Резюмируя вышесказанное, если Тофане не терпелось спровадить Тартаро, сам Тартаро только того и хотел, что покинуть Тофану. Вследствие такой схожести мнений Тартаро поклонился и с непринужденным видом сказал:
– Я повинуюсь госпоже графине и должен признать, как мне ни жаль с ней расставаться, повинуюсь с радостью! Постараюсь, как она и сказала, все же преуспеть в моих новых демаршах. И заработать сто золотых экю, которые она изволит мне обещать.
– Ступайте же! – сказала Тофана. – И удачи!
Еще раз поклонившись, Тартаро поднялся в свою комнату – за шлемом и шпагой. Однако же, надевая первый и вешая на пояс вторую, гасконец вновь предался размышлениям. Зачем Великой Отравительнице понадобилось избавляться от него в прошлом? Иными словами, почему он проспал целых двенадцать часов, на шесть больше обычного? Какой интерес она преследовала, ссылая его на столь долгое время в страну кротов?
Ах!.. Тартаро вздрогнул: его осенило! Тофана ему не доверяла – и у нее имелись на то причины, этого он отрицать не мог; – раз уж она отправила его в столь долгую спячку, то, очевидно, с дурным намерением. Но привело ли это дурное намерение к какому-то результату? Вот это он сейчас и узнает.
Расстегнув камзол, он порылся там, где спрятал свою корреспонденцию. Письмо по-прежнему находилось в наплечнике и печать была цела. Тартаро вздохнул с облегчением. И ему было от чего волноваться! Если бы Тофана прочла то, что он писал в этом письме, или, скорее, в двух письмах – к мадемуазель Бланш и Жерому Бриону…
– Уф! – произнес он, поспешно застегивая камзол. – Пронесло! Если бы эта мерзавка узнала, что господин Филипп… и мадемуазель Бланш… все еще живы, одному Богу, известно, что бы она сделала! Но она ничего не знает! И никогда не узнает!.. Тогда как я теперь могу присоединиться к господину Филиппу!.. Скорей же, в дорогу!.. Покидая этот дом без сожалений!
Тартаро быстрым шагом направился по аллее к улице. Уже удалившись от дома парфюмера, он бросил на окно Тофаны радостный, но в то же время немного обеспокоенный взгляд. Да, обеспокоенный, так как если он и уверился в неприкосновенности своей ценной тайны, то кое-какую проблему решить так и не смог.
– Но зачем все же ей понадобилось усыплять меня на двенадцать часов? – повторял он на ходу. Вскоре ему предстояло это узнать.
Глава VI. Как и почему королева-мать вдруг покинула королевскую охоту
Драма, о которой мы рассказали чуть выше, и которая закончилась публичным бесчестием двух дочерей барона дез Адре и смертью двух его сыновей, разыгралась в особняке д'Аджасета, в присутствии четырех десятков вельмож – элиты двора, – вечером того самого дня, когда Тофана явилась к королеве-матери с настоятельной просьбой вернуть ей Марио и Паоло.
Случайные свидетели мести графа де Гастина, маршал де Таванн, господа де Вильруа, де Бираг, де Гонди, де Шиверни и тридцать других, если внутренне и отнеслись к этому несколько жестокому мщению с пониманием, то вслух сочли необходимым высказать свое им возмущение.
«На все есть закон, господа, с которым можно не быть согласным, но который нужно уважать!» – сказал от имени всех маршал де Таванн, уходя. Ничего другого от них в тот момент и не требовалось. В будущем – да, от них могли потребовать большего.
Когда все дворяне, все еще находившиеся под впечатлением разыгравшейся у них на глазах трагедии, выходили из покоев дома во двор, где их ожидали кого экипаж, кого паланкин, граф д'Аджасет выбежал на улицу и окликнул их серьезным голосом:
– Позвольте еще на пару слов, господа!
– В чем дело? – спросил маршал де Таванн.
– У меня будет к вам одна небольшая личная просьба, – продолжал д'Аджасет.
– Говорите! – ответили несколько голосов.
– На правах друга господ Альбрицци и де Гастина прошу вас, их гостей, дать мне слово, что нигде не станете – по крайней мере, в течение ближайших двадцати четырех часов – упоминать о событиях этой ночи. Вы ведь можете подождать сутки, в знак признательности за ту несравненную любезность, которую оказывали вам – надеюсь, не вы станете этого отрицать, господа – все это время господа Альбрицци и де Гастин?
Маршал де Таванн обвел взглядом окружавших его вельмож; все, судя по выражениям их физиономий, склонялись к принятию этого предложения.
Карл IX не любил дуэли, поэтому дружеская забота д’Аджасета выглядела вполне оправданной: речь шла о том, чтобы дать Филиппу де Гастину, вышедшему победителем из поединка с Рэймоном де Бомоном и Людовиком Ла Фреттом, время где-нибудь укрыться от гнева его величества…
И люди, которые раз двадцать пожимали Филиппу де Гастину руку и которые, в большинстве своем, к тому же не единожды обращались к его толстому кошельку, как, впрочем, и к кошельку его друга маркиза Альбрицци, не могли не оказать ему ответную любезность…
– Хорошо! – ответил маршал де Таванн с молчаливого согласия товарищей. – Ровно сутки, начиная с этой минуты, мы будем обо всем молчать, д'Аджасет, даем вам слово. У господ де Гастина и Альбрицци будет достаточно времени, чтобы унести из Парижа ноги.
