пациано?
– Да, госпожа, в буфете, там, где хранится испанское вино.
– Принеси-ка скорее.
Миро внимательно следила за всеми жестами слуги; тот вынул из буфета небольшую коробочку с сухими пирожными в форме колец.
Миро была гурманом; она обожала лакомства. И эти пирожные ей были прекрасно известны – их приносили в кабинет королевы специально для нее, когда она вела себя хорошо.
Екатерина взяла одно пирожное из рук Пациано. Тофана откупорила флакон и пролила две или три капли его содержимого на «кольцо».
– У этого яда есть запах? – спросила королева.
– Нет, госпожа, – ответила Тофана.
Миро встала на задние лапы.
– Бедняжка! – тяжело вздохнула Екатерина.
К собакам она всегда испытывала куда большую жалость, чем к людям. Жалость, впрочем, умеренную. О чем свидетельствовало то, что, произнеся это слово сожаления, она бросила «бедняжке» пирожное.
Миро поймала «кольцо» на лету, с жадностью проглотила и… растянулась на ковре.
– Прекрасно! – холодно произнесла Екатерина. – Прощайте, графиня!.. Пациано, проводи графиню, а потом вернись и убери это.
«Этим» был труп несчастного существа, принявшего смерть от рук собственной хозяйки.
Пациано во время опыта даже бровью не повел, но, когда старый слуга-флорентиец вернулся, проводив Великую Отравительницу до лестницы, по щеке его стекала слеза. Королева уже вернулась к работе.
Пациано какое-то время молча смотрел на уже окоченевший труп, затем опечаленным голосом произнес:
– Так ли уж нужно было убивать эту скотинку?
– Тебе так жаль этой собаки, Пациано? – спросила королева, не оборачиваясь. – Утешься! Я попрошу у сына другую, еще более красивую.
Пациано пожал плечами.
– Собаки – не люди, их не заменишь, – сказал он.
Екатерина коротко хохотнула.
– Оставь уже свои рассуждения, – сказала она, – и убери это, да поскорее.
Пациано повиновался; он с трогательной деликатностью поднял тело Миро на руки и, поцеловав в мордочку, как не поступал никогда и ни с кем, унес прочь. Могло показаться, что прижав голову собаки к своим устам, он что-то шепчет ей на ушко.
Когда Тофана вернулась домой, Тартаро все еще дрых в своей комнате. Его приговорили к двенадцати часам вынужденного сна, и погрузившись в этот сон в три утра, он должен был из него выйти лишь в три часа пополудни. Что и случилось.
В три часа он проснулся – с головой немного тяжелой, но уже не больной, – вскочил с кровати и оделся, даже не подозревая (часов в его комнате не было), что проспал так долго.
Заслышав шум его шагов, находившаяся в своей комнате – и этого пробуждения дожидавшаяся – Тофана позвонила в колокольчик.
«Ну и дела! – подумал гасконец. – Должно быть, уже поздно, раз она встала». Он поспешил закончить свой туалет и откликнуться на призыв хозяйки. Та, с книгой в руках, сидела у окна. Наградив оруженосца вопрошающим взглядом – хотя в вопросе этом и не было гнева, – она промолвила:
– Вам, верно, ночью нездоровилось, мой друг?
– Нездоровилось? – повторил Тартаро, пораженный таким вопросом. – Вовсе нет! Что заставляет госпожу графиню полагать, что мне нездоровилось?
– Ваш долгий сон.
– Мой долгий сон?
– Разумеется. Взгляните на часы. Часто ли вы встаете в такое время?
Тартаро сделал то, что ему было приказано, и издал вопль удивления.
– Три часа! – пробормотал он. – Возможно ли это?
– Столь возможно, что я уже начинала терять терпение.
– Госпожа графиня слишком добра!.. Три часа! – повторил гасконец, все так же растерянно глядя на часы.
– Ну, невелика беда! – промолвила Тофана благодушным тоном. – Вы ведь и легли сегодня поздно. Я и сама только что встала… Оставим это и займемся более важными делами. Прежде всего вы отправитесь на улицу Святого Стефана Греческого и скажете вашему кузену Тибо Лепику, что с этого самого момента он может снова располагать домом, который сторожит.
– А! Так госпожа графиня не собирается…
– Туда возвращаться? Да, не собираюсь. Потом… я вот о чем подумала, Тартаро. Я вам приказала прекратить поиски этих двух мерзавцев, которые убили моего оруженосца Орио. Так вот: я передумала. В первых ваших демаршах вы не преуспели; возможно, в новых вам повезет больше… Предоставляю вам полную свободу действий. В следующие три или четыре дня вы мне не понадобитесь; так что используйте это время для определения местонахождения господ Сент-Эгрева и Ла Коша. Если по истечении этого срока вы скажете мне, где они находятся, то получите от меня сто золотых экю. Вы поняли?
Что Тартаро понял очень хорошо – а это было несложно – так это то, что Тофана желает от него избавиться… в будущем. Точно так, как уже избавлялась от него в прошлом, возможно, даже в эти долгие часы, которые он проспал. Проспал отнюдь не естественным сном, в этом гасконец не сомневался. Обычно больше шести часов он не дрых. Так что, пораскинув, в свою очередь, мозгами и отнесясь к словам хозяйки с глубочайшим вниманием, он сказал себе:
– Во всем этом есть какой-то подвох. Но какой? Сам я не столь догадлив, чтобы разгадать его, но господин Филипп, который гораздо умнее меня, его, несомненно, разгадает. В любом случае, раз уж Тофане я больше не нужен, какой мне смысл с ней оставаться? Она меня отсылает – что ж, я уйду, да еще порадуюсь, быть может, тому, что так дешево отделался. Все же восхитительным образом устроен человеческий мозг, раз уж он способен так развить собственную мысль, принимая при этом отражение мысли чужой!