– Благодарю вас, господа! – сказал д'Аджасет.
Дело в том, что на следующий день после этих событий – то есть после визита Тофаны к Екатерине Медичи и дуэли Филиппа де Гастина с Рэймоном де Бомоном и Людовиком Ла Фреттом – его величество король Карл IX, который, как мы уже говорили, обожал охоту, намеревался выехать со всем двором в Медонский лес.
Впрочем, на охоту отправился не весь двор: немного приболевшая королева Елизавета на сей раз осталась в Лувре.
Взамен король взял с собой, помимо своих дорогих братьев – герцогов Анжуйского, Алансонского и короля Генриха Наваррского, своего доброго кузена де Гиза, прелестных сестер Маргариты и Клод, почтенной матушки Екатерины Медичи, того, кого он в последнее время называл ни больше ни меньше как отцом, своим возлюбленным отцом – господина адмирала де Колиньи.
С тех пор как в августе 1570 года был подписан мирный договор – третий за последние пять лет; на сей раз довольно удачный – между католиками и гугенотами, на крайне выгодных для последних условиях, Карл IX воспылал к Гаспару Колиньи, одному из вождей гугенотов, особой любовью.
Он желал, чтобы тот находился рядом с ним беспрестанно, с утра до вечера; не делал ничего без его одобрения. Вот и эта охота, решение о которой было принято еще неделю назад, едва не была отменена в самый ее канун только потому, что господину адмиралу не очень хотелось на нее ехать.
– Если вы, отец, не поедете в Медон, – воскликнул Карл IX, – то и я туда не поеду! Там, где вас нет, мне никогда не бывает весело!
Как не уступить столь любезной просьбе!..
И адмирал де Колиньи, не питавший особого вкуса к охоте, отправился с королем в Медон охотиться на лисицу… А по возвращении, в Лувре, ему предстояло обедать за королевским столом.
Выехав из Парижа на рассвете, двор был в Медонском лесу уже в пять утра… В десять, поприсутствовав при убийстве пяти или шести лисиц, его величество уже отдыхал в замке, прекрасном замке, построенном при Генрихе II по плану Филибера Делорма и принадлежавшем кардиналу Лотарингскому, который, ввиду столь знаменательного визита, приказал накрыть пышный стол.
В полдень двор все еще трапезничал и, казалось, трапеза эта затянется надолго. Король пребывал в прекрасном расположении духа; он выпивал с Колиньи и Генрихом Наваррским и прочитал им свои последние стихи:
– Браво, сир, браво! – вскричали Колиньи и король Наваррский, слушавшие Карла IX с восхищением и вниманием.
– Не правда ли, они прекрасны, стихи короля? – воскликнула Маргарита и, покинув свое место, подошла к креслу брата и встала за его спиной.
– Что ж, если они тебе нравятся, Марго, можешь меня поцеловать! – сказал Карл.
– Охотно, сир!
И Маргарита приложила свои розовые уста к желтоватому и гладкому, как слоновая кость, лбу короля.
Генрих Наваррский вздохнул.
– Почему ты вздыхаешь, Генрих? – спросил Карл, улыбнувшись. – Или этот поцелуй возбуждает в тебе ревность?
– Вовсе нет, сир, – ответил Беарнец. – Разве можно ревновать сестру к брату? Я вздыхаю потому…
– Потому?..
– Потому что, услышав, как вы декламируете столь прекрасные стихи вашего же сочинения, я, к моему великому разочарованию, вынужден признать, что даже за неделю глубокой мыслительной деятельности не смог бы вытянуть из моей головы и единой рифмы.
Король весело погрозил Генриху пальцем.
– Ты так говоришь, братец, но, полагаю, ты просто хвастаешься!
– Как, сир, хвастаюсь тем… что я глуп?
– О, ты далеко не глуп, братец, далеко не глуп! – пробормотал Карл, чокаясь с королем Наваррским, который принял этот слащавый комплимент с присущей ему невозмутимостью.
Несмотря на то, что Екатерина Медичи сидела на противоположном конце стола, напротив Карла IX, и казалась совершенно погруженной в беседу с окружавшими ее дамами и господами, от внимания ее, как обычно, не ускользало ничто из того, что происходило на другой стороне.
Она так же в тот день была более улыбчивой, более любезной, чем обычно. Во время охоты она несколько раз перебрасывалась парой-тройкой приветливых, но ничего не значащих фраз с адмиралом Колиньи, и вот теперь, повторимся, чутко прислушивалась к тому, что говорится в кругу короля, не забывая, однако же, участвовать в разговорах, что велись на ее половине стола… Прислушивалась столь чутко, что когда Карл IX произнес вполголоса эти три слова, выражающие его мнение относительно ума Генриха Наваррского, она повторила насмешливо:
– Да уж, далеко, далеко не глуп!
Карл IX слегка приподнял бровь при столь неожиданном эхо.
– Однако у нашей матушки завидный слух! – шепнул он Маргарите.
– Ваше величество только сегодня это заметили? – ответила тем же тоном будущая супруга Генриха Наваррского. – Там, где она, никогда не следует говорить того, о чем можно потом пожалеть.
Король едва заметно кивнул в знак согласия и, видимо, желая переменить тему разговора, промолвил, осмотревшись кругом: